Когда рейсовый пароходик отвалил от стенки причала, она поднялась из каюты на палубу. Нетерпеливо расхаживая, она часто бросала взгляды на мостик, точно просила: "Да ну же, быстрее!" Но капитан, стоя у парусинового обвеса, равнодушно набивал трубку, и ему, казалось, не было никакого дела до этой женщины и до ее нетерпения. Он даже иногда замедлял скорость своего судна, уступая дорогу военным кораблям, и стрелка машинного телеграфа - Ирина Павловна видела это с палубы - ни разу не перескочила выше среднего хода.
В высоком вестибюле военно-морского госпиталя ей выдали халат, почти такой же, какой она оставила в своем кабинете. Хватаясь за перила, она поднималась по лестнице. Вот и коридор третьего этажа.
- Скажите, где палата номер семь? Пробегавшая мимо сестра махнула рукой в конец коридора:
- А вот - прямо!
И при мысли, что сейчас она его увидит, Ирина Павловна даже пошатнулась. Боялась увидеть его страдающим, боялась увидеть недвижимым, страшилась узнать правду.
Двери, двери, двери… Вот палата пятнадцатая, а он лежит в седьмой. Четырнадцатая… тринадцатая… десятая… восьмая… Теперь уже скоро, скоро!.. Боже мой, любила ли она его когда-нибудь так, как любит сейчас?
И вот седьмая: она вошла в палату с крепко закрытыми глазами, как входят в камеру пыток, - вошла, уже готовая к самому страшному.
- Мама! - резанул ей уши родной мальчишеский голос, и по тому, как он прозвучал - звонко и весело, - она поняла: бояться уже нечего. И тогда она открыла глаза, наполненные самыми светлыми слезами - слезами радости.
Сережка стоял в углу палаты возле низенькой койки, застланной серым шерстяным одеялом, и еще издали протягивал к ней руки:
- Мама, иди сюда!.. Она подбежала к нему:
- Сереженька! - и прижала к себе его голову.
Он грубовато высвободился из ее объятий, и по одному этому Ирина Павловна поняла, как он вырос и возмужал за время разлуки. Раньше сам по-мальчишески тянулся к ней, теперь же стыдился, наверное, товарищей по палате, а вдруг подумают: "Сынок-то маменькин…" И даже голос у него изменился: стал глуше и грубее, как у отца.
- А вот, мама, познакомься. Ко мне пришли.
Тут только она заметила, что навестила сына не первой. Высокий усатый матрос в не по росту подобранном халате, рукава которого едва достигали локтей, встал перед женщиной, бодро выпятив грудь, и отрапортовал:
- Боцман торпедного катера Тарас Непомнящий. Заявился, значит, к сынку вашему.
- Спасибо, - она пожала ему руку. - Вы, наверное, очень дружны с Сережей?
Боцман ласково потрепал юношу по плечу, но при этом так сильно, что тот даже закачался.
- Так ваш сынок, - сказал старшина, - почти, можно сказать, от "кондрашки" меня спас. Он парень что надо.
Ирина Павловна в недоумении перевела взгляд с одного на другого: "Как мог Сережка спасти такого детину?"
А боцман продолжал:
- О вашем сынке уже на всей бригаде катеров знают. Даже контр-адмирал Сайманов о нем расспрашивал. Да пусть он сам о себе расскажет.
- Господи! Как ты попал-то сюда?.. Что с тобой?.. Здоров?
Сережка рассмеялся:
- Ну, а что мне сделается!
Рассказывать о себе не стал. Отделался короткими фразами:
- Был кочегаром. На транспорте. Попали в шторм. Меня смыло. Ну, а потом на миноносец перекочевал. Оттуда - на торпедный катер…
Он умалчивал о многом, точно боясь, что истинную правду могут принять за вымысел. Тогда за него стал рассказывать боцман. Но Ирина Павловна почти не слушала, вся поглощенная другим. Она как-то по-иному посмотрела на сына и вдруг, неожиданно для самой себя, обнаружила в нем большую перемену. Она увидела его не таким, каким он казался ей раньше. Уже не мальчик сидел перед ней. И эта уверенность во взгляде, и эти сурово поджатые, потемневшие" от ветра губы, и этот скуповато переданный рассказ, в котором нет и тени мальчишеского бахвальства, - все говорило о мужестве, зрелости, разуме…
- Вот так и живу, - говорил Сережка, поблескивая серыми глазами. - Надоело на койке валяться, да что поделаешь! Тут есть и подольше моего лежат. Недавно вот аскольдовский Русланов выписался. А до него, вон на той койке, лейтенант Ярцев лежал. Вот, мама, человек так человек! Начнет рассказывать - в нашу палату со всего госпиталя собираются, даже врачи идут послушать… А теперь народ все новый. Я уж с этими особенно и не сближаюсь, а то потом расставаться тяжело. Скоро на выписку…
- Да ты не торопись. Наша служба такая - здоровые люди требуются, - сказал старшина, и женщина вдруг поняла, что между ними уже давно все решено. Решено без ее участия, как будто не она его вырастила, воспитала…
Она вышла из госпиталя вместе с Непомнящим. Тарас Григорьевич сразу закурил, по-матросски держа папиросу в кулаке. Долго молчали. Под ногами скрипели деревянные мостки. С моря доносилось глухое мычание радиомаяков.
Коснувшись грубого сукна шинели, Ирина Павловна сказала:
- Я благодарна вам за то, что вы так к нему относитесь. Как к равному, - он это любит. Мне было приятно услышать, что вы назвали его "сынком". Тарас Григорьевич, скажу вам прямо, как мать: море отнимает у меня самое дорогое в моей жизни - Сережку. Он еще очень молод. И горяч не в меру. Ради бога, поберегите его, если можно…
В ожидании рейсового парохода она еще долго блуждала по улицам, раздумывая о Сережке. Она вспоминала, как он перед прощанием сказал ей: "Мама, жизнь начинается, только ты не мешай мне!", - и улыбалась, видя перед собой его лицо - смелое, открытое, совсем еще юное. Что ж, она не будет ему мешать!
Ветер кружил поземку. На углу одной улицы, подняв воротники, толпились люди возле недавно вывешенной газеты. Ирина Павловна подошла ближе. В глаза бросилось знакомое имя - Нансен. Шведская газета "Нью даглигт аллеханда" сообщала, что немецкие оккупационные власти надругались над национальной гордостью норвежского народа - кораблем "Фрам", на котором отважный полярный исследователь Фритьоф Нансен пробивался во льдах к Северному полюсу. Гитлеровцы сорвали с мачты исторического корабля национальные флаги и осквернили флаг, вышитый руками жены Нансена. Далее в статье говорилось о том, что гитлеровцы пытаются угнать "Фрам" в Германию.
Ирина Павловна отошла от газеты. "Будь жив Нансен, - решила она, - и он сражался бы с оружием в руках. Смелое сердце и светлый ум… Разве они посмотрят на флаг моей научной экспедиции, если рвут и бесчестят флаги, развевавшиеся когда-то над славной головой Фритьофа?.."
Но даже эта весть не могла развеять светлого настроения Рябининой. Она сегодня видела сына и как-то сразу помолодела. Хотелось верить только в хорошее. Сейчас она шла по улицам, и ей казалось, что все-все в этом мире, и даже эта история с "Фрамом", окончится благополучно.
"Свинья будет зарезана"
Сверре Дельвик часто вспоминал, как это случилось. Однажды гитлеровский самолет, не требуя даже разрешения на посадку, приземлился на аэродроме Форнебо, близ столицы. Немцы горохом высыпали из кабины и стали спокойно щелкать фотоаппаратами. Норвежцы попросили удалиться непрошеных гостей. И немцы, посмеиваясь, сели обратно в самолет и улетели. Все это было проделано среди бела дня с такой наглой самоуверенностью, что пора бы, казалось, правительству и призадуматься.
Но - нет: правительство получило затем приглашение немецкого посланника на просмотр нового фильма, посвященного теме борьбы Германии за мир. Надев смокинги и повязав белые галстуки, министры явились в немецкое посольство, где их вниманию был предложен фильм, в котором с ужасающими подробностями была показана бомбардировка Варшавы. По окончании фильма германский посол объяснил гостям, что, в целях сохранения мира, такая же судьба постигнет и любую иную державу, которая не пожелает, чтобы Германия защитила ее от Советов и Англии.
А потом Сверре Дельвику пришлось взяться за винтовку. Вернее - сначала даже за вилы, ибо оружейные арсеналы были захвачены "пепперманами" - квислинговцами. На Эльвегарденском полигоне под Нарвиком осколком снаряда ему оторвало руку. Последнее, что он запомнил, это был капитан Ибсен, внук знаменитого писателя, который отстреливался от наседавших горных егерей и тирольцев.
Залечив ранение, Дельвик вернулся к своей работе газетного редактора. Норвежская компартия еще не была запрещена, и он не скрывал своей принадлежности к числу коммунистов. Газета называлась "Тиденс Тёгн", говорить в ней приходилось больше намеками. 24 декабря 1940 года все кончилось очень просто. Вошли три гестаповца и, приставив к груди Дельвика пистолеты, велели отдать ключи от редакции и остановить работу типографии. На вопрос Дельвика - чем это вызвано - один нацист ответил: "Не притворяйся! Мы же знаем, что ты не веришь в победу фюрера!"
Дельвик отдал ключи, пожал руки своих сотрудников и под конвоем гестапо отправился в тюрьму на Моллергаттен, дом 19. Там с него сняли подтяжки и отобрали галстук. "А то еще повесишься, дохлятина!" - так объявили ему тюремщики. На допросах его били плетью. От пяти до десяти ударов. Иногда вставляли между пальцев карандаш и ломали кости. "Вы, норвежцы, - сказал ему однажды палач, - не знаете нашей немецкой тюремной культуры. Мы научим вас…"
"Тюремная культура" - так и назвал Дельвик свою первую статью, когда ему удалось вырваться из застенка и бежать в Англию. Он поведал в ней о Георге Свенсоне и Генрихе Кристиансене - двух редакторах норвежских газет, которые умерли в гестапо от пыток. Один случай решил судьбу Дельвика. Ему рассказали страшную вещь.
Немцы арестовали молодую актрису Альму Петерсон. Дельвик хорошо знал эту девушку, - он писал о ее чудесной игре, когда она еще только появилась на экране. "Добропорядочные" культуртрегеры, насаждающие "новый порядок" в Европе, заставляли девушку вставать на колени, и гестаповцы мочились ей в рот. Дельвик спросил только имена. Ему назвали: Курт Шляхтинг, Артур Бессемер, Ральф Кеппенбрунк. Он покинул приютившую его страну, вернулся на родину, Юная Петерсон сошла с ума, но зато на фашистском кладбище прибавилось еще три могилы - "2347", "2348" и "2349"; стрелять можно метко и одной рукой.
Среди трехсот подпольных газет появилась в скором времени еще одна, которую стал издавать Дельвик. Он выпускал ее на четвертушке бумаги от одного до пяти раз в неделю. Название этой газеты состояло из букв "8.8.8." - трех заглавных букв известной норвежской пословицы: "Свинья будет зарезана!" О какой свинье шла речь - это было понятно каждому норвежцу…
Есть два Осло - старый и новый город. Дельвик издавна любил древнюю Христианию. Здесь теснились бедные кварталы. Из окна мансарды виднелись островерхие черепичные крыши, на улицах "эстканта" было легче затеряться в густой толпе рабочих блуз, рыбацких свитеров и грубых курток ремесленников.
Дельвик приехал в Осло, втайне поселился в рыбном подвале на одной из улочек портового "эстканта", вдоль которой протекал зловонный ручей фабричных нечистот.
О том, что он находится в Осло, знали в эти дни только два человека - крупный финансовый воротила Одт Фрокнер, человек с большими связями и потому очень полезный движению Сопротивления, и еще с Дельвиком должна была встретиться фрекен Арчер, известная в подполье по своей партийной кличке "товарищ Улава", - от этой женщины сейчас зависело очень многое.
Дельвик покинул свое жилище вечером. Голубой трамвайчик, дребезжа на поворотах, повез его в сторону "вест-канта". Проезжая мимо королевского дворца, он сверил свои часы с башенными часами замка. Нет, он не опоздает. Выскочив из трамвая напротив фешенебельного пансиона для холостых мужчин, он сразу же заскочил в проезжавшую мимо машину, за рулем которой сидел упитанный, благополучный буржуа.
- У нас еще есть время, - сказал Фрокнер, передавая Дельвику пачку сигарет. - Вам не угодно заглянуть на выставку зимних цветов? Говорят, что это какое-то чудо…
- …При поимке вооруженного партизана следует отбросить все соображения гуманности. Допрос должен вестись следующим образом. Записали?.. Нанося поочередно удары кулаком или плетью, после каждого удара надо повторять: "Говори, говори, говори!" Тональность голоса при этом должна быть строгой и беспощадной. Преступника надо уверить в бесполезности молчания. Естественно, такой человек после допроса немедленно ликвидируется специальными людьми, по возможности в безлюдном месте, чтобы не давать повода населению к враждебным для нашей армии слухам… Простите, фрекен, я не слишком быстро диктую?
Девушка, сидевшая за машинкой, кокетливо улыбнулась:
- Нет. Я вполне успеваю за вами.
Начальник отдела "О.Р.Р.", еще молодой и бравого вида гестаповец, остановился возле окна. "Так!" - сказал он, брякнув по стеклу пальцем. А за окном, утопавшая в сиреневых сумерках, лежала столица Норвегии; вершина горы Санкт-Хугген виднелась на севере, с залива Пиппервикен тянуло над иглами кирок мглой, туманом и сыростью.
- Итак, продолжаю… Появление бандитской шайки русских в провинции Финмаркен, этом наиболее важном для нас районе, а также недавний побег двенадцати военнопленных из трудового лагеря Эльвебаккен должны развязать руки отрядам полевой полиции. Глупая гибель штандартенфюрера дивизии "Ваффен-СС" Рудольфа Беккера, как следствие беспечности нашей охраны на "Государственной трассе 50", должна послужить серьезным уроком для нас и… Пожалуйста, прочтите, фрекен!
Девушка скороговоркой прочла написанное, поправила тоненькие складки на своих военных брючках.
- По-моему, - сказала она, - просто здорово! Вы молодец, Курт…
- Сойдет, - ухмыльнулся гестаповец. - Там только не нравится мне "глупая гибель". Она, конечно, была глупой, но вы это зачеркните и поставьте - "трагическая"… А кстати, фрекен, вчера на Карл-Иоганнгате магистрат открыл выставку зимних цветов. Вам не угодно составить мне компанию? Говорят, сам фельдмаршал Геринг прислал в подарок норвежцам кадушку тюльпанов из своей оранжереи. Это его любимые цветы - тюльпаны. Помню, что в Голландии он даже запретил нам бомбить знаменитые тюльпановые поля…
Отломив от плитки кусочек шоколада, девушка положила его на кончик розового язычка. Она сидела перед гестаповцем на круглом стульчике - такая плотненькая, чистенькая, напомаженная, - ну просто прелесть девчонка!
- Курт, - сказала она, - возьмите меня на эту выставку, и я вас вечером поцелую!..
Закончив работу, она собрала бумаги и закрыла ящик стола. Ключ в замке отщелкал три раза. Цепь замкнулась, и аппарат сработал. Отличный аппарат, над устройством которого потрудился сам профессор Эккелан, немалая величина в области электрофизики. Девушке осталось только надвинуть набок пилотку "Женской вспомогательной службы Германии" и подмазать перед зеркалом губы.
- Итак, до завтра, - сказала она гестаповцу. - Я тоже очень люблю тюльпаны!..
Возле парка ее ждала машина. Сверре Дельвик, еще издали заметив девушку, предусмотрительно приоткрыл дверцу.
- Ключ? - спросил он.
- Я его оставила в замке.
- Хорошо…
Товарищ Улава прильнула щекой к спинке плюшевого сиденья, на тонкой ее шее билась голубоватая жилка.
- Сигарету? - предложил Дельвик. Одт Фрокнер, направляя машину в кривой и темный переулок, протянул ей коробку авиационных ампул:
- Это лучше действует, - сказал он. - Немцы дают их своим "летающим птеродактилям", когда они вылетают на бомбежку. Сразу успокаивает нервы!..
- Всего двадцать восемь пакетов взрывчатки, - сказала фрекен Арчер и раздавила на зубах ампулу. - Больше пронести не удалось. Провода подключены намертво. Ошибки быть не может.
- Совещание в восемь? - спросил Дельвик.
- Да, ровно в восемь. Будут присутствовать два личных секретаря Квислинга. Зейдлица я видела сегодня последний раз. Он пригласил меня на выставку зимних цветов.
- И Зейдлиц?
- Да. Тот самый. Он много пролил норвежской крови…
Они уже выехали за черту города, когда где-то вдалеке громыхнул взрыв. Фрокнер остановил машину, все посмотрели назад. Над Осло, по краям черепичных крыш, отсвечивало желтое пламя. Здание гестапо, расколотое взрывом, горело потом два дня.
Так ответили норвежские патриоты на попытку оккупантов угнать в Германию гордость нации - корабль Фритьофа Нансена "Фрам"!..
Через несколько дней они сидели на молочной ферме вблизи шведской границы. Аетри Арчер, раскрасневшаяся с мороза, пила густую простоквашу, Дельвик смазывал лыжи. Это были короткие гибкие лыжи, которыми пользовались горные проводники спасательных станций.
- Ну, - сказал Дельвик, - решайте. За этим лесом вам уже ничто не будет грозить. Поверьте, что в Осло вам нельзя оставаться.
- Нет, - ответила товарищ Улава.
- Тогда, - настаивал Дельвик, - я вам дам адрес одного засольщика с рыбного холодильника в Бергене. Он уже давно переправляет наших людей в Англию или в Россию…
- Нет, я останусь здесь. Мне хочется отыскать брата!
Она доела простоквашу, посмотрела в окно: мимо фермы, направляясь в сторону пограничных кордонов, гуськом проползли мотоциклы с солдатами.
- Вы не боитесь? - спросила она. Дельвик рассеянно отозвался:
- О чем вы?
- Ну, вот… переходить границу именно здесь?
- Вы забываете об одной вещи, - Дельвик постучал о край стола протезом руки. - Мое спасение только в ногах. А за этим лесом гора сама несет лыжника в Швецию!
- Вы дождетесь сумерек?
- Нет, выйду пораньше…
- Там, - Арчер неопределенно махнула рукой, - появились в Финмаркене партизаны. Вы будете стараться их встретить?
- Попробую. Хотя… Знаете, - неожиданно произнес он, - вам надо уехать. Вставайте на лыжи, пойдем рядом. Вашего брата я видел недавно. Да, случайно. В Киркенесском порту…
- Почему же вы не сказали мне это сразу?
- Просто не хотел вас огорчать лишним напоминанием… Оскар был в одежде каторжника, но стоял на мостике угольной мотобаржи. И даже - вы сейчас удивитесь!.. - он отдавал команды. Очевидно, немцы используют его как опытного штурмана.
- Что ж, - помолчав, не сразу отозвалась женщина. - Вы принесли хорошую весть. Оскар выдержал три года каторги. Правда, осталось еще семь. Но… русские наступают быстро! Я его хочу видеть. Если я только пойму, что работать здесь мне уже невозможно, я тоже переберусь к вам в Финмаркен.
- Хорошо, фрекен. Меня вы найдете через пастора. А мне уже пора. Надо спешить. Свинья должна быть зарезана…
Вошел хозяин фермы - степенный пожилой крестьянин, женатый на русской женщине, которую он вывез из Петрограда еще до революции в России. Оккупация Норвегии совсем запутала старика: один из его сыновей сделался "пепперманом" и пошел служить Квислингу, а немцы предложили отцу развестись со старухой женой.
- Это безнравственно, - говорил старик, - разводиться с женой на старости лет. Что скажет король, когда он вернется?..
Ненависть к немцам, любовь к жене и уважение к королю, который сейчас находился в Лондоне, - все это вместе взятое заставило старика выбрать для себя единственно правильный путь: он стал помогать борцам Сопротивления.
- Сегодня, - сказал крестьянин, раздвигая груду молочных бидонов, - опять будет говорить король. Ему сейчас так же скверно, как и нам всем. Надо послушать старика…
Передачу из Лондона они поймали только на середине. Усталым голосом король говорил: