Поговорив со Стрешневым, подосадовав на свою досаду, решил государь окропить розы святою водой, молебен отслужить. Не погубил бы Господь цветы за умничанье. Тотчас отписал своею рукою два приказа. Первый - "ко властям Живоначальные Троицы в Сергиев монастырь к архимандриту Иосафу, к келарю старцу Аверкию, к казначею старцу Леонтию Дернову", второй - "в Саввин монастырь к архимандриту Тихону, к келарю Вельямину Горсткину, к казначею Макарью Каширскому - прислать в Измайлово масло освящённое, святую воду да воду ж умовенную". К письмам государь приложил по пяти рублей милостыни.
22
На молебен поспел Фёдор Михайлович Ртищев. Служили в саду. Благостно было у царя на душе.
Ртищев привёз воспитаннику подарочек. Литой стеклянный шар, расцвеченный изнутри фиолетово-голубой, от густого до нежного, спиралью. Сколько ни смотри, всё равно удивительно.
Государю же поднёс известьице, и опять-таки не из приятных: в Замоскворечье, в Садовниках, где церковь Софии Премудрости Божией, прихожане сожгли новый служебник. А служит в той церкви в иные дни протопоп Аввакум. К нему многие ходят, ибо из семи просфир частицы берёт, не из пяти, как указано Никоном и духовными властями.
Алексей Михайлович никак на тот сказ не откликнулся. Иное поразило его, иное утихомирило душу и жгучее движение крови по жилам.
Царевич, поспавши после обеда, собирал землянику в дальнем углу сада. Там дикая земля, берёзки островком. Весёлое место! Лисички до того щедро родятся - ступить некуда, как по золоту ходишь. Земляника там аж чёрная, слаще изюма, съешь горсточку, а благоухаешь целую неделю.
Садовники показали государю, где его сынок. Алексей Михайлович и поспешил к берёзкам. Смотрит, стоит Алёша, к дереву спиной прислонясь, а на ладони у него - шмель. Огромный лохматый шмель! Такой если ужалит - света белого не взвидишь. Алёше ни на мал золотник не страшно, дивится на шмеля, а на лице сияние, будто от крыльев белых, ангельских. Шмель взгуднул, прошёлся по ладони и полетел себе по делам своим, по шмелиным.
Испугалось у Алексея Михайловича сердце, не посмел сыну признаться о том, что видел. Алёша же, словно ничего и не случилось, подбежал к батюшке, повёл лисичек показывать, собрал горсточку ягод, поднёс.
Тут как раз и пожаловал Фёдор Михайлович.
Молебен о цветах - радость редкая.
Всем было хорошо, каждый чувствовал ангела за правым плечом.
И в такой-то вот богоданный час Алексей Михайлович кинулся вдруг к сокольнику, к тому, что кречета Султана пускал на селезней, к Кинтилиану Тоболкину.
- Бляжий сын! Покажи руку! Как крестишься, говорю, покажи!
Сокольник, перепугавшись, протянул к царю длань с сомкнутыми вытянутыми двумя перстами. Опамятовался, присоединил к двум третий, большой.
- То-то же! Архиепископ крестится тремя, царь - тремя, а он, раб, как ему угодно. Али беду хочешь навести на своего государя? - Размахнулся сплеча, покалечил бы, да увидел страдающие глаза сына. Гнев так и фыкнул, дырочку в пузыре сыскал. Толкнул от себя государь сокольника: - Крестись как следует, дурак.
Молебен продолжался, служил архимандрит Павел, хорошо служил, пронимал словом и вздохом. Тоболкин позабылся, внимая молитвам. Персты снова сложились по привычке, как с детства складывались, как всю жизнь. Не так уж и много лет новшествам.
- Ах ты, враг! Ах, сукин сын! - государь кинулся на сокольника с кулаками.
Оглоушенный ударом, Тоболкин отмахнулся невольно да и въехал великому государю по губе.
- Драться?! Взять его!
Напали на сокольника со всех сторон, повалили, поволокли... Взмолиться не успел, а уж ноги-руки закованы в железо. Кинули на телегу, и полуголова Василий Баранчев с десятью стрельцами повёз государева преступника в Москву, в Разбойный приказ.
У царя губа кровоточила.
- Ты уйми своего протопопа! Уйми, говорю! - кричал государь на Ртищева.
Всю ночь царевич не сомкнул глаз, молился об отце. Алексей Михайлович услышал через стену шевеление, встал поглядеть, а сын перед иконами, на полу.
- Мои грехи замаливаешь, голубь ты мой!
Заплакал государь, велел лошадей закладывать. Погнал в Москву. Под полыхание зари по тюрьмам ходил, раздавал милостыню.
Сыскали в Разбойном приказе Тоболкина, а он уж бит и при смерти.
Поспешил государь в Большой дворец, лекарей к сокольнику послать. По дороге Аввакума встретил. Высунулся государь из оконца кареты.
- Батька! Помолись обо мне, грешном! О царевиче, свете, помолись!
Аввакум в ответ закричал, кланяясь:
- Помолюсь, великий государь! Помолюсь, Михалыч!
23
Евдокия Прокопьевна, сестрица Федосьи, сидела с протопопом Аввакумом на крыльце, душу изливала, а он глянул разок на неё, княгиню Урусову, и сказал:
- Помолчи, дура! Бог ради тебя старается, а ты языком треплешь.
В тот закатный час и вправду творилось чудо на небесах, над Москвою-городом, над Русью-матушкой, над царём и мужиком, над птицами, над муравьишками...
Три солнца шло на закат. Два ярых, злато кипенных, третье - тёмное, пустое. Те, что светом полыхали, разделяла туча. Третье, тёмное, стояло в особицу и было, как бельмо.
- Батюшка, не к концу ли света? - спросила Евдокия Прокопьевна, увидевшая наконец, что на небе-то творится.
- Молчи! - приказал Аввакум.
- Федосью, может, позвать?
- Да умри же ты, сорока! Умри от страха! - замахнулся на бабу протопоп. - Твори молитву тихую, без слов, душой молись, пропащая ты щебетунья!
Недолгим было видение. Облако распласталось вдруг да и закрыло все три солнца.
- Господи! Если про нас Твоё видение, смилуйся! - прошептала Евдокия Прокопьевна.
Из сеней вышел Иван Глебович, негромко спросил:
- Батюшка Аввакум, что это было? Сказанье Господнее или предсказанье?
- Клади еженощно поклонов по тыще да живи, как Христос указал. - Страшного Суда не испугаешься.
- Наш нищий Никанор тоже так говорит. Уж целую неделю в дупле сидит да ещё просит кирпичом заложить дупло-то.
- Монах?
- Монах.
- Гони ты его, Иван Глебыч, искусителя, со двора, - посоветовал Аввакум.
- Да за что же?
- Помнишь, что с Исаакием, затворником печерским, стряслось? Роду он был купеческого, торопецкий лавочник. Небось немало скопил грехов, пока в лавке ловчил. Фамилия тоже была для купца подходящая - Чернь. Вот, видно, и решил всё чёрное единым махом с души соскресть. Едва постригся, натянул на себя сырую козлиную шкуру и, войдя в пещеру, велел засыпать дверь землёй. Семь лет сидел безвыходно. Думаешь, пророком стал? Целителем? Самого пришлось от болезней выхаживать, отмаливать, ибо высидел бесов. Явился ему злой дух в образе Лжехриста, а он раскорячился душонкой: мол, ахти, ахти, до святости домолился, да бух сатане в ноги, копыта лобызать. От радости все молитвы из башки вылетели. Крестом, худоба духовная, забыл себя осенить. А такие забывчивые сатане первые друзья. Вволю бесы натешились над гордецом... Два года колодой лежал, до червей в боках... Господь милостив, сподобил Исаакия познать святую силу. На горящую пещь босыми ногами становился, щели закрывал огню... Для затвора, Иван Глебыч, боярский двор не подходящее место. Гони Никанора в монастырь, где есть крепкие наставники.
- Спасибо за науку, - поклонился Иван Глебович. - Матушка на трапезу зовёт, она нашим нищим ноги омывает.
- Всё-то у вас своё! - заворчал Аввакум. - Нищие и те "наши". Чего им у вас, у богатеев, нищими-то быть? Дайте деньжат, землицы, пусть сеют, пашут... Не всякий небось дворянин так живёт, как нищие боярыни Морозовой.
Иван Глебович опустил глаза. Не ожидал такой суровости от духовного отца.
Федосья Прокопьевна и впрямь с лоханкой нянчилась, своими ручками ноги нищим мыла, отирала полотенцем. По ней-то самой уж вши ходили. Как умер Глеб Иванович, ни разу не была в бане. Только женское естество своё после месячных водой тёплой баловала.
Нищих у боярыни в доме жило пятеро.
Принесли щи в большом горшке, ложки. Федосья, Евдокия, Иван Глебович, Аввакум сели с нищими за один стол.
Похлебали, поели каши, пирогов с грибами. После обеда Федосья Прокопьевна сказала сыну:
- Показал бы ты батюшке наших птиц.
- Пошли, батюшка! - охотно согласился Иван Глебович.
Повёл протопопа на птичий двор.
- Нам от боярина Бориса Ивановича достались и соколы, и голуби, да ещё скворцы.
- Скворцы? - удивился Аввакум. - Зачем боярину скворцы понадобились?
- Они все певучие, да ещё и говорящие. Борис Иванович приказал скворцов-то наловить в Большом Мурашкине. Приказ исполнили, а Борис-то Иванович взял да и помер. Так всех птиц на наш двор привезли, моему батюшке, Глебу Ивановичу...
Не думал Аввакум, что птицы могут гневаться не хуже людей.
Две большие липы, и между ними длинная крыша на столбах, и всё это под сетью. Скворцы, завидев людей, взмыли в воздух, орали человеческими голосами: "Здравствуй, Борис Иваныч! Дай зёрен, Борис Иваныч! Пой, скворушка! Пой, скворушка!" Гроздьями повисали на сетке, теребили клювами витой конский волос. Летел пух, пахло птичьим помётом.
- Сколько же здесь скворцов? - изумился Аввакум.
- Тысячи три, а может, и пять.
- Но для чего они?
- Для потехи...
Аввакум посмотрел на отрока жалеючи.
- Что же ты не отпустишь птиц?
- Не знаю... Мы их кормим. Не хуже голубей.
- Отпусти! Лето на исходе, отпусти. Птицам за море лететь. Ожирели небось под сеткой.
- У матушки нужно спросить.
- Ты, чтоб комара на лбу своём шмякнуть, у матушки соизволения спрашиваешь? Добрые дела по спросу уж только вполовину добрые.
- Да почему же, батюшка?
- А потому, что за доброе человек такой же ответчик, как и за злое. Кто делает доброе, тот много терпит.
Глаза у Ивана Глебовича были перепуганные, а нос всё же кверху держал, губы сложил для слова решительного.
- Ну-кася! - схватил косу, стоявшую у сарая, полосонул по сетке, да ещё, ещё!
Тотчас в прореху хлынул живой, кричащий, свистящий поток. Прибежали слуги.
- Снять сети! - приказал Иван Глебович.
Скворцы рыскали по небу. Одни мчались прочь, может, в Большое Мурашкино летели. Другие садились на соседние деревья, на крыши конюшен, теремов, на кресты церквей. И на всю-то округу стоял всполошный крик: "Здравствуй, Борис Иваныч! Дай зёрен, Борис Иваныч! Пой, скворушка! Пой, скворушка!"
Прибежала Федосья Прокопьевна, за нею Евдокия, домочадицы.
- Божье дело совершил твой сын, - сказал Аввакум боярыне.
- Слава Богу, - перекрестилась Федосья Прокопьевна. - Борис Иваныч не обидится... Я всё не знала, что делать со скворушками. А вон как всё просто... Петрович, к тебе сын пришёл, Иван. Фёдор Михайлович Ртищев зовёт тебя о святом правиле говорить.
- Ну так молитесь за меня, Прокопьевны! Фёдор Михайлович ласковый, а сердце ёкает, будто в осиное гнездо позвали.
24
Не многие из окольничих побегут на крыльцо встречать протопопа, а Ртищев опять-таки не погнушался. В комнатах Аввакума ждали архиепископ рязанский Иларион, царёв духовник протопоп Лукьян Кириллович.
Поклонились друг другу, помолились на иконы. Лукьян Кириллович начал первым прю:
- Досаждаешь ты, батька, великому государю. Он тебя, свет наш незакатный, любит, жалеет, а ему на тебя донос за доносом, один другого поганее. Мятеж Аввакум поднимает, учит восставать на церковные власти, просфиры выкинул, теперь вот служебники в Садовниках пожёг.
- Я не жёг.
- Ты не жёг, да слово твоё - огонь.
Лукьян Кириллович человек был красивый. Русая пушистая борода, большой лоб. Такой лоб хитрых мыслей про запас не держит. Глаза карие, строгие, но с лаской.
- Ты, Лукьян, русак, и я русак. Чего нам врать да пустомелить? Никон шесть лет пробыл в пастырях - и шесть разных книг по церквам разослал. В какой из шести благочестие и правда?
- Святейший Никон приказал править книги по писаниям Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина, по заветам московских митрополитов Петра, Алексия, Ионы, Филиппа{25}, - вставил твёрдое словечко Иларион.
- Никон - сатана! - Аввакум плюнул на три стороны. - Все старопечатные книги ваш святейший объявил порчеными, всех святых угодников русских в еретики произвёл. Где он, Никонище, книги-то покупал нас, дураков, на ум наставлять? В Венеции! Вот уж место! Мерзопакостнее не скоро сыщешь. Папежеский блуд в тех ваших книгах, и больше ничего.
- Ты не ругайся, - приструнил протопопа Ртищев. - Давай рядком говорить.
- Давай, господин! Давай рядком. Живописцев, русским не доверяя, Никон выписал из Греции. Посохи у него - греческие, в глаза чтоб лезли. Клобук - греческий. Большой любитель бабам нравиться. Вся Никонова мудрость заёмная, святость чужая... У него если и есть что русского, так руки, коими он душил и гнал православное священство от края до края. Вон как кидал! Я в Дауры отлетел, Неронов - в Кандалакшу, а епископ Павел Коломенский - аж на небо. В срубе спалил честного мужа.
- Никон государю ныне не указ, - сказал Лукьян. - Но доброго и учёного от святейшего немало перенято. Доброе хаять грех.
- Кого, чему Никон научил? Чему?! - Слова так и заклокотали в устах батьки Аввакума. - За всю свою жизнь - в архимандритах, митрополитах, в святейших патриархах - Никон ни единой школы не устроил. Ни единого гроша не истратил на учение юных. Ему саккосы было любо покупать, на жемчуга денежек не жалел, на цветное каменье.
- А монастыри его за так, что ли, построены? - закричал в сердцах Иларион, - Я Никону не друг. Но Крестный монастырь в Кеми - его рук дело, Иверский на Валдае - его, а Воскресенский на Истре? Что ни год, то краше.
- На Истре?! Это у тебя на Истре, у него на Иордане... Подождите, Никон вам ещё и рай построит, и Царствие Небесное. Погляжу потом на вас...
Не договорил, но так сказал, что Лукьяну почудились огненные отсветы на лице протопопа.
- Строить - не рушить, - сказал примиряюще Фёдор Михайлович.
- Да вот и он строит! - Аввакум ткнул пальцем в Илариона. - Видел я вчера одну икону. Симеон Ушаков писал...
- Макария Унжинского, что ли{26}?
- Макария... Желтоводского.
- Унжинского и Желтоводского. Придирчив ты к словам, Аввакумушка. Иначе мы с тобой в прежние годы беседовали, в келье моей, в обители Макария.
- Ты другое скажи! Для чего икону заказывал изографу Ушакову, ради святости Макария или ради твоей похвальбы перед великим государем? Макарий на иконе не велик, зато велика каменная ограда, велик собор Троицы, не законченный, без куполов, да ведь кто строил? Преподобный Макарий, предстоятель на небесах царствующего рода?.. Ты строил, себя перед царём выхвалил.
- Ты, Аввакум, не старайся, не рассердишь, - сказал Иларион, улыбаясь одними зубами. - Тебя батюшка мой любил, и я тебя люблю. Худое ли дело соборы строить? Отнекиваться не стану, желал, чтоб государь увидел, какова ныне обитель. Заслужить похвальное царское слово - дело, угодное Богу. А тебе самому не радостно разве, что храм Троицы в камне выведен? Не о том ли лбы ушибали, молясь ночи напролёт?
- О спасении молились, - сказал Аввакум. - Храм поставить - лепо, да не лепо возглашать ко Господу "Верую" без "истинного". Покажи, Иларион, язык. Не усыхает ли язык у тебя?
Протопоп Лукьян тревожно заёрзал в удобном кресле.
- О догматах, Аввакум, давай говорить... К чему поминать то да сё? Я на явление Казанской Богоматери в Туле служил. Так государь велел прислать серебряный оклад для местной иконы, а мне ради благолепия - золотую ризу, золотой крест, Евангелие в серебряном окладе - то, что в Белоруссии обретено. Мне, что ли, великолепие нужно? Оно людям дорого. Дорога забота государя о красоте, о величии внешнего и внутреннего благочестия. Оттого служим по новым правилам, что так служат во всех царьградских, во всех греческих и всего святого Востока церквах.
- Господь Бог ещё отрежет вам уши. Сложит в сундук да и выставит народу напоказ.
Фёдор Михайлович, сокрушённо качая головою, открыл книжицу собственного рукописания и прочитал:
- "Когда православные просили Мелетия преподать краткое учение о Пресвятой Троице, то он сперва показал три перста, а потом, два из них сложив и оставив один, произнёс следующие достохвальные слова: три ипостаси разумеем, о едином же существе беседуем. При сих словах Мелетия осенило великим пресветлым огнём, будто молния слетела с ясного неба!" - Ртищев отложил книжицу и посмотрел на Аввакума кротко и приятно. - Как нам не слушать завет святителя? Ладно, что был он архиепископом славного града Антиохии, но он крестил и растил Иоанна Златоуста, а Василия Великого рукоположил во дьяконы. А уж как стоял за Христа против ариан - тому свидетелем три его изгнания.
- Святитель Мелетий был председателем Второго вселенского собора, - сказал Иларион, - и во дни собора был взят Господом на небеса{27}. Доподлинно известно: благословляя народ перед первым заседанием, учил, как нужно творить крестное знамение, а именно тремя сложенными воедино перстами.
- Что говорено и заповедано Мелетием Антиохийцем, я знаю, - сказал Аввакум. - "Бог по Божеству и человек по вочеловечению, а бо обоем совершён". О двух естествах. Вот что заповедано Мелетием. Значит, и знаменоваться надобно двумя перстами. Пётр Дамаскин тоже не по-вашему глаголет: "Два перста убо, и едина рука являют распятого Господа нашего Исуса Христа, в двою естеству и едином составе познаваема".
Царский духовник Лукьян, поглядывая на протопопа, быстро листал книгу.
- Аввакумушка! Слушай! "Три персты равно имети вкупе большой да два последних. Тако святые отцы указано и узаконено". Сей сборник митрополита Даниила{28}. Ты скажешь - о двоеперстии речено. А ведь это сказ о сложении перстов архиерейского благословения.
- Почитаем Ефрема Сирина, - предложил Ртищев, открывая книгу. - "Блажен, кто приобрёл истинное и нелицемерное послушание, потому что такой человек подражатель благому нашему Учителю, Который послушлив был даже до смерти. Итак, подлинно блажен, в ком есть послушание, потому что, будучи подражателем Господу, делается Его сонаследником. В ком есть послушание, тот со всеми соединён любовью".
- Господу послушен, да не сатане! - закричал Аввакум. - Смотри, Ртищев, в "Стоглав". Там написано: "Кто не знаменается двемя персты, якоже и Христос, да есть проклят".
- Двоеперстие - обычай Западный, - сказал Иларион. - Папа Лев IV усердно насаждал двоеперстие, но и среди латинян были отцы твёрдые. Лука Туденский говаривал: "Мы знаменуем себя и других с призыванием божественной Троицы тремя перстами простёртыми, то есть большим, указательным и средним, другие два пальца пригнувши".