- Штурман, - наконец тихо сказал он, - Оскар Арчер, а не я…
- Иди, иди, - испуганно сказал Кальдевин, - не хочу тебя слушать и грехов не отпускаю… Встань и уходи!.. В каюту вошел штурман.
- Закройте дверь плотнее, - предупредил его пастор. - Встаньте вот сюда…
Оскар Арчер опустился на колени.
- Мучаюсь одним, - начал он, и голос его задрожал; он густо откашлялся, повторил сурово: - Одним только мучаюсь… Сестру жестоко обидел, невиновна она…
- А где ваша сестра сейчас?
- Последний раз я встретил ее в Осло, - ответил штурман, - и, видно, уже не встречу… Вы норвежец, пастор? - неожиданно спросил он.
- Да, уроженец Финмаркена.
- Я не про то. Вы норвежец или… "пепперман"?
- Я понял вас, - ответил Кальдевин. - И в доказательство того, что я честный норвежец, - видите? - я целую крест.
- Вас могут услышать, пастор.
- Дверь закрыта.
- Но труба вентиляции передает все в другие отсеки. Вы можете говорить со мной по-английски?
- Да. Целуйте крест тоже. Я знаю, кто расплавил подшипники…
- У вас дрожит рука, пастор, словно не я, а вы сыпали опилки в смазку.
- Я ее снимаю, пусть она не дрожит. Встаньте.
- Русская армия наступает. Вам будет плохо, пастор, если…
- Мне не может быть плохо, - обрезал его Кальдевин. - Я сам жду эту армию. Мы - норвежцы и должны верить друг другу.
- Я вам верю, пастор.
- Я тоже верю, херра Арчер. И вот сейчас спрашиваю: вы не знаете товарища Улаву?
- Нет. Впервые слышу.
- А как зовут вашу сестру?
- Астри…
- Что передать ей, если мы увидимся?
- Не надо шутить, пастор! Я уже сказал, что русская армия наступает…
- Вы могли бы встретиться со своей сестрой до того, как придет Красная Армия.
- Где?.. В камере гестапо?
- Вы мне все-таки не верите.
- Я не верю в чудеса. Всего лишь неделю назад я своими глазами прочел, что участие моей сестры в покушении на рейхскомиссара Ровен доказано…
- Хорошо, оставим этот разговор. Объясните тогда, в чем вы хотели мне исповедоваться?
- В том, что я виноват перед сестрой…
- Виноваты? В чем?
- Сейчас мне уже не хочется говорить об этом… До свидания, пастор! Если вы действительно увидите мою сестру, то скажите ей, чтобы она меня простила. А за что - она знает. Прощайте!..
Глубокой ночью кто-то стал дергать дверное кольцо в приделе храма. Пастор, напуганный и взволнованный, открыл дверь, и сразу же прямо на руки ему упала с улицы женщина.
Он поднял ее по лестнице в свою комнату, уложил на диван, зажег свечи.
Всмотрелся в черное, обожженное ветрами лицо, узнал:
- Фрекен Астри? О святая Бригитта, что с вами?..
- Здесь… никого нет? - спросила женщина.
- Мы абсолютно одни.
- Очень хорошо. Я бежала из Осло из-под ареста. После того как было взорвано нами гестапо. Дельвик велел мне в случае провала искать его через вас… Все! Спать…
Утром пастор пришел к дядюшке Августу, сказал:
- Идите, отец мой, в отряд, передайте Никонову и Дель" вику, что товарищ Улава находится в моем доме… А что угольщик "Викинг" разве уже ушел в море? - спросил он.
- На рассвете, херра Кальдевин, на рассвете.
- Жаль, - сказал пастор и, купив по дороге козьего молока, отправился домой.
Глава шестая. Ученик боцмана
Корабельные приборы издают какие-то особые, специфические запахи. Откроешь такую коробку, тебя даже ужас невольный охватит - мать моя дорогая, да тут, кажется, сам изобретатель не разберется: цветные жилки проводов, лампочки, аккуратные пакетики конденсаторов, красненькие ампулы предохранителей. И от всего этого исходит аромат точной военно-морской техники!
Боцман закрыл прибор крышкой, задраил его на "барашки".
- Это тебе еще рано, сынок, - сказал он Сережке. - Лейтенант потом тебе объяснит схему. В электротехнике-то немного кумекаешь? Ну вот… А сейчас давай бери ветошь, протри пулеметы. Заодно я тебе взаимодействие частей растолкую. Перво-наперво пулемет изучи!
Через несколько дней, когда катер совершал переход из одной базы в другую, вдалеке заметили нырявшую на волнах лысую и жирную мину. Никольский вызвал Сережку наверх и велел расстрелять ее.
- Я поведу катер на крутой циркуляции, - сказал он, - турельными педалями следи за разворотом и шпарь из двух стволов! Бей немного под низ, чтобы пули не рикошетили, а раскололи эту ведьму…
Сережка приноровился, тяжесть пулеметных наплечников казалась ему приятной. Ториедный катер, кренясь и задевая палубой волны, ложился в боевом развороте. Прыгая кверху своими смертельными острыми рожками, словно собираясь уколоть кого-то, мина качалась на дистанции примерно двух кабельтовых. Это было неблизко, и Сережка понял, что Никольский нарочно проверяет его глазомер и точность.
- Можно? - спросил он.
- Руби!..
От страшного грохота и тряски сам собою раскрылся рот. Мина подпрыгнула еще несколько раз и куда-то исчезла. Сережка в удивлении воззрился на Глеба Павловича.
- Вылезай из турели, - сердито сказал боцман.
Сережка чуть не заплакал: ему показалось, что им очень недовольны и передоверяют эту задачу боцману катера Тарасу Непомнящему.
- Ну, чего скуксился? - засмеялся лейтенант. - Ты же задачу выполнил. И выполнил хорошо.
- А где же… взрыв? - спросил Сережка
- А взрыва и не будет. Пули раскололи корпус, и мина, заполнившись водой, просто затонула…
- А-а-а, - довольно протянул Сережка и подумал: "Здорово! Наверное, во мне что-то есть… такое!" Потом Никольский сказал:
- Вставай к рулю. Пользуйся случаем. Ты ведь - ученик боцмана, а по расписанию боцман торпедного катера должен уметь заменять командира. Учись водить катер…
Мечта Сережки осуществлялась, и каждое дело становилось для него праздником. В раннем детстве он не ждал от матери новогодней елки с такой страстью, как этого чудесного момента - коснуться святая святых корабля, его управления.
- Ну хватит, - сказал Никольский, когда надо было уже входить в базу. - Тебе, я вижу, так сладко это занятие, что ты, наверное, под конец даже облизнешься!..
Во время стоянки матросы на катерах не жили, а селились на берегу в бараке, который, естественно, называли "кубриком". Внутри барак выглядел настоящим моряцким жильем, уютным и опрятным. Сережке была отведена койка возле окна, рядом с койкой стояла тумбочка (одна на двоих). Молодой Рябинин проявлял к этой тумбочке какую-то трогательную заботу, похожую на любовь. В самом начале самостоятельной жизни всегда приятно иметь свой угол. И он аккуратно разложил по полочкам мыло, зубную щетку, кисет с сахаром и сборник рассказов Джека Лондона, которые очень любил читать вслух, для чего уходил - подальше от людского взора - куда-нибудь в глушь приморских сопок. Правда, койка иногда здорово досаждала Сережке тем, что ее требовалось заправлять по какому-то особому фасону, изобретенному от берегового безделья комендантом бараков.
- Ты што же это мне, а? - спрашивал комендант Сережку, останавливаясь перед его постелью. - Опять на свой манир стелешь? Говорил я тебе, штобы рушник на два пальца от подушки лежал. Говорил или не говорил?
- Говорили, - соглашался Сережка.
- Так это как же понять? Упрямство твое, да?
Вечерами матросы брали Сережку с собой в Дом флота на танцы. Матросы танцевали с девушками, а он стоял у стенки и скучал. Иногда ходили в кино, что было уже интереснее танцев, или убегали далеко в горы на лыжах.
Подражая старшим матросам, Сережка вшил в брюки громадные клинья, чтобы в роскошном клеше походить на бывалого "маримана", но комендант поймал его как-то, велел поставить ногу на камень и бритвой распустил клинья от колен до самых ботинок.
- Ты сопляк ишо! - сказал ему комендант.
Однажды после обеда матросы сели забивать "козла", а Сережка пристроился около них с акварельными красками и, высунув язык, разрисовывал стенную газету "Торпеда № 14". Надо было изобразить летящий в пене катер, тонущих врагов и страшные взрывы. Краски употреблялись по возможности мрачных тонов, чтобы картина получилась более впечатляющей.
- Эй ты, Илья Ефимыч! - окликнули его. - Иди к лейтенанту, он тебя вызывает зачем-то… Никольский сказал:
- Оденься на поход. Будь при мне. Сейчас, наверное, будем сниматься. Из штаба звонили. Говорят, немцы большой караван перегоняют в Петсамо…
Скоро было получено "добро" на выход, и Сережка первым добежал до столба, схватил висевшую на нем кувалду, ударил в ржавый железный рельс:
- Тревога! Тревога! Тревога!..
Моторы уже работали, сотрясая катер непрерывной лихорадочной дрожью. Тонкая антенна пригибалась на ветру к самой палубе. Лейтенант Никольский, натягивая шлем, втиснулся в узкую рубку.
- Рябинин, - скомандовал он, - отдать швартовы.
- Есть!
И стальные тросы плюхнулись в воду. Катер вылетел на середину гавани, окутался водяной пеной и, раскачав позади себя корабли, рванулся на простор океана.
Взяв курс на Варангер-фиорд, Никольский приказал выжать из моторов предельную скорость. От стремительного хода "Палешанин" дрожал так, что на палубе нельзя было стоять, не напрягая всех мышц. Воздух несся на катер плотной стеной, казалось, что ее не сможет пробить даже снаряд. Водянке "усы" со свистом ложились по бортам, и за кормой нескончаемой полосой тянулся след взбудораженной винтами воды.
Радист высунулся на палубу, прокричал:
- Слышу!.. Катера уже начали атаку… Сильный конвой! У наших много раненых…
- Еще оборотов, - передал Никольский в моторный отсек и вытянул из рубки свою руку, показывая на часы: - Штабные хотят, чтобы мы долбанули транспорт "Девица Энни". Это запас зимней одежды для егерей… Я думаю - успеем!
Вскоре из туманной мглы показался торпедный катер. На его развороченной, обгорелой палубе лежал мертвый матрос; какой-то окровавленный человек в офицерской фуражке почти повис на штурвале; а из моторного отсека тянулся дымок недавно потушенного пожара.
Сережка вгляделся в лицо офицера, стоящего за штурвалом, и узнал лейтенанта Хмельнова.
- Глебушка, - с натугой крикнул Хмельнов, застопорив свой катер, - миноносец и самоходная баржа! Поздравь!..
Потом катера снова разошлись в разные стороны. Никольский повернулся к боцману, сидевшему в поворотной турели возле пулемета.
- Сейчас подойдем! - крикнул он. - Следи за "Девицей Энни"… Высокий спардек, труба по центру, две мачты… Рябинин, держись крепче, а то, смотри, тебя за борт смоет. Спасать будет некогда!..
- Я держусь, - ответил Сережка.
Вцепившись в обледенелый леер, он беспокойно всматривался в затуманенную даль. Сейчас он впервые в жизни увидит корабли врага; впервые в жизни идет в бой, в настоящий бой!..
- Вижу! - крикнул он, заметив на горизонте маленькие черные точки, и вытянул вперед руку, указывая лейтенанту место противника.
- Добро! - отозвался Никольский. - Я тоже вижу…
Моторы взревели громче. Прячась под тенью высокого скалистого берега, катер незамеченным пролетел расстояние в три мили. Караван был уже наполовину разгромлен, но бой еще продолжался.
Немецкие транспорты пытались прорваться к фиорду, жалобно стонали сирены. Над местом гибели кораблей кружились "морские охотники", подбирая плавающих людей. Миноносцы с громадными белыми номерами на оливковых бортах вели беглый огонь из главного калибра. Один катер - "Помор" - без движения застыл на поверхности моря с разбитыми моторами, а другой…
- Не туда глядишь! Берегись…
Начиненная крупнокалиберными патронами лента, которую Сережка держал наготове для стрельбы, вдруг побежала в его руках, царапая рукавицы, - это боцман открыл огонь из пулемета. И только тут юноша заметил, что "Палешанин" идет напролом, в самую гущу каравана.
Звонки вдруг прозвенели три раза:
- Атака! Атака! Атака!..
Немецкий "охотник", расталкивая форштевнем плавающих в воде гитлеровцев, бросился наперерез торпедному катеру.
- Ну, теперь держись, сынок! - сказал Тарас Григорьевич и, припав к прицелу, выпустил короткую очередь по стеклам боевой рубки "охотника".
Направляя в пулемет тяжелую зубастую ленту, Сережка видел, как стремительно приближается транспорт "Девица Энни". Расчет Никольского был дерзок: ворвавшись в самую гущу боя, он отвлек на себя внимание конвоя, давая передышку остальным катерам.
Огонь миноносца сразу расчленился, и перед "Палешанином" выросла целая стена высоких водяных каскадов. Воздух дрожал и гудел, вибрируя от сотен взрывов. Сережка пошире расставил ноги, чтобы не быть сброшенным за борт от сильных ударов.
- Диски! - крикнул боцман. - Подавай…
Пустые полетели за борт. Свежие, коротко щелкнув, уже зарядили пулеметы. Дзынь! - ударилось что-то в боковину турели, и рваный кусок металла упал к ногам Сережки.
- Видишь? - снова крикнул боцман. - Спардек высокий, дымит сильно, из пушки шпарит… Это та самая "Девка"!
"Ух… вушшщ… тррр… сссс… крах", - звуки, самые непонятные и страшные, сплетались в один сплошной грохот и вой, из которого выбивался голос Никольского:
- Бросаю торпеды! То-о-овсь…
Катер, казалось, уже вышел из воды и теперь летел над морем, как самолет, едва задевая реданом гребешки волн.
В густом дожде косых брызг юноша на мгновение увидел бледное, с большими глазами, лицо лейтенанта. Одна рука Никольского по-прежнему лежала на штурвале, другая - вцепилась в рычаг торпедного залпа.
На палубе "Девицы Энни" сновали матросы, растаскивая из кранцев спасательные пояса. Транспорт непрерывно гудел, выбрасывая в небо вертикальную струю пара, а на баке гулко ахала пятидюймовка.
Никольский рванул рычаг на себя - длинное серебристое тело торпеды мелькнуло перед Сережкой, плюхнулось в воду, и пузыристый след от ее хода потянулся к немецкому транспорту. А катер, кидаясь из стороны в сторону, уже несся обратно, немного накренившись на левый борт, - правый облегченно вздрагивал, сбросив свой смертоносный груз.
Ни боцман, ни командир не оборачивались назад, чтобы проверить направление выпущенной торпеды. Все делалось без единого слова… Раздался взрыв. Когда же юноша посмотрел назад, то транспорт уже тонул, задирая корму, под которой продолжали вращаться винты…
Немецкий сторожевик вышел из строя, направляясь прямо на поврежденный советский катер. Он шел на полной скорости, чтобы смять и рассечь его ударом форштевня.
Но Никольский, круто развернув "Палешанина", крикнул:
- Рябинин, живо на корму, две шашки!..
Едва только Сережка оторвался от турели и сделал один шаг, как напор ветра сразу же бросил его на палубу. Обхватив корпус левой торпеды, он с трудом добрался до кормы.
Увидев немецкий сторожевик почти совсем рядом, юноша разбил капсюль дымовой шашки. Язычок пламени обжег руку, и в то же мгновение густой жирный дым молочно-белого цвета потянулся за кормой катера, повисая над морем длинным облаком.
Сторожевик не рискнул прорвать эту дымовую полосу, за которой укрылись советские катера, но прошел где-то совсем близко - Сережка даже явственно услышал перестукивание его дизелей и уловил команду на чужом языке…
Экипаж поврежденного "Помора" уже был снят подоспевшим на выручку "Алтайским учителем", который около часа вел страшную игру с немецкими орудиями. Сережка видел, как командир "Алтайца", убедившись в том, что катер спасти невозможно, выстрелил из пистолета в бензобак - "Помор" ярким факелом запылал на поверхности моря. Никольский крикнул в мегафон:
- Эй, на "Алтайце"! Возвращайтесь на базу. У меня еще торпеда!..
Скоро остатки разгромленного каравана пропали из виду, и перед катером широко раскинулось родное Студеное море. Повернувшись спиной к ветру, Сережка жадно вдыхал солоноватый воздух и улыбался.
"Вот, - думал он, - и я побывал в бою, а мне совсем не было страшно". Он сказал об этом боцману, и тот, обтирая пулемет тряпкой, которая дымилась от прикосновения к раскаленному дулу, рассмеялся:
- Просто тебе, сынок, было некогда!
Слышавший их разговор Никольский повернул к Сергею по-прежнему бледное, без единой кровинки лицо и - благо моторы работали не на полную мощность - тихо сказал:
- Запомни: бесстрашие у нас не только проявление духовных качеств, а профессия. Вот так-то, Рябинин!..
Он посмотрел на компас, стрелка которого дрожала под стеклом, и спокойно добавил:
- Боцман, займи мое место за штурвалом. Я, кажется, ранен…
"Герои Крита и Нарвика"
Последние дни были полны событий, которые так или иначе коснулись ефрейтора Пауля Нишеца.
Тринадцатый взвод, в котором он командовал самым разболтанным отделением, и рота финских солдат под командованием лейтенанта Рикко Суттинена занимали позиции рядом. Между егерями и маннергеймовцами существовала давняя непримиримая вражда, подогреваемая различием в продовольственном снабжении двух союзных армий.
Несмотря на эту вражду, Пауль Нишец быстро сдружился с финским капралом Теппо Ориккайненом. Капрал был молчаливым медвежеватым человеком с рыжим веснушчатым лицом; на его громадных руках еще не стерлись глубокие батрацкие мозоли. Он говорил всегда медленно и глухо, с трудом подбирая немецкие слова, и разговор между ними часто прерывался длительными паузами.
Основное, что связывало их дружбу, - это спирт, который Нишец мог доставать относительно свободно. Укрывшись где-нибудь от глаз "собаки Суттинена", как звал капрал своего командира, они выпивали принесенную Нишецем порцию.
Нишец нарочно пил меньше, стараясь напоить капрала, чтобы тот разговорился. Но Ориккайнен умел молчать подолгу. И только один раз он высказал ефрейтору самое наболевшее.
- Собака Суттинен! - сказал он. - Я семь лет батрачил на его вырубках "Вяррио", пришел в армию - он снова стоит надо мной. Хотел бы я вырубить этот проклятый лес дочиста, чтобы в моей Суоми передохли все лесные бароны…
Однажды, раздобыв полкотелка спирта, ефрейтор зашел за своим другом в финскую землянку. Капрала не было -куда-то вышел. Нишец решил его обождать и присел на нары. Солдаты рубили топором какой-то толстый лист фанеры, и по тому, как отскакивали от топора ровные квадратные пластинки, ефрейтор догадался, что это не фанера, а галеты. Финны мочили эти галеты в кипятке, с хрустом разгрызали их зубами.
В землянке царило зловещее молчание, какое бывает всегда среди голодных людей, когда они едят и заранее знают, что все равно не наедятся…
Нишец имел неосторожность сказать:
- Плохо вас кормит маршал Маннергейм!
Из угла злобно ответили:
- А тебя Гитлер лучше?
- Все-таки не так. Нам сегодня утром выдали хлеб, каждому по две сардинки и кофе.
- Может, не наелся? - спросили его. - Может, нашей жратвы попробуешь?
Какой-то солдат в лыжном костюме грубо сунул в рот Нишецу огрызок галеты. В землянке засмеялись.
- Ты поосторожней! - сказал ефрейтор, берясь за рукоятку тесака.
Солдат выдернул из ножен финский нож.
- А ну! - почти весело сказал он. - Может, смерим, у кого длиннее?..
- Олави! - закричали со всех сторон. - Воткни ему свой пуукко в глотку, пусть закусит после сардинок!
Нишец поднялся с нар, задохнулся от гнева: