"…На весь флот в генеральном приказе назван я ослушником, неисполнителем, упрямым и причиняющим его превосходительству прискорбие относительно моего повиновения к службе ея и. в.
Вашу светлость всенижайше прошу приказать учинить сему следствие, и, ежели я есть таков, подвергаю себя надлежащему наказанию".
Сенявин писал жалобу, заведомо зная, что не прав кругом. Однако задетое самолюбие возобладало над здравым смыслом и просто порядочностью. Видел он, что новому командующему не просто, знал, как Войнович приучал командиров к бездействию, не спрашивал за упущения, поощрял лесть, не замечая промахи в службе. А Ушаков требовал жестко, но по справедливости и в то же время охотно общался с командирами вне службы. Он завел привычку в праздники и воскресенья приглашать офицеров на обед. Зимой, когда команды жили на берегу, званые обеды устраивались у него дома.
Как раз подошло Благовещение, и флагман пригласил всех командиров на обед к себе домой. За столом непринужденно беседовали, время летело незаметно. В ожидании кофе все вышли из-за стола, закурили, в соседней комнате сели перекинуться в карты. Самые молодые по возрасту - Сенявин, Львов, командир "Святого Павла" Лавров и командир фрегата Шишмарев отошли в угол. К ним степенно направился Ушаков. Все расступились, и Ушаков тихо и учтиво обратился к Сенявину:
- Вы довольно лихой и гораздый офицер, однако к чему прыть свою употребляете во вред службе?
Отвечая, Сенявин слегка зарделся:
- Ваше превосходительство, не для чего мне на корабле хворые матросы…
- Слово начальника неукоснительно, чего для тогда воинскую службу городить, - поддерживая разговор, продолжал адмирал и оживился. - Кроме прочего, вам ли не знать худые экипажи новых кораблей, сколь важно иметь там добрых служителей.
Доводы Ушакова были более чем убедительны, однако скверная привычка иметь свое, часто неоправданное самолюбие не выпускала Сенявина из своих сетей:
- Однако хворые матросы обуза на корабле…
- Для хворых гошпиталь на берегу, - ответил с досадой Ушаков.
Видимо, он еще раз убедился в неразумном упрямстве Сенявина, бесплодности дальнейшего разговора и закончил:
- Ваша жалоба представлена на суждение его светлости с моим пояснением.
В это время прислуга подала кофе, и все направились к столу.
"Ну-ну, поглядим, чью сторону возьмет светлейший", - подумал Сенявин, а Львов прошептал ему в спину: "Была тебе, Митя, охота огород городить". И действительно, заварилась каша, которую Сенявину пришлось расхлебывать не один год. Ушаков же его жалобу направил с рапортом Потемкину, резонно заметив: "Исполнения не чинит и, упрямясь, оказывает себя непослушным. По сущей необходимости опасаясь, чтоб таковых соблазнительных примеров и несоблюдения военной дисциплины не могло произойти худых Следствий, а особо когда случится быть против неприятеля".
Тем временем новые заботы отвлекли внимание от этой передряги. В мае корабли снаряжались в кампанию, не хватало леса, пороха, пушек. От Потемкина из Царского Села пришло предписание: "Тотчас вам выступить, направьте плавание к румелийским берегам и, если где найдете неприятеля, атакуйте с Богом".
Потемкину сочинять рескрипты на берегах Невы было несравненно проще, чем исполнять их Ушакову на черноморских берегах. Однако действовал Ушаков всегда по-черноморски - неотвратимо для неприятеля.
Тихим июльским вечером Севастопольская эскадра отправилась к берегам Еникале для отыскания турецкого флота. Неделю назад казачьи пикеты на горе Айя, южнее Балаклавы, донесли Ушакову: у таврических берегов показались турецкие корабли. Насчитали больше пятидесяти вымпелов. Направлялись они в сторону Феодосии. Спустя два дня Ушаков обнаружил турок южнее крымских берегов, но флот султана явно избегал встречи с русской эскадрой. К вечеру ветер покрепчал, развело большую волну. Ночью шторм разыгрался вовсю. На кораблях ломало стеньги и бушприты, рвало паруса, кое-где открылась течь. Пришлось возвратиться в Севастополь, латать корабли, менять рангоут и снова отправляться в море. В этот момент Ушаков повел эскадру на запад, к румелийским берегам. Там решались судьбы войны и мира на затянувшихся переговорах с Портой…
В последний день июля 1791 года эскадра капудан-паши Гуссейна стояла на якорях у мыса Калиакрия, под охраной грозных береговых батарей. Два месяца назад, покидая Стамбул, Гуссейн со своими храбрыми капудан-пашами поклялись привезти Ушак-пашу живьем в клетке.
В адмиральском салоне было невыносимо душно. Два матроса с опахалами стояли над диваном, где в полудреме разлегся разомлевший от жары Гуссейн-паша. Второй месяц он в море с отважным алжирским капудан-пашой Саид-Али, но никак не может напасть на ненавистного Ушак-пашу, а султан торопит. Но кто виноват, что Ушак-паша не плавает в одиночку?
Нынешняя стоянка у Калиакрии несколько затянулась. Гуссейн решил дать отдохнуть своим храбрым воинам. Сегодня священный праздник Рамазан, и он позволил сойти морякам на берег, развлечься.
Внезапно резкий, настороженный хлопок пушечного выстрела донесся в распахнутую дверь. Спустя мгновение капудан-паша в одних шальварах выскочил на балкон. В подзорную трубу четко виднелись на фоне лазурного неба паруса русской эскадры, выходившей из-за мыса.
- Поднять сигнал: "Всем сняться с якорей, построиться в колонну!" - закричал Гуссейн-паша.
Он насчитал у русских двадцать вымпелов боевых кораблей. У него, слава Аллаху, больше почти вдвое. "Пушек у меня, пожалуй, тоже раза в два превосходство, это хорошо, - лихорадочно соображал Гуссейн, - вот только бы успеть сняться с якорей".
Тем временем стоявшие ближе к мысу турецкие суда без команды рубили якорные канаты и открывали беспорядочный огонь. А с берега к ним неслись шлюпки с матросами…
Между тем русские, не открывая огня, шли прямо под залпы береговых батарей. "Аллах, видимо, помутил их разум". В тревоге Гуссейн со своего флагмана следил за маневром эскадры Ушакова. И вдруг с ужасом понял, что русский адмирал отрезает его от берега, от матросов, спешивших на свои корабли, и выигрывает время.
…На шканцах флагмана Севастопольской эскадры "Рождество Христово" стоял Федор Ушаков. Три недели гонялся он за эскадрой Гуссейна. Сколько раз обнаруживал турецкую армаду, но каждый раз Гуссейн уходил, а попросту не желал вступать в бой.
"Нынче ему деваться некуда. Главное теперь - выйти на ветер, даже рискуя, под сильным огнем береговых батарей…"
- Поднять сигнал: "Поворот вправо, на курс вест!" - скомандовал Ушаков. - "Сблизиться на картечную дистанцию!"
Эскадра устремилась вдоль самого берега, отрезая турок и получая преимущество ветра.
Турецкие суда в панике рубили канаты, оставляя якоря, и, кое-как поставив паруса, сбивались в кучу. Эскадра Ушакова открыла губительный огонь на картечной дистанции. Новая тактика ближнего боя Ушакова оказалась победной. Расстрелянные в упор турецкие суда, ломая бушприты, реи, мачты, сталкивались друг с другом, стремились поскорее удрать. Лишь второй флагман, алжирец Саид-Али, вышел вперед и попытался построить корабли для боя. Заметив это, верный себе Ушаков сомкнул строй эскадры и устремился на корабли Саида-Али. Сам он с ходу атаковал турецкого флагмана. Сблизившись до полукабельтова, русский адмирал обошел корабль Саида-Али по носу и открыл жестокий огонь. Спустя полчаса турецкий флагман вышел из боя, а Ушаков атаковал корабль Гуссейна.
…Крепко взявшись за поручень на шканцах правого борта, Сенявин внимательно следил за сражением. В самом начале схватки, находясь на дальней дистанции, "Навархия" открыла огонь по береговым батареям, прикрывая остальные корабли эскадры. Вскоре замолчала первая батарея, но в эти минуты соседняя батарея, огрызаясь, прицельным залпом перебила стеньги, реи грот- и бизань-мачт. Турки накрыли и соседние корабли - "Петра Апостола" и "Леонтия". Они потеряли ход, уменьшили парусность и запоздали с маневрами в завершающих атаках эскадры. Но все равно Ушаков похвалил их, потому что все офицеры и матросы на этих кораблях "оказали храбрость и мужество".
Вконец разбитые турки бросились к Босфору.
Ушаков поднял сигнал: "Гнать неприятеля!" Сплошной дым от залпов и пожаров скрыл турецкие корабли. Солнце постепенно уходило за горизонт, ветер посвежел, предвещая шторм. Наступившая вскоре темнота и разыгравшийся шторм спасли турок от полного разгрома.
На траверзе мыса Эмине эскадра Ушакова легла в дрейф. Командиры доложили потери - полтора десятка убитых, три десятка раненых. Ушаков здесь же написал рапорт Потемкину: "Наш флот всею линией передовыми и задними кораблями совсем его окружил и производил с такою отличной живостью жестокий огонь, что, повредя многих в мачтах, стеньгах, реях и парусах, не считая великого множества пробоин в корпусах, принудил укрываться многие корабли одни за другова, и флот неприятельский при начале ночной темноты был совершенно разбит до крайности, бежал от стесняющих его беспрестанно, стесненною кучей под ветер, оборотясь к нам кормами, а наш флот, сомкнув дистанцию, гнал и беспрерывным огнем бил его носовыми пушками, а которым способно и всеми лагами. Особо повреждены и разбиты пашинские корабли".
Эскадра спускалась к проливам, преследуя противника. На подходе к Варне от берега отвалили две турецкие шлюпки-кирлангичи. Сидевшие в них турки размахивали белыми флагами. Один из них поднялся на борт "Рождества" и с поклоном вручил Ушакову пакет. Князь Репнин сообщал о перемирии с Портой. Калиакрия поставила точку в затянувшихся переговорах.
…Тихо в бухте Золотой Рог. Редкая ночная стража забирает подгулявших. Только что закончился Рамазан. Сонным безмолвием окутан дворец султана…
И вдруг ночной покой взорвался громовым раскатом пушечных выстрелов. Бухта озарилась огнем… Из дворца выбежали перепуганные люди… Они не верили глазам…
Посредине Золотого Рога, в темноте ночи, окруженный разбитыми, без мачт, судами, тонул, взывая о помощи, адмиральский корабль… Отовсюду неслись стоны раненых… Мало что осталось от турецкого флота его величества султана после разгрома у Калиакрии.
Севастополь встретил победителей ликованием и салютом. Под стать всеобщему настроению и погода в эти дни спешила порадовать обитателей города, усеявших берега севастопольских бухт. Ветер затих совершенно, и в многочисленных заливчиках и бухточках царил полный штиль. Жгучее летом солнце уже заметно умерило свой пыл. Август был на исходе. Окружающие склоны и холмы воспрянули вновь зеленью. Сквозь жухлую, желтую траву пробивались тут и там изумрудные лужайки. Иногда, сливаясь, они сплошь устилали покрывалом крутые и пологие берега. Ближе к полудню солнце, остановившись в зените, все-таки накаляло прибрежные скалы и камни. К этому времени берега заливчиков оглашались ребячьим гомоном. Ласковое и теплое еще море щедро одаривало севастопольских детишек, всех без различия: и корабельного офицера, и простого матроса-служаку и такелаж-мастера или судового плотника, преуспевающего коммерсанта или какого-нибудь грека-маркитанта, водовоза из Корабельной слободки или прачки из Артиллерийской бухты. И все это - море и бухты, живописные берега и скалистые отроги - обнимало необозримой сенью и объединяло лазурное, без единого облачка небо…
Для Сенявина, однако, безмятежное настроение и радостное сопереживание общего успеха в минувшем сражении продолжалось недолго. На берегу его ждало письмо от брата. Сергей сообщал, что после ранения в Роченсальмском сражении со шведами он заболел и до сих пор не поправился. Пришлось уволиться в отставку в прежнем чине - капитана второго ранга. Писал он и о том, что Сенявин уже знал, - о неладах в семье. Отец покинул матушку и жил на стороне. Письмо было только началом бед, а потом для Сенявина начались события, подобно темным тучам предвещавшие грозу.
Ровно через неделю после возвращения эскадры в Севастополь его срочно вызвал Ушаков. Когда Сенявин вошел в каюту, адмирал стоял у распахнутой двери балкона и задумчиво смотрел на бухту. Там привычно трудились матросы - приводили в порядок корабли от ватерлинии до клотика. Эскадра готовилась к новым походам. Кивнув на кресло, Ушаков сел напротив и, немигающе, спокойно глядя на Сенявина, сказал:
- Вчера нарочным получен рескрипт его светлости. Он предписывает отставить вас из генеральс-адъютантов, отстранить от командования и немедля отправить к нему.
Первое, что сразу уяснил Сенявин, давно позабывший о весенней передряге, это то, что светлейший князь целиком на стороне Ушакова и нечего ему ждать от него какой-либо поддержки.
За минувшие три месяца Сенявин нет-нет, да и вспоминал о весенних неприятностях. Размышляя, он пришел к убеждению, что был кругом не прав в спорах с Ушаковым. Но в душе таилась надежда, что распря постепенно забудется и все образуется само собой. Тем более что никаких вестей из Ясс в Севастополь не приходило. Но так только думалось и хотелось Сенявину. На самом деле Потемкин лишь в середине лета вернулся в Яссы, когда эскадра уже ушла в море, и поэтому его отклик на это событие задержался.
Выслушав адмирала, Сенявин незаметно вздохнул, молча встал и хотел выйти - надо было исполнять рескрипт, - но Ушаков остановил его:
- Знайте, господин Сенявин. - Они оба почти в упор смотрели друг на друга. И если в глазах Сенявина светилась затаенная обида, то спокойный взгляд Ушакова выражал уверенность в своей правоте. В то же время в тоне адмирала слышались теплые ноты. - Я нисколько не таю на вас какого-либо зла, - продолжал Ушаков, - и желал бы разрешить это дело без особого ущерба для вас. - Он встал и закончил: - Корабль и должность сдайте, как положено по уставу, капитану второго ранга Великошапкину. Он назначен вместо вас. И не мешкая поезжайте, с Богом, к его светлости.
Сенявин и сам стремился побыстрее разрешить все свои сомнения и узнать развязку, хотя и догадывался, что рассчитывать на снисхождение бесполезно. Но явь оказалась намного мрачнее, чем он предполагал.
Усугубилось дело тем, что прибытие Сенявина в Яссы совпало с очередной хандрой светлейшего князя. Не успел Сенявин войти, как он разразился гневной тирадой:
- Я надежду питал в тебе, мнил, что моим помощником будешь у Федора Федоровича, а ты занялся паскудством, при офицерах оскорбительно ослушаться посмел достойного и умнейшего адмирала, поклеп на него начал понапрасну возводить, - князь в небрежно накинутом халате метался по кабинету, потрясая кулаками, - сие от Войновича замашки в тебе остались! Ишь, возомнил себя, щелкопер самонадеянный! Да ты в подметки Ушакову не годишься! - Потемкин с остервенением отпихнул ногой банкетку, стоявшую посредине, подошел к окну, несколько минут молчал, разглядывая что-то во дворе. - Значит, так, - продолжал он, не оборачиваясь и несколько поостыв, - выбирай - либо повинишься при всех офицерах перед Федором Федоровичем и попросишь у него прощения, либо под суд тебя отдам по закону и в матросы разжалую. Иного приговора не будет. А сейчас ступай под арест в кордегардию да поразмысли там хорошенько!
Сенявин сдал шпагу вошедшему офицеру и отправился под арест. В кордегардии, или, как называли ее пруссаки, гауптвахте, он многое передумал и все чаще возвращался к мысли, что все затеянное им было фривольным упрямством. "В самом деле, - размышлял он, - окажись я на месте Ушакова, поступил бы точно так, а быть может, и строже взыскал". Он невольно улыбнулся, вспомнив вдруг почему-то о секанцах, которыми его потчевал в детстве дядя.
В эти дни в Яссы по срочному вызову Потемкина приехал Ушаков со своим заместителем, капитаном бригадирского ранга Пустошкиным.
Дело Потемкин считал настолько срочным, что распорядился для ускорения проезда от Бендер до Очакова на каждой станции специально держать по десятку лошадей. Потемкина тревожило поведение турок на переговорах в Галаце. Подписав под воздействием поражения у Калиакрии предварительные условия мира, турки затягивали переговоры. Они питали надежду на помощь и вмешательство Англии, Франции и Пруссии, для которых усиление России на Черном море представлялось катастрофой.
- Тревожусь я, Федор Федорович, - озабоченно сказал он Ушакову, - как бы французы да англичане, науськивая султана, сами мордой не сунулись в Черное море. Какова сейчас исправность кораблей?
Ушаков к ответу был готов. Он предусмотрительно захватил журнал корабельных работ, подробно доложил о состоянии каждого судна и сказал:
- Нынче в море, ваше сиятельство, готовы менее половины кораблей. Надобно для поспешного ремонта много мачтового леса, парусины, железа…
- Все будет, - твердо сказал князь, - потребную роспись оставь мне, сегодня же отправлю к исполнению. Приложи всемерно старание быть с флотом в готовности.
В конце разговора Ушаков осторожно спросил:
- Ваша светлость, каково ваше решение по Сенявину?
Потемкин, видимо, ожидал этого и в свою очередь спросил:
- А ты какое мнение о нем имеешь?
Ушаков подумал недолго, минуту-другую, очевидно, он уже давно имел свое суждение:
- Сенявин недюжинный, смышленый офицер, о деле печется рьяно, лихо командует, к служителям строг, но радеет о них. - Ушаков лукаво сощурился. - А гордыня непомерная да кичливость, мыслю, по молодости, сие пройдет. Да и урок ему преподан строгий.
По мере того как говорил Ушаков, лицо Потемкина озарялось улыбкой.
- Ей-богу, какой ты молодец, Федор Федорович, простив Сенявина. Будто угадал мои мысли про эту занозу. Однако я тебе больше скажу, что, глядя на тебя, со временем он будет отменным адмиралом и даже, быть может, превзойдет тебя.
Ушаков добродушно усмехнулся и развел руками: "Дай-то Бог".
Потемкин вдруг нахмурился:
- Однако поимей - строго взыскивать с него точное исполнение должности. Определим сперва его на гребную флотилию. Пускай там лямку тянет. Дня через два выпущу его, шпагу его возьми, сам ему и возвратишь.
Ушаков уже откланялся, когда Потемкин напомнил:
- Не позабудь бригантину за мной выслать в Николаев. Я там через три недели буду.
Заложенная Потемкиным в годовщину взятия Очакова судоверфь в Николаеве быстро разрасталась. Здесь, на Ингуле, место было удобное, червь не точил корпуса кораблей. Вокруг города как грибы вырастали новые мазанки мастеровых - кузнецов, плотников, конопатчиков, литейщиков. Мазанки соединялись в посады. Потемкин велел открыть здесь училище земледелия, разбить сад лекарственных растений, а всем поселянам сеять желуди, разводить дубравы - корабельный лес. В этот раз Потемкин намеревался из Николаева идти к Херсону, Очакову, а затем навестить Севастополь, полюбоваться на свой Черноморский флот. Однако поездке этой так и не суждено было состояться…
Как Потемкин и сказал, через два дня он вызвал Сенявина. Осунувшийся, побледневший, без привычного румянца на круглых щеках, переступил Сенявин порог апартаментов светлейшего князя. Встреча состоялась накоротке, Потемкин куда-то торопился.