* * *
Проснулась она уже утром, когда в щель над камнем проник солнечный луч. За каменной стеной пели птицы, но недолго – пошумели и разлетелись по своим делам. Зато снова басовито загудели мухи, роя́сь над трупом Фионы. Евфимия старалась не смотреть в ту сторону, но, если взгляд ее падал на страшную соседку, она думала в гневе: "Ей хорошо здесь лежать, ничего не чувствуя и не страдая, а почему я должна разделять ее судьбу?"
В погребальной камере было холодно и нестерпимо душно. О еде Евфимия и не вспоминала, но ее начала мучить жажда. "Хотя бы глоток воды, один только глоток!" – думала она. Рот ее пересох, губы потрескались и болели, а голос, когда она время от времени подходила к камню и звала на помощь, звучал тихо и хрипло.
Молиться она уже почти не могла, а если молилась, то в молитвах ее звучала обида на Бога и святых, оставивших ее без помощи в столь гибельном положении. Ей оставалось только ждать, надеясь на то, что правитель скоро вернется в город и узнает обо всем случившемся. Если это не произойдет слишком поздно…
Чтобы протянуть время, Евфимия стала вспоминать обо всем, что с нею произошло, с самого начала – с того дня, как она увидела лицо Алариха со стены Эдессы. Но, странное дело, теперь ей все вспоминалось уже совсем не так, как привыкла она думать о своей любви к Алариху бессонными ночами в пещерке рядом с безмятежно сопящим сыном. Страх или зловоние были тому виной, но воспоминания о ласках Алариха вызывали теперь у нее теперь только холодное негодование и гнев. Причем гнев этот был направлен не только на него, но и на самое себя. "Как я могла? – думала Евфимия. – Почему я не бежала от него, как только узнала правду? Разве не было у меня такой возможности? Не надо лгать самой себе – возможность такая была, и не раз. Хотя бы в ту ночь у Озера слез, где он убил так жестоко прямо на моих глазах прекрасную розовую птицу! После того как я узнала всю правду, разве не могла я ночью взять у него карту, которую ему подарил мой друг Товий, и уйти от него? На мне была еще моя одежда и драгоценности, да я могла бы что-то взять и из своих переметных сум, пока он спал, – он же всегда так крепко спит! С картой, в хорошей одежде я могла бы вернуться в Эдессу окольными путями, продавая по дороге свои драгоценности. Я могла бы просить помощи у добрых людей, меня бы взяли в караван за небольшую плату купцы, которых мы немало встретили по дороге! Да в первом же храме мне мог бы помочь священник, ведь не все же из них такие лицемеры и трусы, как тот лаодикийский епископ! Так что же помешало тебе бежать, несчастная Евфимия? – мысленно вопрошала она. И сама же себе честно отвечала: – Любовь моя мне помешала… На самом деле я хотела остаться с Аларихом любой ценой. Вот и заплатила цену, которой предугадать не могла".
Но, странное дело, никакой любви к Алариху она уже не чувствовала при этих словах. Более того, когда она, проверяя себя, попыталась вспоминать его поцелуи и объятия, вдруг почувствовала глубокое отвращение к нему и к себе, доходящее до тошноты.
"Я и потом много раз могла бежать, – сокрушалась она, – даже без денег и в одежде рабыни. Пусть нищей побирушкой, от храма к храму, но я могла дойти до родного дома, ведь я все время была в христианской стране! И не осмелился бы Аларих разыскивать меня как беглую рабыню, на это он не решился бы… Храбрый воин, в житейских делах он жалкий трус и лукавый обманщик".
В таких раздумья Евфимия и провела весь день. Под вечер мухи частью вылетели в щель, частью разлетелись по пещере, устраиваясь на ночь по темным углам, а люди так и не появились. В пещере стемнело, и оставалось только сидеть и ждать очередного нашествия крыс. А пока их не было, Евфимия, положив руку на снятые сандалии, задремала.
* * *
Очнулась Евфимия не от крысиного шороха и писка, а от грохота, раздавшегося прямо у нее над головой. "Это пришли за мною!" – подумала она и закричала:
– Я здесь, я жива! Выпустите меня, откройте скорей гробницу!
Никто ей не ответил, только снова раздался грохот и под сводом пещеры полыхнул синий отблеск молнии. "Это гроза и гром, – поняла Евфимия, – теперь уж за мной точно никто не придет. Зато не придут и крысы, ведь они боятся воды!"
Она сидела в полудреме и слушала шум ливня, следующие один за другим раскаты грома и треск молний. На покойницу она старалась не смотреть, потому что при блеске молний ей казалось, что саван на Фионе шевелится…
Вдруг раздался особенно сильный удар грома, оглушивший Евфимию, а вспышка молнии осветила почти всю погребальную камеру, и одновременно произошло несколько событий: закрывавший вход камень треснул из угла в угол наискось и покачнулся; пленница увидела, как с грохотом рухнул вниз отшибленный молнией кусок валуна, и почувствовала на лице дуновение ветра и крупные капли дождя, а снизу что-то холодное коснулось ее ног. "Змея?" – испугалась Евфимия в первое мгновение и отдернула ногу, но при свете следующей молнии увидела лишь быстро бегущий в пещеру поток воды шириной в ладонь.
"Чудо! – встрепенулось ее сердце. – Гроза разбила камень, и сейчас я выйду отсюда, но сначала – пить, пить, пить!" Евфимия рухнула на колени, нашарила бегущий со ступеньки ручеек и принялась собирать ладонями воду, нимало не беспокоясь о том, что́ там успела собрать с пола пещеры текущая вода. Женщина пила долго и все поглядывала на камень: ну когда же он рухнет?
Тем временем гроза отошла куда-то дальше, ливень прекратился, и только ручеек под ногами продолжал журчать. А камень рушиться все не собирался. Ощупав его, Евфимия поняла, что он раскололся на два треугольника и обе острые вершины их отломились: на месте верхней оказалась теперь довольно большая дыра, в которую проникал свежий воздух, а внизу в почти такое же отверстие все бежала и бежала вода.
Евфимия ощупала верхний камень, попробовала его толкнуть, сдвинуть, потом постучала по обеим половинам расколотой плиты в разных местах, но ни одна из них даже не дрогнула. Немного свежего воздуха и сколько угодно грязной глинистой воды – вот и все, чем одарил ее столь удачный удар молнии в гробовой камень. И никакого чуда… Она снова уселась на пороге, обернув мокрые, озябшие ноги краем покрывала.
* * *
Гроза и ливень давно кончились, а вода все текла и текла в пещеру, и вот она уже покрыла пол и остановилась, не доходя какой-нибудь пяди до верхнего края порога. Евфимия сидела на сухом камне, но понимала: если струящийся из-под камня ручей не иссякнет, в гробнице не останется сухого места, кроме ложа Фионы. Но ручей становился все уже, тише и наконец начал совсем иссякать.
Вскоре снаружи стало светать. Придут за нею сегодня или нет? И что она будет говорить судье, если придут и поведут на суд? Как ни странно, но пока она об этом еще не задумывалась… А пора бы!
Евфимия поменяла позу: ей приходилось то одним боком, то другим прижиматься к холодному камню, и сейчас она сидела лицом к трупу Фионы. Крысы в эту ночь так и не появились, а мухи еще не прилетели, и покойницу никто не тревожил.
И что же она скажет на суде, когда ее спросят, почему и за что она отравила свою хозяйку? Она скажет правду: за то, что та отравила ее сыночка.
А если она умрет здесь до того, как за нею придут, тогда что она скажет на суде Божием? Евфимия похолодела, хотя ей и без того было не жарко. Она представила себе, что душа ее предстала перед Богом, а рядом с нею стоит Фиона. И что же они обе станут делать – обвинять одна другую? Это глупо: Господь и так видит душу каждого человека и знает все его тайны.
Фиона, ревнивая обманутая жена. А думала ли Евфимия когда-нибудь о том, что происходит в душе несчастной Фионы? Боже мой, какой же ад творился в душе ее соперницы, какое пламя ревности в ней бушевало! Справедливой ревности, надо признаться, ведь Фиона – законная жена. Она ожидала мужа из похода, а он пришел и неизвестно откуда привел женщину, молодую, красивую и… беременную. И остались ли для Фионы тайной встречи Евфимии с Аларихом? Кто-то мог видеть его у дальней пещеры и донести хозяйке… А потом родился ребенок, как две капли воды похожий на Алариха!..
Что сказала, что сделала бы Фиона, если бы сразу узнала, что Аларих обманом увел Евфимию из родного дома и города? Да, Аларих грозил ей смертью, если она расскажет кому-нибудь правду, и она молчала. Но только ли из страха? Господи, прости меня, грешницу, нет, не только! Сердце и плоть Евфимии стремились к нему, и не страх, а желание быть с ним рядом как можно дольше, любой ценой и на любых условиях – вот что мешало ей вырваться из рабского плена! Не рабой Алариха и Фионы, а рабой собственной любви она была, и даже не любви, а мучительной привязанности, страсти. Она жила как бы в каком-то раздвоении: ей и хотелось вырваться из рабства и вернуться домой, в Эдессу, но и боялась она утратить жалкие крохи своей любви, теперь уже преступной. Так что же, получается, она сама тоже виновата перед Фионой?
А разве нет? Думать так тяжело, дико, невыносимо, но ведь перед Богом не солжешь… А почему только перед Богом? Вот же она перед нею лежит – оскорбленная ею женщина.
С трудом Евфимия поднялась на затекшие ноги, встала на своем пороге, прислонившись спиной к холодному камню, и медленно, запинаясь на каждом слове, заговорила:
– Фиона!.. Я не знаю, смогла бы я когда-нибудь при жизни простить тебе смерть моего ребенка, клянусь, не знаю… Но вот ты лежишь передо мной мертвая, а я стою перед тобой во тьме погребальной пещеры еще живая, но уже тоже приговоренная к смерти. Поэтому я скажу тебе так, как сказала бы, стоя перед Богом. Я виновата перед тобой в преступной страсти к твоему мужу. Да, моя обманутая невинная любовь к нему стала беззаконной с той минуты, когда я узнала о тебе, но я продолжала любить его. Прости меня за это, сестра моя по несчастью и соседка по могиле! Я должна была через Кифию или Кассию поведать тебе правду, ведь их мне, будто нарочно, послал Бог. И думаю, Фиона, если бы я сразу доверилась тебе, ты отпустила бы меня домой, в Эдессу. А я молчала и тем самым уже сама начала обманывать тебя. И прелюбодеяние против тебя мы творили с ним вместе, хоть я и винила во всем его одного. И за это ты тоже прости меня, сестра. Я видела в тебе соперницу, я ревновала Алариха к тебе, а ведь у меня не было на это никаких прав. И оправданий тоже никаких нет. И за эту ревность беззаконную ты тоже прости меня. Что еще сказать тебе, Фиона, сестра моя по гробу? Нет, смерть моего сыночка даже сейчас я простить тебе не могу, сердце не велит. Но вот просить Господа, чтобы Он простил тебе этот великий грех, – это я могу и буду делать. Потому что теперь я понимаю и твои терзания и муки. Я ведь только здесь и сейчас поняла, что нами обеими двигало, – и когда ты убила маленького моего Фотия, и когда я из мести убила тебя. Темные женские страсти ослепили и ввергли нас во тьму греха и беззакония, бедная сестра моя Фиона! Прости меня, если можешь. А я буду молиться за нас обеих святым эдесским угодникам Гурию, Самону и Авиву, которым препоручила меня моя мать, и Господу нашему и Спасителю Иисусу Христу!
Поклонившись покойнице, Евфимия снова села на порог и начала громко молиться:
– Господи, я верю, что Ты слышишь стенания души моей и видишь, в какой тесноте, тьме и каком смраде я нахожусь. Я знаю, Господи Сил, что я и прежде находилась в подобном же положении, но душевном, когда любовная страсть сковала меня и ввергла мою душу в темную греховную темницу. Ты освободил разум мой через невыносимые страдания, просветил сердце мое и дал мне чистосердечное покаяние. Прости же меня теперь, видя мое покаяние, Господи мой Боже!
И к святым угодникам эдесским обращалась она:
– Достославные мученики Самон, Гурий и Авив, святые земляки мои, вам моя матушка вверила судьбу мою, на вашей гробнице поклялся вероломный готф сочетаться со мной честным браком и беречь меня. Вы видите, чего стоили его клятвы и в какую пучину бедствий он вверг меня. Из страшной этой темницы, как Иона из чрева кита, взываю к вам: ради Господа нашего, за Которого пролили вы свою кровь, на которой клялся отступник, ради молитв принявшей его лживые клятвы обманутой матери моей, спасите меня!
Не успела она закончить свои молитвы, как вдруг ей показалось, что в пролом каменной двери проник сначала тонкий, как спица, солнечный луч, а затем неземное сияние разлилось по всей гробнице, заливая известняковые стены и даже ложе, на котором лежала под саваном мертвая Фиона; но скоро в этом свете зародились как бы три ослепительных вытянутых солнца, и слезы выступили из ослепленных сиянием глаз Евфимии, хотя еще совсем недавно она думала, что их у нее больше не осталось. Слезы застлали ей глаза, а затем пролились через край, и просветленным взором увидела она трех светоносных мужей, сияющих, как солнце, – святых мучеников Гурия, Самона и Авива. Исчезла не только тьма, но и смрад, заполнявший пещеру, теперь все помещение была наполнено несказанно прекрасным, слаще роз дамасских, благоуханием, исходившим от святых угодников. Они сказали ей:
– Ободрись, чадо, и не бойся: по молитвам твоим, но более по молитвам твоей матери и твоей нянюшки ты скоро получишь спасение.
И сейчас же все исчезло. Свет померк, видение растаяло, осталось только неземное благоухание. Евфимия почувствовала покой в сердце и доверчивую, сонную расслабленность во всем теле. Она прилегла на холодный порог и сладко уснула.
Глава семнадцатая
Евфимия просыпалась медленно и постепенно. Она лежала на полу, но не на камне, а на каком-то ковре. Пахло ладаном и горящими свечами, воздух был тепел и чист. Затем она услышала тихое пение: "Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!" Она узнала Ангельскую песнь Пресвятой Троице и приоткрыла глаза. Сначала она увидела огоньки свеч и лампад, а затем белое мраморное возвышение, возле которого она и лежала. Опираясь на руки, она приподнялась и встала на колени: перед нею была рака с мощами святых мучеников Самона, Гурия и Авива. Она увидела и их самих, парящих в светлом облаке над самой их ракой.
– Радуйся, дочь наша! – сказал старший из них.
– Узнаешь ли ты, Евфимия, место, в котором теперь находишься? – спросил ее младший.
– Да, узнаю, – прошептала Евфимия.
– Скоро ты увидишь и свою мать. Расскажи ей и всем, что случилось с тобой, – сказал третий угодник. После этих слов сияние над ракой тихо угасло, как бы втянувшись внутрь нее прямо сквозь мраморную крышку.
Евфимия поднялась и огляделась. Да, она была в церкви святых угодников. Она тихонько обошла раку и увидела две коленопреклоненные женские фигуры. "Матушка! Нянюшка!" – узнала она, но не стала окликать их, а тоже опустилась на колени и, заливаясь слезами, принялась возносить благодарные молитвы Господу и Его святым угодникам.
Кончилась служба, София и Фотиния поднялись с колен и только тут увидели, что их уже не двое, а трое… Они обнялись и без слов зарыдали в голос.
– Доченька моя, – сказала София, первой пришедшая в себя, – откуда ты явилась и что с тобой сталось, бедная моя? Как ты похудела, личико совсем осунулось, глаза запали… Я не узнаю тебя!
– Ласточка моя, – воскликнула Фотиния, – на кого ты похожа! Что это за тряпки на тебе? Да что же этот проклятый готф-убийца сотворил с тобой?
– Он и вправду хотел убить меня, – сказала Евфимия и вновь зарыдала, а мать и нянюшка присоединились к ней, не выпуская ее из объятий.
К ним подошел священник, поздоровался, благословил и спросил, о чем они так плачут и почему их теперь трое?
– Я привык, что вы двое каждый день приходите сюда молиться о вашей пропавшей дочери… Уж не она ли это?! – спросил он, бросая проницательный взгляд на Евфимию.
– Да, это наша пропавшая девочка, – сказала Фотиния.
– А плачем мы теперь уже не от горя, а от радости, – сказала София.
Их окружили и другие клирики и прихожане, и Евфимия рассказала им обо всем, что с нею приключилось. Когда она дошла до того дня, когда исчезла Фотиния, якобы сбежавшая с Авеном, София перебила ее:
– Ты еще узнаешь, как поступил вероломный готф с нашей нянюшкой. Но сейчас продолжай, доченька, свой рассказ!
Когда Евфимия закончила свою страшную и чудесную повесть, плакали уже не только София и Фотиния, но и все присутствующие женщины. Даже многие из мужчин, в том числе сам пресвитер, не могли удержать слез.
– Благословен Господь, спасающий уповающих на Него: "Вечером водворяется плач, а на утро радость". Благословенны и святые угодники Божии, мученики Гурий, Самон и Авив, не посрамившие веры поклоняющихся им. Воздадим же им хвалу, братья и сестры! – сказал он. А про себя решил записать удивительную историю Евфимии и матери ее Софии в назидание потомкам, что им и было исполнено.
Тут же был отслужен благодарственный молебен.
Только после этого София и Фотиния повели домой вновь обретенную дочь и питомицу.
* * *
Оказавшись снова в родном доме, стоявшем на соседней улице, совсем недалеко от церкви святых угодников, Евфимия первым делом попросила о бане, и обрадованные слуги тотчас бросились греть для нее воду и готовить одежды.
– Да сбрось же ты хотя бы покрывало, ведь на нем чистого места нет! – сказала Фотиния воспитаннице. Евфимия послушно сбросила покрывало.
– Боже мой! – воскликнула София, увидев две длинные белоснежные пряди волос по сторонам дочернего лица.
– Снимай, снимай, я говорю! – прикрикнула Фотиния. Выплакав в усердных молитвах почти все слезы, она стала плохо видеть, и ей показалось, что на голове Евфимии по-прежнему находится покрывало – с белыми краями. Но, тронув "покров" рукой, старуха все поняла… Только сама Евфимия не могла догадаться, отчего, увидев ее простоволосой, снова заплакали мать и няня, пока София не принесла ей зеркало.
– Это мне память о грехах моих и страданиях за них, – прошептала она, трогая белые пряди.
– Да какие же у тебя-то грехи, бедная моя безвинная овечка! – воскликнула София, в который раз обнимая дочь.
– А любовь-то неразумная к готфу? – напомнила Фотиния. – А что пошла наперекор желаниям матери? А что няньку свою старую не послушалась, когда я, узнав о том, что она непраздная, уговаривала ее вернуться в Эдессу, к матери?
– Не будем, нянюшка, докучать ей укорами и расспросами о том, о чем следует говорить только на исповеди священнику, – сказала София. – А тебе, доченька, одно скажу: неразумно было бы, попав в беду из-за любовной страсти, обвинять во всем только того, кто тебя вовлек в нее. Мы сами открываем страстям дверь в свое сердце, а потому и винить за их последствия мы должны в первую очередь самих себя. Я вижу, что ты это понимаешь, голубка, и больше мы об этом говорить не будем. Остальное скажешь на исповеди.