- Зело учёный человек Максим Грек иначе учил, - возразил Аввакум. - "Жезл твой и палица твоя: о дву во палице составляется". Все ваши ухищрения - корм змею. Станет толст и могуч погубитель, вскормленный неразумными. И будет по речению святых отцов: "Внидет в люди безверие и ненависть, ссора, клятвы, пиянство и хищение. Изменят времена и закон и беззаконующий завет наведут с прелестию и осквернят священные применения всех оных святых древних действ, и устыдятся Креста Христова на себе носити".
Пря книжников - испытание веры, разума, тела. Петухи уже четвертую зорю кричат, а засадные полки несокрушимых истин ещё только являются на поле брани.
Осоловеют спорщики, повянет мысль, ярость обернётся корчами зевоты, но ударится слово о слово, как туча о тучу, полыхнут молнии, и опять никнут языки огня на свечах, распахиваются, колебля воздух, огромные фолианты, трещат страницы, так в бурелом сосна стучит о сосну. Пророчества и толки древних - раскалёнными каменьями падают на головы. Пещь гнева чернее пушечного жерла.
Три дня в одиночку против троих стоял Аввакум, сокрушая слово словом.
Ни единой буквицей не поступился батюшка. На четвёртый день бойцы изнемогли, да так, что на заутреню не поднялись. Аввакум первым воспрял от куриного короткого сна. Ушёл в церковь, оставил на поле распри поверженных.
Рек Ртищев Илариону да Лукьяну со слезами на глазах:
- Быть бы протопопу вторым Златоустом, да не наш!
Послал Аввакуму пуд мёда.
Семейство и домочадцы обедали, когда пришли к их трапезе двое: пожилой, в рясе, и юный, в цветном весёлом платье.
У порога темновато, стол от двери далеко. Сказал Аввакум пришедшим:
- Садитесь возле меня, ешьте.
И когда, помолясь, подошли и сели, увидел батька: Кузьма, брат, а молодой - сын брата.
Соблюдая правило насыщаться дарами Господними в благоговейном молчании, протопоп лишнего слова не проронил, но потекли из глаз его неудержимые слёзы, приправляя пишу.
Отобедали, сотворили благодарную молитву, и обнял Аввакум Кузьму, и ревели оба, не стыдясь глядевших на них.
- Радуйтесь! - сказал наконец Аввакум детям и спросил сына Кузьмы: - Прости, племянник, запамятовал имя твоё. Тебе было года два-три, когда угнали нас в Сибирь.
- Макар! - назвался с поклоном отрок.
- Смотрю на тебя, а вижу матушку свою, Марию. Та же кротость в облике, тот же свет в глазах.
Кузьма согласно кивал головою.
- Радуйтесь! - снова сказал Аввакум детям. - Есть у вас в Божьем мире родная кровь. Хоть один он, Макар, из всего потомства остался, а всё не сироты.
- Были робята у Герасима, у Евфимушки, забрал Господь в моровое поветрие, - перекрестился Кузьма, - Есть родня в Поповском, в Григорове.
- Те люди по крови родные, по делам хуже чужих, - помрачнел Аввакум. - Как батюшка помер, выставили меня из Григорова старшие братцы, не пожелали делить доходы, а ведь прихожан в Григорове было много. Микифора да Якушку помнишь, Кузьма?
- Плохо. Микифор в Поповском священствовал, когда я, грешный, родился, а Якушка у батюшки в Григорове дьячком был.
- Кто старое помянет, - перекрестился Аввакум. - Ты меня, Кузьма, не ругай, живём в Москве, а не виделись. Я и дома редкий гость... Три дня и три ночи о догматах глотку драл с Ртищевым, с царёвым духовником Лукьяном да с Иларионом. Водишь с ним дружбу?
- Больно высок для простого батьки! Да и живёт от нас, грешных, далековато. Я, братец, в Нижнем Новгороде хлебушек жую, на посаде Архангела Гавриила. В мор убежали. Спас Господь. С Иларионом-то вы не разлей вода были.
- Были! В каретах полюбил ездить. За карету Христа продал. Эх, люди, люди! Отец - святой человек, братья - люди смиренные, что Пётр, что Иван. Он ведь тоже Иван. Иван-меньшой. Ты помнишь?
- Вакушка! Как не помнить?! Я в Лыскове был, когда московский пристав заковал попа Петра да дьякона Ивана в железа. Неронов отбил Иларионовых братьев. Привёл всё Кириково, всё Лысково. Приставу добре бока намяли. Он за пистоль, а ему по морде. Досталось потом одному батьке Неронову, в Николо-Карельский монастырь сослали.
- Жалко мне Илариона, - досадливо потряс головою Аввакум. - Как же мы с ним молились! Какие разговоры говорили об устроении церкви, благомыслия! Никон его смутил...
- Богатой жизни отведал... Он ведь женился на сестрице Павла Коломенского.
- Достаток у них с Ксенией был, а богатства - нет. Недолгое послал им Господь счастье. Как Ксения померла, Иван тотчас и постригся. Я в том году в Москву бегал... Двадцать лет минуло.
- Шестнадцать, - вставила словечко Анастасия Марковна.
- Пусть шестнадцать, - согласился Аввакум. - Постригли Илариона в день собора Архистратига Михаила. А на другой уже год в игумены избрали. Батюшку-то его, Ананию, в патриархи прочили...
- Иларион, ничего не скажешь, распорядительный, расторопный.
- Косточки у него мягкие! Не косточки, а хрящики. Змей змеем. Колокола не отзвонили по восшествию Никона - Иларион уж на пороге, поклоны смиренные отвешивает.
- Не сразу он в силу вошёл, - не согласился Кузьма. - Иконой Макария Желтоводского царю угодил да каменными храмами. При нём ведь монастырь из деревянного стал каменным. Колокольню с часами поставил.
- Часы и на деревянной были.
- А колокола? При Иларионе "Полиелейный" отлили. Во сто восемь пудов! "Славословный". В "Славословном" семьдесят три пуда.
- Не слышал о колоколах.
- Да тебя в те поры как раз в Сибирь повезли...
- Говорят, Иларион из игумнов в архиепископы за год скакнул?
- За год. Никон перевёл его в Нижний, в Печерский монастырь. Посвятил в архимандриты. Полгода не минуло - вернул в Макарьев, а через три недели кликнул в Москву и сам рукоположил в архиепископа рязанского и муромского.
- Господи! Да что мы об Иларионе-то? Кузьма, родной! Помнишь, как твоими штанами налима на Кудьме поймали?
- Как не помнить? - засмеялся Кузьма. - И твой гриб помню. Стоим с Евфимкою на крыльце, царство ему небесное, а тут ты идёшь: вместо головы гриб. Евфимка-то заголосил от страха.
Аввакум рассмеялся, да так, что на стол грудью лёг.
- Грехи! Грехи! - кричал сквозь смех, утирая слёзы. - Гриб-то был - во! Дождевик! Табак волчий. Невиданной величины! Тащить тяжело, бросить жалко: показать чудо хочется. Сделал я в нём дыру да и надел на голову.
Хохотали всем семейством.
- Вакушка! А ведь ты смешлив был! Ты засмеешься - весь дом в хохот, - вспомнил Кузьма.
Аввакум вдруг взгрустнул.
- Был смешлив, стал гневлив. Меру бы знать. Нет во мне меры. В батюшку. Помолимся, Кузьма, о родителях наших. Пошли, брат, в боковушку.
- Меня возьми, батька! - зазвенел цепями Филипп-бешеный.
Кузьма, потевший от близости сего домочадца, побледнел, Аввакум улыбнулся, перекрестил Филиппа, снял цепь с крюка, повёл бешеного с собой.
- Филипп молодец! Исусову молитву выучил. По три тыщи в день читывает, с поклонами.
Помолились, да недолго. Пришли за Аввакумом, позвали на Печатный двор, к сказке. Расцеловался с братом, с племянником, поспешил на долгожданный зов.
Сказкой в те времена называлось царское государственное слово, назначение на службу.
Сказку Аввакуму говорил Симеон Полоцкий, новоиспечённый начальник царской Верхней типографии. С ним были Епифаний Славиницкий да Арсен Грек. Епифаний, бывший киевлянин, жил в Чудовом монастыре, нёс послушание справщика монастырской типографии. Арсен Грек, высоко залетавший при Никоне, извернулся и был теперь правой рукой Паисия Лигарида.
Все трое перед Аввакумом выказали приятствие и приветливость. На столе лежала новоизданная, правленная Псалтирь.
Поглядел протопоп на государевых умников. Высоколобы, узколицы, тонкогубы. У Арсена Грека глаза чёрные, у Епифания и у Симеона - серые, и блестят, и живут, но холодно, что от чёрных, что от серых.
"Чужие люди!" - погоревал о России Аввакум.
В жар его кинуло: снова один перед тремя.
Симеон Полоцкий положил белую руку свою на Псалтирь. И, ничего не говоря, поглядел на протопопа умнёхонько.
- Экие вы люди! - тряхнул головой Аввакум. Придвинул к себе книгу, открыл наугад, повёл перстом сверху вниз, прочитал: - "Помощник во благовремениих в скорбех". - Поднял глаза на учёных мужей. - Читывал, господа, ваши усердные труды. Сие, господа, - порча Господнего слова. В старых добрых книгах сей псалом переведён просто да ясно: "помощник во благо время в печалях". "Во благовременнии!" Языку ломанье, вихлянье мысли.
Повернул несколько страниц.
- "Да будет, яко трава на здех"... Откуда взялось "здех"? Кто умник? "Здех" - по-русски "здесь*. О другом Давид говорил: "Да будет, яко трава на зданиях". На кровлях, значит!
Ещё перевернул несколько страниц.
- "Держава Господь боящихся Его". Было лучше - "боящимся Его". Покалечен смысл.
Прочитал глазами. Ткнул пальцем в строку:
- Смотрите сами, что натворили. "Явится Бог богов! Кощунство, господа! До того вы расстарались, что позабыли: Бог един. В старой, в православной Псалтири писано: "Явится Бог богом в Сионе".
Брезгливо оттолкнул от себя книгу.
Симеон, Арсен и Епифаний молчали.
Аввакум встал, пошёл из палаты прочь. Ни слова вдогонку.
Обернулся:
- Кто вас прислал по наши души? Серой от вас пахнет.
Брякнул за собой дверью и тотчас покаялся перед невинным деревом:
- Прости меня, Господи!
Смолчали мудрецы. Не донесли, но и к делу не позвали.
Остался Аввакум без места.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Енафа ещё при звёздах уехала в Лысково отправлять корабль в Астрахань. Товар - мурашкинские шубы и овчины. А втайне ещё и пушнину. Потому втайне, чтоб разбойников, сидящих на горах Жигулёвских, не всполошить. Десять молодцов под видом корабельщиков вооружила Енафа пистолетами и пищалями.
Анна Ильиуична, вдова Бориса Ивановича Морозова, подарила мортирку. Тоже в торговлю пустилась, дала Енафе на продажу свои старые, но великолепные шубы: две куньи, две песцовые да соболью.
Савва в дела жены не пожелал вникать. Ему на мельнице было хорошо.
Проводил Енафу и пошёл на плотину, поглядеть, нет ли где какой прорухи.
Низко над землёй висел Орион. Название созвездия Савва ещё под Смоленском узнал, от немецкого майора. Зимние звёзды. Летом их видят разве что сторожа да пастухи. Перед зарей являются на небе.
На плотине послушал, как переговариваются струйки воды, бьющие через щели в досках. Говор был привычный, Савва сел на любимый пенёк и смотрел под мельничье колесо, на колыхание воды у плотины. Звёзды на той большой воде качались, как в люльке, и среди чистого, пронзающего душу запаха реки пахло звёздами, кремнёвой искоркой. С запахом звёздных вод для Саввы сравнимой была только околица, коровья пыль.
"Господи! - думал Савва. - Какую быструю жизнь послал ты мне, грешному!"
Вдруг вспомнил детский свой сон. Уже в поводырях ходил. Бог приснился. Некто невидимый поднёс ему на ладонях два огромных глаза, каждый с небосвод, и строго сказал: "Смотри, радуйся, страшись!"
Слепец Харитон, от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на рёбрышке - по сей день чешется - и так истолковал видение:
- Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.
Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушёл в воронку под колесо.
- Сомище! - решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала - дождь так не вымочит, а уж смеялась - будто солнце в ливень.
Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.
Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.
"Может, с Никоном беда? - подумал вдруг Савва. - Жив ли святейший? Здоров ли?"
Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув чёрные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.
2
- Воробьиная ночь! - говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.
Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колёс, под ленивый бег лошадки, под шёпоты и шелесты сена.
Пробудился Иова... на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел - лужайка, лес. Все деревья - дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.
- Проснулся! - закричал снизу визгливый старческой голос.
Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.
Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца... баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнёздышке.
Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:
- Заждались тебя травушки! Живей!
Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе... Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.
- Здравствуй, солнышко!
Иова подумал немножко и ответил:
- Ну, здравствуй!
- Слезай молоко пить! Да поспешай. Травки безымянные заждались. Слезай, не бойся.
- Чего мне бояться, - сказал Иова, - я, чай, царь.
- У нас ты ученик, - возразила девица. - Ты нам в ученье отдан. Быстро, говорю, слазь. Неслухов бабушка берёзовым прутом дерёт.
Иова хмыкнул, подождал, пока девица отправится вниз, и сам спустился.
Изба без крыльца, вместо ступенек врытый в землю кряж. Сеней тоже не оказалось. В избе - печка, полати, стол, лавка. На столе две кринки молока, два куска хлеба, солонка.
- Это тебе, это мне, - сказала девица и осушила кринку единым духом.
Иова откушал по-учёному: хлеб солил, запивал молоком. Молоко заедал хлебом.
Старухи не было видно.
"И слава Богу!" - решил Иова.
- Пошли! - торопила девица. - Травки уж так аукают, что вся роса на них высохла.
Роса не больно-то и высохла, босые ноги обожгло холодом. Иова догадался идти по следам девицы.
С дерева снялась, полетела, увязавшись за ними, синяя сойка.
- Это моя подружка, - сказала девица. - Меня Василисой зовут... Прекрасной.
Синие глаза зазеленели, как ящерки. Иова набычился.
- Тебе холодно, что ли? - спросила Василиса участливо. - А я так по утрам купаюсь в росе.
Иова багровел и молчал.
- Скоро потеплеет, - пообещала Василиса. Она размахнула руки, закружилась, складно выкрикивая слова: - На всякой на гари - Иваны да Марьи! У всякой дорожки - Акульки да Терешки! На лужайке - Параньки, Зинки - в низинке, на горке - Егорки, а там, где то́пище, - Агашка с Афонищей. Стелися, травушка, у норы лисьей - имечко тебе Василисье. Слушайте, слушайте моё слово: мужики-травы - будьте Иовы! Девки да бабы, сударушки-травушки, будьте ради свиданьица - Дарьины.
Василиса закружилась ещё быстрее, засвистела по-змеиному, подпрыгнула - Иове показалось, что пролетела, - и стала перед ним, тяжело, радостно дыша.
- Имечки раздали. Теперь травы к нам будут добры. Сорвём - не обидятся, не станут мстить.
Отёрла кончиками платка вспотевшие глазницы, улыбнулась, наклонилась и дала ему в руку пахучий, невзрачный, мохнатенький цветок.
- Шалфей. Запомнил? Понюхай - никогда не забудешь. Листья язвы залечивают. Цветок прост, да силу имеет большую. Если его зарыть в навоз да прочитать над ним заклинаньице, знаешь чего из гнили-то выйдет? Червь мохнатый. Того червя бросай в огонь, и уж такой гром хряпнет - упадёшь со страху. А если того червя положить в лампаду, весь пол в избе покроется змеями. Ступнуть будет некуда.
Василиса заглянула Иове в глаза.
- Запомнил? Ты запоминай! Бабушка спрашивать будет. За всякую позабудку - три розги.
Они пошли между дубами, не срывая могучих, грудастых боровиков с тугими тёмными шляпками.
- Грибы нам нынче не нужны, - сказала Василиса, будто знала, о чём подумал Иова. - Вот чего нам нужно.
Сорвала чернобыльник.
- От молний защищает, от падучей болезни. Дьявола прочь гонит! Если в лапти положишь, тридцать вёрст отшагай - не устанешь.
Побежала глазами по поляне. Улыбнулась. Сорвала растеньице, принесла Иове.
- Чемерица. Лунатикам её дают, чтоб по крышам не ходили. Паршу у собак лечит. От водянки - первое средство. Моя бабушка натолчёт её и в еду себе подсыпает, старость гонит.
Они снова пошли между дубами.
- Мой тёзка! - радостно крикнула Василиса, срывая василёк. - Тоже не простой цветочек. Желтуху лечит, глисты гонит. Живот схватит - попей отварчику, и будешь здрав. На груди его носи - ни один колдун к тебе не привяжется. А коли знаешь заклинания - заклинаниям тебя бабушка научит, - так брось с заветным словом в костёр; звёзды по небу, как мыши, забегают. Дым василька страх на человека нагоняет. Лошади от того дыма бегут как бешеные.
Посмотрела на Иову, засмеялась.
- Довольно с тебя? Пойдём к соснам, по малину.
Сосны стояли среди дубравы, как остров.
Василиса поклонилась бору:
- Здравствуй! - И сказала Иове: - Ты с деревьями здоровайся. Они любят уважение. А теперь запоминай. Когда тебе понадобится узнать заветное число, приходи до восхода солнца к сосне. Как краешек солнышка покажется, так сразу ступай вокруг сосны, да широко захватывай. Круг надо сомкнуть, когда солнце полностью выйдет. В том кругу считай упавшие шишки. Сколько шишек, таково и есть заветное число.
Василиса сняла кусок коры, отделила верхнюю кожицу, показала Иове:
- Этим ранки лечат... А коли грудь заложит, пьют отвар из шишек. От болезни груди шишки сушат. Только запомни: не на солнышке, в тени. Потом несколько раз кипятят и пьют.
- Почему несколько?
- Целебней.
Подошла к Иове совсем близко, спросила, глядя в глаза:
- Целоваться тебя ещё не учили?
Иова замотал головой.