Панафидин в страхе господнем поспешил откланяться, оставив своего приятеля на съедение зверю-профессору, и он терпеливо дождался Конечникова в коридоре:
– Ну что там было с этим "токоро"?
– Нельзя же так! – обиделся священник. – Уж если вам суют шпаргалку, так умейте же принять ее, как дар божий…
В воскресенье с коробкою шоколадных конфет "от Жоржа Бормана" (но проданных под вывескою "Кондитерская Унжакова" в доме № 35 по Светланской улице) мичман Панафидин снова навестил Алеутскую. Двери квартиры Парчевских открыла ему прислуга в чистеньком фартучке. В гостиной же мадам Парчевская раскладывала пасьянс, сообщив гостю, что ее Виечка вот-вот должна бы вернуться из сада Невельского:
– Вы знаете, сейчас среди молодежи пошла мода – крутить на коньках всякие пируэты. Причем порядочная девушка вынуждена дозволить партнеру держать себя за талию… вот так! – Панафидину было наглядно показано, как следует держать девицу, чтобы она не треснулась затылком об лед. – Игорь Петрович, – продолжала хозяйка дома, – оказался превосходным партнером, и сегодня они снова катаются на катке…
Панафидин с огорчением отметил, что Игорь Житецкий если не сделает карьеру на морях, то скоро обретет неземное счастье в этом состоятельном доме. Но тут, покрыв даму пик валетом, дама заметила коробку с шоколадом:
– О, как это мило с вашей стороны, господин мичман! Я как раз обожаю шоколад от Жоржа Бормана…
Но конфета, проделавшая долгий путь вдоль трассы Великого Сибирского пути, пока не достигла лавки Унжакова, обрела такую же несокрушимую твердость, как и крупповская броня, в результате чего сильно пострадал перед–ний зуб госпожи Парчевской… Бедному мичману пришлось еще извиняться:
– Простите, что я, volens-nolens, оказался невольным виновником этой чудовищной аварии…
От дальнейших неловких сочувствий его избавило появление с катка Вии Францевны – румяной с мороза, очаровательной.
– А-а, как я рада… Николай Сергеевич?
– Сергей Николаевич, – поправил ее Панафидин.
– Я все забываю, – капризно сказала девушка. – С этим папенькиным квартетом у нас бывает так много господ офицеров, что мне позволительно иногда и ошибаться.
Панафидин подумал, что в имени-отчестве Житецкого вряд ли она когда ошибалась. ("Не везет! Да, не везет…")
– С вашего соизволения, я вас покину, – сказал он.
– Ну куда же вы? – с пафосом воскликнула мадам Парчевская. – Вы как раз попали к обеду. Останьтесь.
– Конечно… останьтесь, – добавила Виечка.
Наверное, приглашение было лишь выражением общепринятой вежливости, но Панафидин по наивности принял его за чистую монету и, смущаясь, последовал к столу. Прислуга обогатила его обеденный прибор вилкою, которой и нанесла дополнительную сердечную рану, сказав с немалым значением:
– Вот вам… это любимая вилка Игоря Петровича!
("О боже, куда деваться от успехов Житецкого?..")
– Наверное, – произнес Панафидин, обуреваемый ревностью, – наверное, этого мичмана Житецкого скоро передвинут куда-нибудь подальше… вместе с его Рейценштейном!
Фраза была опасной. Виечка не донесла до своего нежного ротика тартинку, а мадам Парчевская, вооруженная ножом, временно отложила хирургическое вскрытие горячей куле–бяки:
– Вместе с адмиралом? Почему вы так думаете?
Над кулебякой нависало облако пара, словно туман над Сангарским проливом, чреватым опасностями. Но Панафидин уже отчаялся в надеждах на счастье и сказал честно:
– Я держусь за флот, а мичман Житецкий держится за своего начальника. Флот России бессмертен, как и сама Россия, а вот о бессмертии начальства нам еще стоит подумать…
"Хорошо ли я делаю?" – успел сообразить мичман, но тут послышался странный завывающий звук, словно в небе какой-то ангел заработал пневматическим сверлом. Затем раздался тупой удар, дом на Алеутской дрогнул, а в кабинете доктора Парчевского само по себе спедалировало гинекологическое кресло. Брови мадам Парчевской вскинулись в удивлении.
