- Накладываю на тебя трёхдневный пост, через три дня приходи.
- Нет, батюшка, - покачал головой Пашков. - Теперь же идём в Чудов...
- Не на конях, чай, скачешь, Афанасий Филиппович!
- На конях, Аввакум. На скорых... Поторопись исполнить пред Богом сказанное... За тобой скоро придут, дорога тебе дальняя. В Пустозерск. Слыхал о таком?
- Не помню.
Стал Аввакум бледен, поглядел на Анастасию Марковну:
- Собирайся, Марковна. - Посмотрел в глаза Пашкову: - Уж не радуешься ли ты, Афанасий Филиппович?
- Радуюсь, Аввакум, но душа моя плачет, Фёкла Симеоновна слезами вся залилась.
...Когда Аввакум воротился из Чудова монастыря, его ждал всё тот же Пётр Михайлович Салтыков.
- Ведено сказать тебе от великого государя. - Салтыков был строг, но говорил без норова. - Власти на тебя жалуются, запустошил ты церкви Божии, а посему отправляйся в ссылку. Велено тебе жить в Пустозерске, где полгода ночь.
- Стало быть, и день на полгода, - сказал Аввакум.
- "Отче наш, иже еси на небесех! - поднимаясь на ноги, захлёбываясь слезами, зарыдал, как малое дитя, Филипп. - Да святится имя Твоё!" Аввакум, батюшка, о тебе Христос сказал: "Да святится имя твоё". Эй! Царёв язык, скажи своему царьку - про Аввакума Христос сказал: "Да святится имя твоё!"
Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:
- Да святится имя... его! Да святится имя... его, перед Господом.
15
Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.
Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.
- Батюшка! - упала на колени Агафья. - Сходил бы ты в церковь, к Успению. Царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.
Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.
- А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?
- Столько давали, а теперь вконец разорят! - тихонько заплакала Фетинья.
Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотись спиной о стену, отрешённая.
- Что скажешь, матушка? - спросил Аввакум.
- За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.
- Сочиво ныне вкусно было, - сказал Аввакум.
- Вку-у-у-сно! - взревел радостно Филипп.
- Я пойду помолюсь! - соскочил с лавки Фёдор-юродивый.
Опомниться не успели, а он за дверь, да и был таков.
- Пригляди за ним, побереги милого, - сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. - Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.
Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава Богу.
- Увели Фёдора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царём.
- Толком расскажи! - прикрикнул на Агафью Аввакум. - Юродство - не шалость.
- Шалил Фёдор! Шалил!
- Да как же?
- По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.
- Игумна в Чудове избрали вместо Павла?
- Не успели. Павел в Чудове пока живёт, не переехал на Крутицкое подворье.
- Пойду к нему, - сказал Аввакум.
- Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.
- В Успенский пойду.
Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван - скуфью, Анастасия Марковна - большой нагрудный крест.
Затаился опальный дом, ожидая, что будет.
В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошёл прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович Спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да ещё и стороной прошёл, торопясь.
Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий - радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привёл Фёдора. Фёдор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.
В первую ночь заковали Фёдора, на цепь посадили. Пришли утром, а цепи свёрнуты под головой у блаженного. Спит на цепях, неведомо кем освобождённый.
Послали в хлебню дрова к печи носить. А хлебы только что испекли. Фёдор порты скинул, полез на пышущую жаром печь, сел гузном и давай хлебные крошки подбирать. Монахи ужаснулись, побежали к Павлу. Павел - к царю. Царь тоже чуть не бегом прибежал в монастырь. Монахи, боясь, как бы не оскорбился великий государь видом голого в хлебне, вытащили Фёдора из печи, одели, хлеба дали. Государь благословился у Фёдора и велел отпустить.
Только-только возрадовались домочадцы избавлению блаженного от заточения, пожаловали-таки приставы.
- Поехали, протопоп!
- Одного берёте?
- Отчего одного?! Вытряхайся из Москвы со всем семейством, со всеми своими приживалами.
Был дом полная чаша, да не позволили много взять. Каждому по узлу, по шубе... Три телеги всего дали на ораву Протопопову. Четвёртая для стрельцов.
- Хороший день выбрал царь для нашего изгнания, - сказал Аввакум, усаживаясь перед дальней дорогой. - Усекновение главы пророка, предтечи и крестителя Господня Иоанна. Благослови же нас, великий Отче.
Когда встали, пошли, Анастасия Марковна обернулась на пороге, и сорвалось с губ её горькое слово:
- Господи! Батька Аввакум, так и не было у нас с тобой дома своего. Всякое гнездо наше - перелётное.
- Матушка, о чём горевать? - улыбнулся Аввакум. - Мы все на земле гости. Не здесь наша обитель, не здесь палаты наши узорчатые. Жили в Москве, поживём теперь в Пустозерске. Живут же там люди, своею волей живут.
Провожать батюшку поехал сердобольный сторож Андрей Самойлов. Аж до Холмогор проводил.
16
Аввакум всего лишь протопоп, с ним проще... Не охладила Сибирь - Ледовитый океан приморозит. А вот как быть с Никоном?
На другой уже день после Симеона Столпника, после празднования Нового года, Алексей Михайлович решал, кому ехать к вселенским патриархам.
Паисий Лигарид присоветовал государю отправить к патриарху константинопольскому Дионисию Стефана Юрьева. Это был грек из свиты Лигарида. Алексей Михайлович согласился, но вместе со Стефаном поехал подьячий Тайного приказа Порфирий Оловянников. К другим патриархам Востока опять послали иеродиакона Мелетия.
Наказ, данный Мелетию, гласил: "Непременно так сделать, чтобы александрийский, антиохийский, иерусалимский и бывший Паисий, а по нужде два, антиохийский и иерусалимский, приехали бы. А которые захотят прислать за себя, то говорить накрепко, чтоб прислали архиереев добрых, учёных, благоразумных, однословных, крепких, правдивых, могущих рассудить дело Божие вправду, не желая мзды и ласкания, не бояся никакого страха, кроме страха Суда Божия. И ты, Мелетий, будучи у вселенских патриархов, памятуя страх Божий, про патриарха Никона никаких лишних слов не говори, кроме правды".
К турецкому султану царь направил дворянина Дмитриева. В Молдавию поспешил Василий Иванов, проведать, там ли патриарх Нектарий.
Дорога посланникам предстояла долгая и опасная, через войну.
Никон, узнавши об этой ораве посланников, плакал. Знал Алексея Михайловича: любовь его горяча и щедра, но коли сердце у него к человеку остыло, хоть сгори - привязанность не воротишь.
Ум знает, да сердце надеется. Написал Никон письмо Алексею Михайловичу.
"Мы не отметаем собора и хвалим твоё изволение, как Божественное, если сами патриархи захотят быть и рассудить всё по Божественным заповедям евангельским... Но прежде молим твоё благородие послушать малое это наше увещание с кротостию и долготерпением... Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил зависти ради иудейской. Когда твоё благородие с нами в добром совете и любви был, и однажды, ненависти ради людской, мы писали к тебе, что нельзя нам предстательствовать во святой великой церкви, то каков был тогда твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте одной церкви, которого никто, кроме нас, не знает. Ты же смотри, благочестивый царь, чтоб не было тебе чего-нибудь от этих твоих грамот, не было бы тебе это в суд перед Богом и созываемым тобою вселенским собором. Я это пишу не из желания патриаршего стола, желаю, чтоб святая церковь без смущения была и тебе пред Господом Богом не вменился бы грех. Пишу, не бояся великого собора, но не давая святому царствию зазора... Епископы наши обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано. Но как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойный! Константинопольского патриарха русские епископы при поставлении клянут все... Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает... Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки".
Прочитав письмо, Алексей Михайлович только буркнул:
- Послать бы тебя за Аввакумом следом, в Пустозерск, язык приморозить.
В великом смущении пребывал великий государь. Иерусалимский патриарх Нектарий, не ведая, что к нему едут звать в Москву, на собор, на суд, прислал своего человека, именем Савелий, с двумя грамотами, царю и патриарху. Царю Нектарий писал: "Когда наша церковь находится под игом рабства, мы уподобляемся кораблям, потопляемым беспрестанными бурями, и в одной вашей Русской Церкви видим ковчег Ноев".
О словесном отречении Никона от патриаршества Нектарий просил забыть. Таких обидчивых отречений история знает немало, никто из патриархов не был извержен со святого престола за обидчивое слово. Никона до́лжно возвратить в Москву, ибо он не подавал письменного отречения, а царь и народ такого отречения не принимали.
Савелий, позванный к великому государю, передал словесный наказ иерусалимского патриарха.
- Кир Нектарию стало известно: Лигарид называет себя в Москве патриаршим экзархом, это есть самозванство. Кир Нектарий молит тебя, великий государь, не принимать греков за патриарших послов, если на их грамотах нет печати патриарха. И не давай, Бога ради, переводить патриарших грамот грекам: утаят правду.
- Почему святейший Нектарий так печётся о патриархе Никоне? - спросил Алексей Михайлович напрямик.
Савелий ответил, нимало не задумавшись:
- Я слышал от моего патриарха своими ушами: кроме Никона, на престоле другому никому быть нельзя, ибо вины его никакой нет.
Подумалось Алексею Михайловичу: "А что, если и впрямь вернуть Никона?"
И содрогнулся. Такая дрожь хватила, крикнул постельничему, старику Ртищеву, отцу Фёдора Михайловича:
- Принеси шубу! Бегом!
А одевшись, романеи велел принести, еле-еле отогрелся.
17
Патриарху Никону снилось детство. Он в печи. Его бьёт лихорадка, он залез в печь согреться. Мачеха налетает коршуном, набивает печь дровами. Он таится в уголке, у самого устья печи. Краешек исподней рубахи высовывается, мачеха видит подол и торопится. Выгребает из подтопка тлеющий уголёк, вздувает лучину... Они оба слышат, как стучат их сердца. Береста вспыхивает светло, мотыльки огня насаживаются на стреляющие чешуйчатые веточки сухой ёлки. Мачеха затворяет зев печи железной заслонкой. Он терпит жар, ждёт, чтоб мачеха ушла, и она уходит досыпать. О спасительное терпение! Он отодвигает заслонку, выбирается из огненной могилы. Рубашка пахнет дымом, но лихорадки нет. Лихорадка сгорела.
"Господь избавил от смерти горестного отрока, - сказал себе Никон, пробудясь, - неужто горестного патриарха не избавит от неправедного царского гнева?"
Задумчив был святейший в то осеннее плакучее утро. Несло мокрую листву с деревьев. Листья насаждались на стены храма, как птицы. В этом Никону чудилось малое знамение: даже ветер строит его храм... Даже ветер.
Постоял в холодной пустоте своего детища. В холода, в дожди какое строительство? Сегодня слепишь, завтра рухнет. Смотрел на зияющее, стеснённое стенами небо, слышал, как грызёт сердце тихая немочь.
- Не дадут построить, - сказал он одними губами, но всё-таки посмотрел влево и вправо и за спину.
Один. Ему не мешали, он это знал, но одиночество стало вдруг таким обидным - слёзы покатились.
Боковым зрением увидел вдруг монашка.
- Святейший! - кланялся монашек. - К тебе приехали.
- Кто такой смелый?
- Боярин Зюзин приехал, да от великого государя окольничий Сукин, а с ним дьяк... Брехов.
- Всех-то слуг у царя - Сукин с Бреховым... Пусть ждут. Я пошёл в скит, приведи туда боярина Никиту Алексеевича. Да узнай, с чем пожаловали московские голубчики.
- По сыску о деле Сытина.
- Ишь, дело нашли!.. Я пощусь в скиту. На три дня пост. Пусть ждут.
Зюзин заехал в Воскресенский монастырь, возвращаясь из Новгорода. Пришёл в скит с мешком, кинул мешок у порога, упал перед святейшим на колени, ожидая благословения.
Никон поднял боярина, благословил.
- Тысячу рублей собрали твои новгородцы, святейший, - сказал Зюзин, указывая на мешок.
- Тысячу...
- Тысячу тридцать три рубля девять алтын и четыре деньги.
- Зачем же ты деньги у порога кинул? Чай, жертвенные.
Зюзин поднял мешок, не зная, куда положить.
- Высыпай на стол.
Деньги, стукаясь, как градины, легли кучею.
- Серебро, - сказал Никон с удовольствием.
- Никакой меди... Новгородцы любят тебя, святейший.
- Помню их любовь. До сих пор косточка в груди болит.
- А мне опять неудача, - вздохнул боярин. - Хлопочу, хлопочу завести поташное дело, а всем денег дай.
Никон показал на стол:
- Вот тебе деньги. Бери.
- Эти на храм.
- Ничего, я благословляю.
- Да сколько же?
Никон провёл рукою посреди кучи.
- Столько не могу взять! - замотал головой Зюзин.
- Бери сколько можешь.
Зюзин повздыхал, подставил к краю стола мешок, отгрёб часть денег, не приближаясь к мете патриарха. Подумал, ещё отгрёб...
- Спасаешь меня, святейший.
- Нектарий, патриарх иерусалимский, прислал мне письмо. Не выходит по-царёву. Нектарий умоляет вернуть меня в Москву.
- Стало быть, самое время поддакнуть! Уж я расстараюсь! Алексей без под даканья ничего сам не сделает... Я знаю, кого послать к нему со словом задушевным. - Кинул на пол мешок. - Упаси меня Боже, не за деньги мои старания. Душа по тебе изболелась, святейший.
Никон сел в кресло.
- Когда-то я много хотел. Теперь одно на уме: Иерусалим достроить, мой Иерусалим... Не дострою, останется русское православье на века без куполов. А кресты-то, Никита Алексеевич, над куполами. Вот о чём моя печаль.
Зюзин стоял опустив голову, встрепенулся.
- Нет, не унываю! Благослови в Москву поспешать.
- Поспешай, друг мой. - Святейший осенил Зюзина крестным знамением. - Всё от Бога. Я тут на пустошь одну поглядывал. Вот бы, думал, где Мамврикийскому дубу расти. Всё глядел да глядел, а позавчера взял посох, пошёл. И что же? Растёт. Крошечный дубок, с двумя листами...
- Чудо!
- Да, может, и не чудо... Но растёт! И на том самом месте, где душа моя жаждала видеть огромного великана... Спеши, Никита Алексеевич! Спеши. Может, чего и успеем.
Зюзин подхватил мешок, поклонился, убежал.
Вслед за боярином покинул скит и сам святейший. Собирался пойти в монастырь, не гневить попусту царёвых слуг, но пошёл в другую сторону, в Гефсиманский сад, говоря:
- "И вышед, пошёл, по обыкновению, на гору Елеонскую... И находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю".
В Иисусовом любимом месте, в Гефсимании, росли плодоносящие маслины. Камень, возле которого Господь молился, был сухим от вечного зноя Палестины.
Здесь тоже сыскался камень, углом выпирал из земли. Камень тускло блестел от влаги, во впадинках его гнездился изумрудный мох.
Вспомнилось, как в Анзерах предался однажды неистовому молению, желал кровавого пота. Старец Елеазар догадался о том, прервал его молитву, послал в море, с сетью. Двенадцать раз закидывал он тогда сеть и поймал всего одну рыбу.
Никон с тоской оглядывал свою Гефсиманию. Деревья - ветлы да черёмуха.
- Мир полон Иудами! - сказал себе Никон, думая о сонме бояр, некогда искавших его расположения.
В Иерусалиме в шестидесяти шагах от камня, от места предсмертной духовной борьбы Иисуса Христа, - скала с пещерой, где в ночь предательства спали апостолы. И есть в Гефсиманском саду вертеп с гробом Пресвятой Богородицы. Сего соорудить нельзя, но можно держать в сердце своём.
- Время отступничества, водворение власти тьмы! - яростно полыхнуло сердце, упал на мокрую землю, отвесил сорок поклонов и по мосткам через поток Кедрон поспешил к лестнице перед Елизаветинской башней.
Сукин и Брехов ещё не остыли от негодования - три дня ждать! - когда увидели вдруг перед собою румяного от холодного воздуха, от быстрой ходьбы святейшего.
- Какое дело у великого государя до меня, грешного и ничтожного?
- Ты сам писал государю, сам посылал своего патриаршего, боярского сына Лускина для разбора сытинского дела.
- Сколько времени минуло! - удивился Никон. - Я думал, тому делу конец.
- Был бы конец, да в твоих словах, святейший, много неправды.
- Святейшей неправды, - усмехнулся Никон. - Что ж, спрашивайте.
- Ты писал великому государю, будто ничего не ведаешь о деле и что крестьян его бил батогами иноземец Лускин. Поймал-де он крестьян на озере, побил за то, что рыбу покрали. Но твой малый на допросе показал: когда крестьян привели в монастырь, их били батогами по твоему приказу. Ты посылал Лускина, чтобы учинить суд и розыск, а каков тут суд, если крестьян Сытина били дважды без свидетельства, без разбирательства.
Никон, покряхтывая, ёрзал на кресле, не находя удобного положения телу.
- Я писал государю, что не знал про побои крестьян на озере. В монастыре я велел их бить слегка, за их невежество.