* * *
21 июня Иоахим Видер прибыл на передовую возле Белянки, когда закончилась очередная атака по захвату пленных
- Обыскали самолет? - спросил Видер.
- Там нечего искать. Обломки и головешки.
Видер приступил к допросу пленных красноармейцев:
- Вы видели, как вчера упал наш самолет?
- Да. Он сразу загорелся.
- Что было дальше?
- Один ваш офицер выскочил и побежал. Его срезали из автомата. Больше ничего не знаем.
- Он отстреливался?
- Да. На всю обойму.
- Значит, одна рука его была занята пистолетом. Вы не заметили, что у него было во второй руке?
- Ничего не было.
- А может… портфель? - подсказывал Видер.
- Нет, портфеля не видели…
Видер велел поднимать полк в новую атаку:
- Мне нужны пленные, знающие больше тех, которых вы взяли. Не советую спорить. Вопрос с этим "шторхом" гораздо сложнее, нежели вы думаете. Сейчас им занимается сам фюрер!
Гренадерам снова выдали шнапс и кофе, снова проделали артподготовку - атака! Потом мимо Видера протащили убитых в рукопашной. Прикладами гнали пленных. Среди них только один красноармеец был очевидцем падения самолета. Видер сразу налил ему коньяку, угостил сигаретой
- Успокойся, - сказал ему Видер. - Ничего плохого с тобой не случится… Что тебе больше всего запомнилось в том офицере, который выскочил из самолета?
Пленный нервно досасывал сигарету:
- У него на брюках… вот так, - показал он по бокам своих галифе, - был красный лампас. Как у генерала…
Видера передернуло: это мог быть майор Рейхель.
- Куда его дели? - жестко спросил он.
- Закопали. По-божески.
- Можешь найти могилу?
- Не уверен.
- А придется… пошли! - сказал Видер.
"Мы получили задание, - вспоминал он, - до конца выяснить все обстоятельства дела и избавить командование от мучительной неопределенности". Он-то, как разведчик, знал истинную цену портфеля… Пленного вывели к разрушенному "фезелер-шторху", велели осмотреться. Он показал в кусты:
- Вот в эту ольху и сиганул от нас.
- Если хочешь жить, отыщи нам его могилу. Вот тебе лопата. Сам будешь и раскапывать.
Пленный долго бродил в ольховнике, подозрительно озираясь, и Видер на всякий случай расстегнул кобуру, чтобы пресечь любые попытки к бегству. Лопата со скрежетом вонзилась в землю. Копать долго не пришлось - из-под земли мелькнул малиновый лампас генеральштеблера.
- Вынь его, - распорядился Видер. Ветками, сорванными с ближайшего куста, он обметал серую землю с серого лица. - Да, это он… Рейхель! - убедился Видер, но вылезти пленному из могилы не позволил и достал "вальтер". - В этой яме ты и останешься, пока не вспомнишь, что было в левой руке нашего майора, если в правой он держал пистолет?
- Портфель… кожаный, - ответил пленный из могилы (и весь сжался в комок, ожидая выстрела в затылок).
- Куда делся этот портфель?
- Отдали. Мы отдали.
- Кому?
- В политотдел дивизии…
"Итак, - записывал Видер, - наши худшие предположения подтвердились: русским было теперь известно о крупном наступлении из района Харьков - Курск… Противник знал и дату его начала, и его направление, и численность наших ударных частей".
Об этом сразу же сообщили в ставку Гитлера, а Франц Гальдер оставил в дневнике моральную сентенцию:
"Воспитание личного состава в духе более надежного сохранения военной тайны оставляет желать лучшего".
Вильгельм Адам сказал Паулюсу:
- В сороковой танковый корпус нагрянули эсэсовцы и утащили за собой "шаровую молнию" - нашего Штумме! Боюсь, что для него это плохо кончится. Лучше сразу разрешили ему отправиться в Африку к Роммелю.
Паулюс тяжело переживал арест своего генерала
- Если кто и виноват в этой истории, - сказал он - так это сам майор Рейхель, которому не терпелось, глядя на ночь, поспеть в свое казино к казенному ужину
На его столе вдруг запрыгала зеленая "лягушка"; на связь с Паулюсом вышел сам фон Бок, обеспокоенный пропажей портфеля: ведь именно 40-й танковый корпус Штумме и должен был "проложить армии путь в большую излучину Дона".
- Можем ли мы изменить планы "Блау"? - волновался Бок. - Теперь я думаю, что, если их отложить на некоторое время, то вы будете в Сталинграде уже не в июле, а только зимою!
- Я встревожен не менее вас, - отвечал Паулюс. - Но шестая армия уже нацелена на большую излучину Дона…"
24 июня гроза коснулась и бункеров "Вольфшанце". Гитлер выходил из себя от ярости, генералы ОКБ обвиняли генералов ОКХ, а Гальдер, чуть не плача от оскорблений, записывал: "Травля офицеров генерального штаба… по делу Рейхеля… фон Бока завтра вызывают к фюреру". 25 июня фельдмаршал фон Бок прилетел в Ставку, где Гитлер встретил его отъявленной бранью:
- Из-за какого-то идиота Штумме операция "Блау", в таких муках рожденная, уже валяется с проломом в черепе. Не так уж глупы русские, чтобы в наши секретные директивы заворачивать селедку… Они, конечно, сделают выводы. Но я же не могу останавливать армии на пороге Дона и Кавказа!
- Да, мой фюрер, - соглашался фон Бок.
- Там все планы, там карты… Рейхель имел все. Как бы подтверждая слова Гитлера, с фронта пришла радиограмма: русская авиация дальнего действия начала обкладывать исходные позиции армии Паулюса, особенно точно прицеливаясь по штабу 40-й танковой бригады подсудимого Штумме.
- Вот результаты расхлябанности Штумме, - бушевал фюрер.
Судебный процесс над "шаровой молнией" был по-военному краток Председатель трибунала был сам рейхсмаршал Герман Геринг, который, недолго думая, предложил Штумме:
- Пять лет заключения в крепости… тебе хватит подумать? Время пролетит быстро, и жена не успеет состариться.
"Шаровую молнию" с треском и грохотом загнали в одиночную камеру, из которой иногда слышались вопросительные возгласы:
- Может быть, в этой великой империи найдется хоть один умник, который объяснит мне, в чем я виноват!?
* * *
"Таким образом, - констатировал Вильгельм Адам, адъютант Паулюса, - дело Рейхеля и завершившая его расправа тяготели над предстоящим наступлением, как угроза тяжкой расплаты", а самому Паулюсу все происшедшее стало казаться роковым предзнаменованием, и он составил письмо в защиту Штумме.
Это письмо попало в руки Гитлера, которому в это жаркое лето особенно не хотелось портить отношения с Паулюсом, устремлявшим свою могучую армию к берегам Волги.
- Хорошо, - сжалился фюрер. - Штумме можно отправить под Эль-Аламейн к Роммелю, тем более что он и сам не однажды просил об этом, а на Восточном фронте такие разгильдяи не нужны. Но прежде, - указал Гитлер, - напугайте Штумме как следует, чтобы он покинул тюремную камеру через замочную скважину…
В камеру генерала вошли эсэсовцы во главе со штурмбанфюрером, с ними был врач в белом халате. Штумме увидел шприц в руке врача и схватил табуретку, чтобы обороняться.
- Не дамся! - орал он. - Я вам не крыса, чтобы меня травили, и, если я не нужен великой Германии, так пусть Германия не поскупится, чтобы подарить мне пулю… одну лишь пулю!
Эсэсовцы согнули его надвое, сорвали с него штаны. Покрываясь потом от ужаса, Штумме с отвращением почувствовал, как что-то мерзкое и холодное вливается в его тело.
- Что вы делаете, скоты? - зарыдал он. - Я согласен вернуться на Восточный фронт и сдохнуть в окопах… как рядовой… Пощадите! Ради моих детей, ради… мерзавцы!
Шприц выдернули, а место укола смазали.
- Готово, - равнодушно сообщил врач.
- Садись, - предложили Штумме, а штурмбанфюpep глянул на свои ручные часы. - Вам сделали инъекцию эвипана. Через пять минут вы будете мертвым. В официальном сообщении будет сказано, что смерть наступила в результате сердечного приступа, а вашей семье фюрер обязался выплачивать пенсию…
Штумме натянул штаны, и только сейчас в нем обнаружился характер взрывчатой "шаровой молнии", способной проникнуть через замочную скважину или взорваться, вылетев через форточку.
- Сволочи! - честно заявил он. - Теперь, когда ваше корыто продырявлено, фюрер решил простирнуть в нем свои грязные кальсоны… Вам не терпится выйти на Волгу, но русские хотят остаться на Волге, и вы ищите виноватых там, где их нету! Ищите виновников там… в кабинетах Цоссена, в кабинетах фюрера!
- Заткнись, - кратко предупредили эсэсовцы.
А штурмбанфюрер с усмешкою снова глянул на часы:
- Пять минут прошло в приятных разговорах, а вы еще живы. Может, сознаетесь, в чем секрет вашего организма?
- Иди ты…
- Благодарю, - сказал штурмбанфюрер. - А теперь можете одеваться по всей форме. Это был не эвипан, а… глюкоза , чем и объясняется секрет вашего долголетия. Мы просто пошутили. Нам было скучно, и мы просто… пошутили. Вы уже сегодня будете на Сицилии, а завтра встретите рассвет под Эль-Аламейном, куда вы давно стремились. Сеанс окончен…
Война продолжалась. На несколько дней, как и бывает перед наступлением, фронт притих. В немецких траншеях на трофейные патефоны завоеватели ставили трофейные пластинки, и в большой излучине Дона разливался знакомый нам голоса
А в остальном, прекрасная маркиза,
все хорошо, все ха-ара-шо…
От автора
Я не забыл это жаркое лето - не в меру жаркое для Архангельска, заставленного кораблями союзников, куда меня забросила нелегкая судьба. Как это ни странно - начало моей самостоятельной жизни связано по времени с началом битвы за Сталинград, о котором сейчас пишу… Разве не странно?
13 июля 1942 года мне исполнилось 14 лет, и я, конечно, не мог знать, что именно в этот день немцы заняли безвестный хутор Горбатовский, впервые ступив на землю тогдашней Сталинградской области. День своего четырнадцатилетия я отметил поступком, в котором никогда не раскаивался и раскаиваться не стану до самой смертной доски: я отпраздновал свой день рождения тем, что… убежал из родительского дома.
- Куда ты, Валя? - крикнула, помню, мать.
- Я сейчас… на минутку. Скоро вернусь, - ответил я… и вернулся только через три года, бренча медалями, разметая пыль широкими клешами, заломив на затылок бескозырку с широковещательной надписью на ленте ее: "Грозный"…
Летом того страшного года (страшного для всех нас) я оказался в гигантском - так мне казалось - здании флотского Экипажа; память отчетливо сохранила гулкие своды старинных залов, наполненных приятной прохладой, и в этих залах - мы, подростки, собранные со всей страны, которым предстояло носить самое высокое и самое гордое звание на флоте - юнга!
Принуждения, воинского или комсомольского, не было; брали в юнги не по набору, а лишь тех, кто сам пожелал рисковать головой на шатких палубах боевых кораблей нашего сильно поредевшего флота. Нам объявили, что всех "гавриков" скоро отправят на легендарные Соловки, где в тиши таинственных островов затаилась тюрьма, в камерах которой нас и станут готовить для героической флотской службы. До отплытия на Соловки мы жили в кубриках Экипажа и, как мне помнится, были озабочены примеркою формы, драками и обидами, иногда слезами да еще трепетным и обедов и ужинов (не забывайте, что время-то было голодное). Мне достались штаны, которые я подтянул ремнем до уровня подмышек, мне дали бескозырку, свободным диском вращавшуюся на моей макушке, получил я и бушлат, скрывающий мою фигуру до самых колен. Красота!
По сводкам Совинформбюро в те дни было не понять - кто убегает, а кто догоняет, так все было сокрыто флером секретности, но даже без царя в голове все-таки мы догадывались, что на юге творится что-то неладное. Многое забылось, но почему-то врезался в память лишь один день. Всех нас, предвкушающих близость ужина вдруг загнали в актовый зал Экипажа; наверное, для "затравки" сначала нам показали фильм "Оборона Царицына", в котором молодой и веселый Сталин отважно и гениально сокрушал всех врагов революции. Фильм закончился. В зале включили свет. Мы уже начали обсуждать, какая ждет нас каша сегодня, перловая или овсяная, но…
- Сидеть на местах! - было приказано.
Из зала нас не выпустили, а возле дверей, чтобы никто не убежал, встали наши старшины, чем-то озабоченные. Мы ждали. На сцену поднялся комиссар флотского Экипажа.
- Встать! - окрик команды. - Слушай приказ № 227…
Безо всякого предисловия комиссар приступил к чтению знаменитого ныне приказа, который долго-долго скрывался потом от народа, как скрывали потом и полеты НЛО над нашими головами. До сих пор, честно говоря, не пойму, с какой целью нас тогда "оглушили" этим приказом? Хотели, чтобы мы прониклись ответственностью? Или для того, чтобы робкие отказались от звания юнги? Не знаю. Я был тогда еще слишком глуп и наивен, но доселе помню, что каждое слово этого приказа, не ко сну будь он помянут, буквально впивалось в сознание. Каждая его фраза глубоко западала в душу, и все мы тогда поняли, что теперь шутки в сторону, перловая там каша или овсяная, но дела нашего Отечества очень плохи, а главное сейчас - НИ ШАГУ НАЗАД!
Слова приказа рушились на нас, словно тяжелые камни. Прошу не считать меня сталинистом, но мне и доныне кажется, что Сталин в те дни нашел самые точные, самые весомые, самые доходчивые слова, разящие каждого необходимою правдой. Без преувеличения я до сих пор считаю приказ № 227 подлинной классикой военной партийной пропаганды… Сталин писал:
"Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке… Такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам…
После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, - стало быть, стало меньше людей, хлеба, металла… У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину.
Из этого следует, что пора кончить отступление.
Ни шагу назад!"…
Суровое время требовало суровых мер. В приказе № 227 Сталин призывал усилить дисциплину, беспощадно расправляться с трусами и паникерами, снимать с постов и судить начальников, допустивших отход с фронта, строго карать офицеров за оставление позиций без приказа свыше…
С нашей стороны - никаких вопросов, только молчание.
И никаких комментариев со стороны начальства.
- Головные уборы надеть. На выход… марш!
В ту же ночь нас посадили в трюмы корабля, чтобы доставить на Соловки. Перед отплытием меня отыскал отец, который тогда служил офицером на Беломорской военной флотилии. Он был как-то особенно мрачен, но мой поступок не осуждал. В эти дни проводилась добровольная запись моряков в морскую пехоту, которую готовили для боев в Сталинграде, и отец был в числе первых, кто поставил свою подпись под длинным списком добровольцев.
- Так было надо, сынок, - помню я его слова.
Свидание было кратким, и отец ушел, даже не оборачиваясь, чтобы в руинах Сталинграда сложить свою голову. Больше я никогда не видел его. Лишь недавно я узнал обстоятельства его гибели, что и толкнуло меня к письменному столу, дабы рассказать вам, ли, о Сталинградской битве.
Часть третья. Большая излучина
С точки зрения большой стратегии ясен простой факт: русские армии убивают больше нацистов и уничтожают больше вражеского снаряжения, чем все остальные 25 Объединенные нации, вместе взятые.
(Из письма генералу Д. Макартуру Фр. Д. Рузвельт, от 6 мая 1942 года).
Ныне пойдем за Дон и там или победим и все от гибели спасемся, или сложим свои головы.
Дмитрий Донской (1380).
1. Доживем ли до августа?
Почему так коротка память людская?
Вот и настали дни нынешние… Давно шаблоном стали слова, набившие нам оскомину: "Не забудем о Сталинграде!" А вот мне в это не верится. Ни черта мы не помним, все позабыли.
Два года назад, в день 23 августа, старая актриса по имени Вера Васильевна, которая еще до войны не сходила с подмостков сталинградского театра драмы, эта вот женщина, порядком хлебнувшая горя на своем веку, проснулась с ожиданием какого-то чуда… Ей ли, жившей на окраинах Бекетовки, откуда, как с высокой горы, был виден весь Сталинград, ей ли забыть тот день, когда Божий свет померк в глазах, а Сталинграда попросту не стало. Утром еще был город, а вечером исчез город.
Сейчас и город совсем другой, даже название у Сталинграда иное, и люди какие-то не такие, что были раньше, а ей, старухе, все не забыть того дня… Да и можно ли забывать?
Вышла на улицу. Спросила на остановке автобуса:
- День-то какой, знаете ли?
- День как день. А что?
- Страшный! Тут бы молиться всем нам…
Посмотрели как на сумасшедшую, мигом забили автобус и отъехали, не желая ничего помнить. Возле пивного ларька - шумно и людно. Дружно сдувается пена с кружек.
- Помните ли, какой день сегодня?
- Август. Кажись, двадцать третье. А что?
- Это день, который нам, сталинградцам, не забыть
- Праздник, что ли? - спрашивали старуху.
- Не праздник, а поминанье того великого дня.
Разом сдвинулись кружки - за день сегодняшний.
- Выпьем! Чего это "божий одуванчик" тут шляется? Наверное, из этих самых… о морали нам вкручивает!
Нет, никто в бывшем Сталинграде не желал помнить, что случилось 23 августа 1942 года. Вера Васильевна, почти оскорбленная, вернулась домой и включила телевизор:
- Должны же хоть с экрана напомнить людям, какой это день. День двадцать третьего августа… ради памяти павших!
"…показывали в этот день обычные передачи: разговор о перестройке, бюрократическом торможении, международные события. Показали сюжет из Белоруссии, связанный с памятью о войне. Но на воспоминания о двадцать третьем августа в Сталинграде времени не хватило…"
В новом Волгограде не помнили о трагедии Сталинграда!
- Грех всем нам, - сказала Вера Васильевна, заплакав. - Великий грех всем вам, люди, что забыли вы все страшное, чего забывать-то нельзя… нашим внукам знать надобно!
Этой датой, ставшей уже безвестной, я предваряю свой рассказ, и днем 23 августа я завершу изложение первого тома.
Люди! Бойтесь двадцать третьего августа…