– Кес-кесе? – сказала она, и тут же, как опытный анатом, вскрыла ножом теплую брюшину ароматной кулебяки.
Вия, как и ее мать, тоже ничего не поняла в происхождении этого шума над городом, и она шутливо рассказывала Панафидину, что вопросительное "кес-кесе" памятно ей с гимназии:
– Что такое кес-кесе? Кошка кошку укусе. Кошка лапкой потрясе. Вот что значит кес-кесе… Смешно, не правда ли?
– Очень, – ответил Панафидин, весь в напряжении.
Снова этот сверлящий гул и… взрыв!
– Не понимаю, куда смотрит начальство? – возмутилась мадам Парчевская. – Объясните хоть вы, что происходит?
– Крейсера! Японские крейсера… здесь, в городе!
Схватив в охапку шинель, он кинулся бежать в гавань.
………………………………………………………………………………………
Этот день выдался ясным, солнечным, высокие сугробы подтаяли, с крыш нависали серые глыбы снега, готовые рухнуть на панели, тротуары заполняла публика, приодетая ради воскресенья; все лавки, шалманы и закусочные были переполнены людьми, которые не могли знать, что с океана уже подкралась угроза их городу, их жилищам, их жизням… С острова Аскольд японские корабли заметили еще утром, но определить их классификацию мешала дистанция. Оборона города не была оформлена до конца: форты Линевича и Суворова могли огрызнуться от противника лишь редкими пушками и пулеметами. К полудню четко выявился враждебный кильватер, во главе которого – под флагом Камимуры – двигался "Идзумо", за флагманом равнялись шесть броненосных крейсеров: "Адзумо", "Иосино", "Асамо", "Иватэ", "Касуги", "Яшимо". Огонь был открыт с двух бортов – японцы холостыми залпами сначала прогрели свои орудия.
С рейдовых "бочек" телефонные провода струились до помещения штаба бригады, но Рейценштейна на месте не было, на запросы с крейсеров отвечал Житецкий:
– Все понимаю, все доложу, все исполню…
Командиры крейсеров облаивали Рейценштейна:
– Наверняка при пожаре в публичном доме во время наводнения порядка все-таки больше, чем у нас на бригаде…
Рейценштейн получил информацию с моря лишь около 10 ча–сов. Он велел поднимать давление в котлах крейсеров, вокруг которых "Надежный" уже с треском разрушал льдины. Услышав гулы с моря, гуляющая публика кинулась к берегу, а жители городских окраин спешили подняться в горы, чтобы с их вершин видеть подробности. Камимура вел крейсера Уссурийским заливом, оптика его дальномеров отражала сияние заснеженных гор – без признаков обороны. Японцы лупили по сопкам наугад, желая вызвать ответный огонь, чтобы засечь координаты батарей, чтобы разгадать схему обороны Владивостока. Но русские молчали (еще и потому, что многие батареи находились в проекте, а пушки других хранились в арсеналах порта).
В половине второго Камимура перенацелил огонь на город. Снаряды летели вдоль Светланской – в пустоши Гнилого Угла, терзали долину реки Объяснений, множество снарядов даже не взрывалось. Когда Панафидин, запыхавшийся, появился на "Богатыре", вся бригада крейсеров уже жила одним общим порывом: идти в бой, прямо здесь погибать на глазах жителей…
– В чем дело? Почему не выходим?
– "Рюрик" держит: у него котлы, как в городской бане, два часа не могут набрать нужного давления…
Но "Рюрик" был готов сражаться даже с малым запасом пара. А приказа о выходе в бой не поступало. Александр Федорович Стемман то натягивал, то сбрасывал с рук перчатки:
– Николай Карлыч ведет себя странно. Наверняка в этот момент силы небесные пачкают ему служебный формуляр отметками о непригодности… я еще мягко выражаюсь!
– Почему стоим? – орали от пушек матросы. – Тоже мне начальнички, называется. Хотим боя! Ведите…
Обстрел города продолжался. Один из снарядов врезался в дом полковника Жукова, пробил спальню его жены, развалил горячую печку, опрокинул всю мебель и, проткнув стенку, взорвал денежную кассу, выбросив на улицу часового, стоявшего возле знамени. Вопреки всем уставам (даже в нарушение их) знамя 30-го стрелкового полка вынесла из руин и пламени Мария Константиновна Жукова – супруга полковника.
Камимура явился с эскадрою ради устрашения Владивостока, но горожане на все перелеты и недолеты отвечали смехом и шутками, тут же раскупая у мальчишек еще не–остывшие осколки – в качестве сувениров. ("Так же, как всегда, ходили пешеходы по улицам, ездили извозчики".) Только два японских снаряда оказались роковыми. При обстреле Гнилого Угла одна граната врезалась в здание морского госпиталя, перебив пять больных матросов на кроватях. Другой снаряд с "Идзумо" рассек пополам беременную женщину Арину Кондакову. Всего же японцами было выпущено по Владивостоку двести снарядов.
Офицеры ходили по мостикам крейсеров, ругаясь:
– Понос у нашего Николая Карлыча… великолепный понос! На кой черт тогда адмиральские орлы цеплять на погоны, если пора в клинику Бехтерева – подлечить свои нервы…
45 минут обстрела закончились. Камимура уже отводил крейсера в море, когда Рейценштейн велел с "бочек" сниматься.
– Догоним… всыпем, – убежденно говорил он.
Но за островом Аскольд было уже пусто, и лишь далеко развевало из труб японской эскадры пласты перегретого дыма от сгоревших английских кардифов. Всем было стыдно, и все дружно обругивали Рейценштейна:
– Кому он хочет замазать глаза? Если говорить о погоне, то самый тихоходный "Адзумо" даст все двадцать узлов, а наш несчастный "Рюрик" едва вытянет восемнадцать… Стыдно перед жителями, которые так наивно и горячо надеялись на нас!
В 17.00 бригада крейсеров вернулась на рейд…
Комендант города названивал в штаб бригады, он сказал Рейценштейну, что у него теперь мало надежд на защиту обывателей от противника, а потому завтра же он переводит Владивосток на осадное положение.
– Предупреждаю: в своем докладе наместнику я не скрою от него горькой правды, что ваши крейсера были выведены в море лишь через час после обстрела города японцами…
Николай Карлович велел подавать в кабинет ужин, усадив Житецкого писать донесение. Игорь Петрович, владея пером, составил хвастливую фальшивку, и адмиралу он угодил:
– Пожалуй, все верно. Но хорошо бы усилить этот жуткий момент, когда мы гнались за Камимурой…
В новой редакции фраза о преследовании японцев дополнилась словами "я гнался за ним", и за эту героическую приписку, очевидно, следовало ожидать повышения по службе. Впрочем, адмирал Камимура тоже не был честен в своем рапорте, оправдывая свой отход закатом солнца. "Неприятель так и не вышел", – сообщал он Того (и был почти прав).
На "Богатыре" воцарилось нервное уныние:
– Макаров вот-вот появится в Порт-Артуре, и, надо полагать, Рейценштейну от него достанется…
Вечером Панафидин позвонил на Алеутскую:
– Это вы, Игорь Петрович? – спросила Виечка.
– Нет, это его противоположность. Простите, я сегодня так спешил, что впопыхах оставил у вас свою фуражку.
– Ну, заходите… – ответила Виечка.
………………………………………………………………………………………
Командующий флотом Тихого океана, вице-адмирал Макаров, прибыл в Порт-Артур утром 24 февраля – поездом. Флаг Старка еще колыхался над "Петропавловском", а Макаров поднял свой на крейсере "Аскольд". Не будем думать, что все, как один, радовались его прибытию, ибо некоторых в Порт-Артуре вполне устраивал девиз наместника: "Не рисковать!" Но Старк сдал эскадру – Макаров принял ее от Старка.
Старк признался, что он предвидел катастрофу внезапного нападения и заранее предлагал наместнику меры предосторожности. Он показал Макарову свой рапорт, на котором зеленым карандашом была начертана резолюция: "ПРЕЖДЕВРЕМЕННО".
– А теперь из меня сделали столб, возле которого любая собака желает задрать ногу. Наместнику же очень удобно не опровергать клеветы, дабы сберечь чистоту своего мундира…
Макаров в первую очередь старался изгнать с эскадры "дух казармы", чтобы моряки ощутили себя мореходами, а не жильцами кораблей, отданных им для квартирования. Так же не терпел он вмешательства генералов в дела эскадры:
– Кавалерии флотом не командовать! Армию нельзя и близко подпускать к нашим делам. Если это, не дай бог, когда-либо случится, эскадра погибнет… Но и средь нас, людей флота, собралось немало таких, кто не знает Дальнего Востока и его условий, кто приехал сюда отбывать цензовые сроки ра–ди повышения в чинах. Таких будем удалять… беспо–щад–но!
Очевидец писал, что матросы, глядя на флаг Макарова, даже крестились. Требовалось расшевелить флагманов, чтобы командиры кораблей ощутили великое чувство самостоятельности.
– Я, – выступил перед ними Макаров, – требую от вас полной откровенности, а полного согласия со мною… не потерплю. Я прежде всего человек, потому могу ошибаться. Раз и навсегда условимся: лучше уж между нами разразится хороший скандал, только бы не ваше чинопочитательное согласие с моей персоной. Война – дело живое, она равнодушия и казенщины не терпит.
Степан Осипович уже знал о делах на бригаде крейсеров Владивостока, знал, что Камимура ушел от города безнаказанно, знал, что Рейценштейна в море и палкой не выгнать. Он, командующий флотом, принял важное решение…
– Если Иессен прибыл, – сказал он флаг-офицеру, – пусть явится ко мне сразу. Я должен его видеть.
На вызов Макарова явился контр-адмирал Карл Петрович Иессен, бывший командир крейсера "Громобой", выходец из семьи флотского врача. Макаров сказал, что назначает его командовать бригадою владивостокских крейсеров:
– Рейценштейн начал страдать водобоязнью, будто укушенный бешеной собакой. А водобоязнь адмиралов хорошо излечивается службою на берегу. Два его выхода на по–зиции ока–зались бесполезны, а во время обстрела Владивостока он попросту… ослабел! Надеюсь, подробности вам из–вест–ны.
(У Макарова была готова для Иессена четкая инструкция, которую я, да простит мне читатель, привожу в диалоге.)
– Что там творится во Владивостоке? Город наводнен агентурой, население устраивает крейсерам почетные проводы, форты салютуют, а оркестры играют веселые марши…
В инструкции Иессену указывалось: "Имейте в виду, что неприятель попирает всякие международные законы, а потому будьте осторожны и недоверчивы… Примите все меры, чтобы о дне вашего выхода из Владивостока ни прямо, ни косвенно не было сообщено никому и, кроме шифрованной телеграммы на мое имя, никуда не было посылаемо известий".
– Заведите, наконец, придирчивых цензоров на телеграфе, чтобы вникали в каждую из телеграмм, идущих в Корею.
– Но как сделать, Степан Осипович, чтобы жены матросов и офицеров не могли устраивать проводов своим мужьям?
– Приучите все население Владивостока к тому, что ваши крейсера часто и неожиданно для всех покидают рейд ради боевых учений. Погода и ваш выход на серьезную операцию будет воспринят жителями как обычная тренировка. Желательно даже разболтать в городе, что рейд покидаете ненадолго. Не допускайте проводов, словно на вокзале… Гавань не вокзал, а отход крейсеров – это не отбытие пассажирского поезда.
Макаров внушал Иессену: "Неприятель чрезвычайно настойчив и весьма отважен, разбить его можно лишь умением и хладнокровием… Поговорите с командирами (крейсеров) о том, как вы будете действовать в случае открытой схватки".
– Избегать ли мне боя или самому влезать в схватку?
– Такую схватку, – поучал Макаров, – не ставьте для себя главной задачей, но считайте ее возможной. Я никак не стесняю вашу инициативу, милейший Карл Петрович, но любые ваши действия во вред неприятелю всегда будут уместны.
Иессен немедля выехал из Порт-Артура…
На бригаде крейсеров узнали о его назначении.
– Рейценштейн-то полетел… к чертям собачьим!
– Иессена мы знаем: он сам на крейсерах ходил…
Возмездие свершилось: Николай Карлович Рейценштейн спустился с мостика флагмана, заложив руку за отворот пальто, с таким гордым видом, с каким, наверное, император Наполеон, отрекшись от престола, спускался по лестнице Фонтенбло. Но за его спиной не рыдали прославленные маршалы, только один растерянный Игорь Житецкий тащил тяжелый портфель с бумагами.
Бюрократия покидала шаткие мостики крейсеров.
………………………………………………………………………………………
Японского военно-морского министра, адмирала Ямамото, мне трудно заподозрить в излишней сентиментальности. Однако именно он, министр, прислал письмо четырем русским матросам, которое и было опубликовано на розовой бумаге газеты "Ман-Чоо-Го". Дело в том, что эти матросы поступили в морской госпиталь Сасебо, плененные после страшного боя. Подвиг их миноносца "Стерегущий" стал широко известен в Японии, и потому Ямамото отдал им свою дань самурайского восхищения: "Вы храбро сражались за свое отечество, защищая его прекрасно… Я искренне хвалю вас: вы – молодцы! Не тревожьтесь за свою судьбу: наш морской госпиталь в порядке, а врачи опытны. Желаю вам скорого выздоровления…"
…"Стерегущий" под командой лейтенанта Сергеева и "Решительный" под командой кавторанга Боссе возвращались от Эллиота, где кораблей противника не обнаружили. Била волна, палубы захлестывало. Обычное дело – не привыкать! Четыре японских эсминца вышли на пересечку курса. Бой сразу ожесточился, похожий на рукопашную схватку солдат. Сходились так близко, что один японец с "Акебоно", размахивая саблей, даже перепрыгнул на корму "Стерегущего", где и нашел свою смерть. Сергеев был убит сразу, Боссе контузило. "Решительный" вывел из строя "Акебоно" и "Сазанами". Сумев сохранить скорость, он прорвался в Порт-Артур, а "Стерегущий" остался один… Все офицеры пали замертво. Почти все матросы полегли, искалеченные огнем. Японцы окружили корабль, как волки добычу, они уже бегали по нашей палубе среди мертвецов, заводили буксирные концы, чтобы тащить добычу в свое логово Сасебо, но… Прекрасный памятник "Стерегущему" в Ленинграде до сей поры рассказывает всем нам, что было дальше. Вечно шумящая вода из открытых кингстонов будет вечно обмывать бронзовые тела двух отважных героев…
Эта беспримерная битва сразу же вызвала острую полемику среди офицеров эскадры в Порт-Артуре, откуда дискуссия, становясь оскорбительной для Боссе, перекочевала и на крейсера, стоящие в гавани Золотого Рога. Штурман крейсера "Рюрик", капитан Салов, не желал щадить кавторанга Федора Боссе; заодно с ним горячился и вахтенный офицер, пламенный грузин Рожден Арошидзе, недавно призванный из запаса:
– Вах! Почему кавторанга Боссе не отдали под суд?
– Преступление, – вторил ему юрист Плазовский.
Старший офицер крейсера Хлодовский лишь недавно за–слу–жил повышение, из лейтенантов став капитаном 2-го ранга.
– А за что нам судить Федора Эмильевича Боссе?
Он спросил об этом спокойно, чем и возмутил барона Кесаря Шиллинга, прозванного "Никитою Пустосвятом" за то упрямство, с каким он привык отстаивать свои мнения.
– Как за что? – взбеленился барон. – Не нас ли, господа, еще с корпуса учили: сам погибай, а товарища выручай.
Старший минер крейсера, Николай Исхакович Зенилов, имел предками казанских или касимовских татар. В скромном чине лейтенанта он пользовался большим уважением.
– Позвольте, – сказал Зенилов, – но это правило суворовское: оно не относится к флоту, где свои порядки…
Все сомнения рассеялись, когда во Владивостоке стало известно мнение вице-адмирала Макарова: реабилитируя честь кавторанга Боссе, он полностью оправдал его поступок: