– Надо же так! Один раз еще с Рейценштейном, а сейчас с Иессеном собрались забраться в Сангарский пролив, и оба раза отворачивали. Значит, бывать там… бывать в этой норе!
Возле Поворотного маяка, прежде чем войти в Золотой Рог, с крейсеров запрашивали: был ли здесь Камимура с эскадрою? Служители маяка успокоили их – Камимурой и не пахло. Но горизонт часто застилало подозрительным дымом. До заката солнца портовые буксиры развели боны, и русские крейсера, докручивая на тахометрах последние обороты винтов, втянулись в родимую гавань… Дело сделано! Склянки пробили четыре раза.
Восемь часов. Смена вахт. Остальные свободны.
………………………………………………………………………………………
Япония всполошилась: одним махом русские уничтожили три корабля в 5000 тонн водоизмещением, погибли тысячи тонн угля и военного снаряжения, наконец, свыше 600 пленных – все это отразилось на судьбе Камимуры, который свои просчеты оправдывал туманом… только туманом!
Теперь адмирал Того был вынужден ослабить свою эскадру, чтобы усилить эскадру Камимуры – для противоборства с бригадою владивостокских крейсеров. В результате резко снизилось боевое напряжение у стен Порт-Артура, за что его гарнизон мог благодарить Владивосток. Отныне эскадра Камимуры отрывалась от баз в Желтом море, в постоянной боевой готовности она дежурила в незаметной бухте Озаки на острове Цусима…
Цусима обретала стратегическое значение!
15 апреля началась разгрузка пленных с крейсеров на берег. "На Адмиральской пристани, куда свозили японцев, и на Светланской, – писал очевидец, – стояла такая толпа народу, что удивляешься, откуда во Владивостоке столько жителей. Мы проводили своих пленных приветливо, снабдив их, у кого не было, шляпами, кого сапогами; на некоторых были надеты матросские фуражки (бескозырки)". Среди горожан не было заметно никакого злорадства, "скорее даже сочувствие к чужому, хотя и враждебному, горю веяло от сдержанного спокойствия толпы", – писал в те дни корреспондент "Одесского Листка". Многие жители Владивостока узнавали среди японцев своих прежних знакомых, хотя эти друзья-приятели и делали вид, будто они по-русски – ни бе, ни ме, ни кукареку. Один страховой агент даже обиделся на японского поручика Токодо:
– Ну чего притворяешься? У тебя же лавка была на Продольной. Я у тебя горшок покупал… Ну? Вспомнил?
Японец поднял глаза к небу, как бы рассматривая облака, почесал переносицу и вдруг улыбнулся широкой улыбкой:
– Шестнадцать рублей взял… Хорош ли товар?
– Отличный! – расцвел страховой агент. – До сих пор вся семья не нарадуется…
Перед отбытием на вокзал капитан-лейтенант Мизугуци произнес речь, в которой благодарил русских за гостеприимство, после чего японцы кланялись публике. К перрону был подан состав, чтобы отвезти пленных до Ярославля. Тут наше российское сострадание проявилось сверх всякой меры: в вагоны к японцам совали бутылки с вином, дарили коробки папирос и печенья… На крейсерах говорили, что это уже сущее безобразие:
– Так нельзя! Ведь еще неизвестно, каково нашим-то в плену японском живется. Может, они на луну извылись…
В ночь на 16 апреля в Уссурийском заливе, близ города, снова появились японские крейсера; теперь жители, убоясь обстрела, с пожитками уходили в сопки. Но японцы на этот раз не стреляли, что-то сбрасывая в воду, а с наступлением дня тихо ушли… Иессен не стронул бригаду с рейда, справедливо решив, что с японских крейсеров поставлены мины.
– Очевидно, Камимура решил сковать маневренность наших крейсеров, отчего сразу усилится интенсивность перевозок японских войск к Порт-Артуру, – говорил он. – Вильгельм Карлович извещает меня, что возле того самого места, где погиб адмирал Макаров на "Петропавловске", водолазы обнаружили еще один "минный букет" – целую связку мин… У нас нет хорошей партии траления. Чем помочь горю?
Горю помогли любители аэронавтики. Доморощенными способами они умудрились склеить аэростат, который с высоты выглядывал японские мины на глубине…
………………………………………………………………………………………
Долго гадали в экипажах матросы, загибая пальцы на заскорузлых руках, – кого теперь назначат на место Мака–рова.
– Зиновия? – говорили о Рожественском. – Не, он на Балтике вторую эскадру собирает. Ежели, скажем, Григория? – говорили о Чухнине. – Так его от Севастополя на пневматике не отсосешь. Федора? – говорили о Дубасове. – Так его и даром не надо: тигра такая, будто ее сырым мясом кормят…
Командующим флотом Тихого океана был назначен вице-адмирал Николай Илларионович Скрыдлов, которому было велено ехать в Порт-Артур. Скрыдлов не спешил и, подобно Куропаткину, тоже собрал немало икон – святых, чудотворных и всяких прочих.
Сразу же после гибели Макарова в Порт-Артуре появился наместник Алексеев, поднявший свой адмиральский флаг на "Севастополе", у которого были погнуты лопасти винтов.
– Неспроста ли выбрал "коробку", которую с места не сдвинешь? – рассуждали матросы. – Куда ж без винтов ходить? Нет, братцы, это тебе не Степан Осипыч…
Как бы ни относиться к "Его Квантунскому Величеству", следует признать за истину: наместник не помышлял о падении Порт-Артура, желая отстаивать его до конца. Между ним и Куропаткиным завязалась упорная борьба, арбитром в которой выступало правительство. Петербург поддерживал Алексеева, справедливо указывая Куропаткину, что потеря Порт-Артура "подорвет политический и военный престиж России не только на Дальнем Востоке, но и на Ближнем Востоке… наши недруги воспользуются этим, чтобы затруднить нас елико возможно, и друзья отвернутся от России как от бессильной союзницы…".
Куропаткин откладывал эти нотации в сторону.
– У меня более трезвый взгляд на вещи! – говорил он. – Я не считаю, что мы должны держаться за Порт-Артур. Вспомните, что Кутузов на известном совете в Филях тоже стоял на том, что можно сдать французам Москву. Тогда его порицали. А кто оказался прав? Кутузов… Так же и я, подобно гениальному Кутузову, имею вполне трезвый взгляд на вещи!
Дался ему этот "трезвый" взгляд. Куропаткина мало заботила судьба Порт-Артура, а все его дискуссии с наместником ни к чему не приводили. Алексеев говорил:
– Я несведущ в делах армии, а Куропаткин разбирается в делах флота, как свинья в апельсинах. Когда начинаем споры, у нас получается картина, словно в том анекдоте, где слепой от рождения любуется пляской паралитика…
После боев у Тюренчена, когда Куроки разбил генерала Засулича, Куропаткин продолжал твердить, что положение Порт-Артура еще не стало критическим. Но даже дуракам было ясно, что Того держит эскадру близ Дальнего не для того, чтобы любоваться квантунским пейзажем, а пехота на его кораблях – не туристы. Алексеев шкурой ощутил то, чего никак не желал понимать Куропаткин… 22 апреля он вызвал Витгефта:
– Вильгельм Карлович, можете поднимать свой флаг. А я спускаю свой флаг и убираюсь ко всем чертям… в Мукден! До прибытия адмирала Скрыдлова эскадрою Порт-Артура назначаю командовать вас. Комендантом останется Стессель…
Он отъехал столь поспешно, что оставил в Порт-Артуре даже свою челядь. На следующий день японцы выбросили десанты в порту Бицзыво, на подступах к Дальнему, а Дальний уже совсем рядом от Порт-Артура. Теперь самураям осталось сделать один прыжок, и линия КВЖД, связующая Порт-Артур с Россией, оказывалась разрубленной. Алексеев удрал вовремя: по вагонам санитарного поезда, идущего под флагом Красного Креста, уже щелкали пули, добивая раненых, детей и женщин. Целых четыре дня японцы не обрывали правительственный провод, слушая перебранку Витгефта с наместником. 26 апреля никому не известный Спиридонов, в компании двух русских писателей, Дмитрия Янчевецкого и Василия Немировича-Данченко, взялся доставить в Порт-Артур громадный эшелон с боеприпасами. Смельчаки сели на паровоз и рванули вперед, давя японцев на рельсах, писатели поклялись, что взорвут весь эшелон и погибнут сами, если их остановят… Эшелон прибыл!
Витгефт созвал совещание, даже не заметив, наверное, что место председателя досталось генералу Стесселю. Случилось то, чего пуще смерти боялся Макаров: эскадру прибирала к рукам армия. В преамбуле протокола выразились пораженческие намерения Стесселя: флот якобы уже неспособен к активным действиям, посему будет лучше, если свои боевые средства с кораблей он передаст командованию гарнизоном…
Впрочем, у меня, автора, еще не возникло нужды излишне драматизировать обстановку, как полное отчаяние, прерываемое зубовным скрежетом патриотов. Отнюдь нет! Люди сра–жались, стойко переносили неудачи, верили в лучшее. Голода в Порт-Артуре не знали: мука, конина, водка, чай, сахар не переводились до конца осады. В ресторане "Палермо" рекою текло шампанское… Были тут юмор и любовь, бывали мгновения большого человеческого счастья, все было. Жили и верили:
– Эта чепуха с осадою не затянется! Что-нибудь одно – или Куропаткин нас выручит, или Зиновий Рожественский приведет эскадру с Балтики и раскатает Того, как бог черепаху…
1 мая контр-адмирал Иессен доложил наместнику в Мукден, что генеральный фарватер у Владивостока протрален, его крейсера снова готовы вырваться на стратегический простор. В этот же день из Порт-Артура вышел заградитель "Амур", забросав подходы к крепости минами. С этого момента начались самые страшные, самые черные дни для Того и его флота.
………………………………………………………………………………………
Когда в бухте Керр, возле Дальнего, раз за разом подорвались на русских минах сначала миноносец № 48, а потом авизо "Миако", ничто не дрогнуло в душе Хэйхатиро Того: война есть война, и потери на войне неизбежны… Но 2 мая русская мина, поставленная "Амуром", рванула брюхо броненосца "Яшима"; в облаке пара он еще полз по инерции, пока эта инерция не затащила его на вторую мину: переборки треснули – конец! Другой броненосец, "Хацусе", в точности повторил маневр "Яшимы", наскочив на две наши мины. Он держался на воде 50 секунд: полтысячи человек погибли сразу. Наши наблюдатели с Золотой Горы и с Электрического Утеса видели эти взрывы устрашающей силы, они даже фотографировали моменты агонии врагов, и в Порт-Артуре долго кричали "ура!" своим отважным минерам.
– Расплатились-таки за Макарова! – говорили артурцы. – Сейчас выйдем эскадрой в море – для боя…
Но осторожный Витгефт поднял сигнал:
– Командам разрешаю увольнение на берег…
Японская пресса, обычно болтливая, на этот раз хранила молчание (и в Японии очень долго не знали о судьбе погибших кораблей). Того, наверное, пережил бы эти потери как закономерные в ходе большой войны. Но в тот же черный для него день броненосный крейсер "Касуга" врезался в крейсер "Иосино", который перевернуло кверху килем с легкостью, будто это была пустая консервная банка. Море, всегда безжалостное к людям, алчно забрало в свои глубины еще 300 человек. Пострадал и сам "Касуга" – его с трудом оттащили в Сасебо для ремонта… Того призадумался:
– Надеюсь, это была последняя жертва?
Но тут же сел на камни посыльный "Тацута", на котором адмирал Насиба спешил повидать свое начальство. На следующий день погода была по-прежнему ясная… В з р ы в! – и не стало миноносца "Акацуки", который на полном ходу проехал своим пузом по русской мине. Японский флот охватила паника:
– Это не мины! Это русские подводные лодки…
Если это так, то, кажется, подтверждалась секретная информация из Петербурга: балтийские матросы ставили свои подводные лодки на железнодорожные платформы – для отправки их на Дальний Восток. "Неужели они уже здесь?.." Того доложили, что канонерская лодка "Акаги" входит на рейд Кинчжоу, уже готовая к постановке на якорь.
– Хоть отдаст якоря, – кивнул Того.
На этот раз не взрыв, а – т р е с к! "Акаги" острым форштевнем разрубил свою же канонерку "Осима".
– Боги отвернулись от меня, – сказал Того. – Наши потери таковы, будто мой флот проиграл большое сражение…
Если бы адмирал Витгефт был настоящим флотоводцем, он не упустил бы этого победоносного момента. Воскресни сейчас из бездны Макаров, он бы вывел эскадру в море – немедля – и дал бы флоту Того такой славный бой, что, наверное, зашаталась бы вся Япония… Но этого не случилось, а беда коснулась нас с другой стороны – там, где мы ее не ждали. Кто виноват в этой беде – сейчас судить трудно. Советский историк флота В. Е. Егорьев (сын командира крейсера "Аврора", павшего при Цусиме) высоко оценивал энергию Иессена, но при этом счел своим долгом отметить, что "решительность" Карла Петровича иногда бывала слишком рискованной.
………………………………………………………………………………………
Все корабли, как и люди, смертны. Но смерти бывают разные. Одни погибают в бою, им ставят памятники, как героям. Других губит стихия, и они исчезают бесследно, как "пропавшие без вести" на фронте. Но для кораблей уготована судьбою еще и привычная "смерть в постели", заверенная в конторах. Это когда их кладут на жесткое ложе заводских стапелей и начинают разбирать от киля до клотика.
Девушка, укрепляя булавкой шляпу на голове, не задумывается, что ее булавка – частица когда-то гордого корабля, пущенного в переплавку мартенов. Крестьянин, идущий в поле за плугом, тоже не знает, что металл его плуга когда-то резал не землю, а кромсал высокую волну океанов.
Корабли, как и люди, часто болеют. Тогда их лечат. У них бывают и серьезные травмы. В этих случаях инженеры-хирурги делают сложные операции. Иногда у них что-то даже ампутируют. Что-то к ним добавляют вроде протезов.
"Богатырь" очень долго болел после сильного удара, полученного в область "солнечного сплетения". Все думали, что он умрет. Но крейсер, к удивлению других кораблей, выжил, о чем корабли еще долго сплетничали на рейдах, подмигивая один другому желтыми глазами прожекторов. Рожденный в 1901 году, "Богатырь" прожил до 1922 года и мирно скончался в "постели", о чем записано в его житейских метриках.
Это случилось с ним уже при Советской власти.
………………………………………………………………………………………
Давняя традиция русского флота обязывает командира корабля в воскресные дни обедать в кают-компании; если на борту корабля находится адмирал, командир приглашает к общему столу и адмирала. Но в день 2 мая, казалось, никто не помышлял об обеде – туман был настолько плотен, что, когда "Богатырь" снялся с "бочки", сигнальщики с трудом разглядели боновые поплавки, обозначавшие "ворота" в заграждениях гавани.
– Туман разойдется, – говорил Иессен. – А мне надо быть в Посьете, чтобы проверить тамошнюю оборону…
Золотой Рог с Владивостоком исчезли за кормою, будто их никогда и не бывало на свете, а на входе в пролив Восточного Босфора Стемман отдал якоря. Этот чудовищный грохот якорных цепей, убегающих на глубину, очень обозлил Иессена.
– Очевидно, – сказал он в сторону, но адресуясь к Стемману, – кое у кого здесь трясутся на плечах эполеты.
Стемман ответил, что туман следует переждать.
– Это у меня эполеты трясутся! Я не знаю, как складывалась ваша карьера, Карл Петрович, но мне эполеты капитана первого ранга достались со скрипом…
Наверное, этого не следовало говорить. Иессен сразу обиделся, осыпав Стеммана досадными упреками:
– Александр Федорович, вы воспитывались во времена "Раз–бой–ни–ков", "Герцогов Эдинбургских" и "Русалок", ког–да скорость в восемь узлов считалась опасной. Между тем ан–гли–чане не боятся даже в тумане бегать на пятнадцати уз–лах.
– Я не англичанин, – грустно отвечал Стемман. – Но я вижу, что плывем, как мухи в сметане, а за крейсер отвечаю я!
Панафидин заглянул в ходовую рубку:
– Там скандалят, – сказал он со смехом.
– Я слышу, – отвечал штурман. – Александр Федорович прав, а наш адмирал напрасно бравирует лихостью…
Иессен с а м вывел "Богатыря" в Амурский залив, негласно отстранив Стеммана от рукоятей командирского телеграфа. Он отработал на телеграфе приказ в машину: дать 15 узлов.
Вода шумно вскипела за бортом, и адмирал сказал:
– Александр Федорович, ведите крейсер сами.
– На такой скорости не поведу.
– Отказываетесь исполнить приказ адмирала?
– Да. Отказываюсь…
Жалко было смотреть на несчастного Стеммана, и в этот момент мичман Панафидин простил ему многое… даже глупое преследование им виолончели. Между тем туман снова сделался непроницаем. Положение же самого адмирала было незавидно. Карл Петрович нервно передвинул рукояти телеграфа:
– Так и быть! Уступаю вам: даю десять узлов.
– Дайте семь, – глухо отозвался Стемман.
– Может, все-таки вы поведете крейсер?
Стемман перешел на сугубо официальный тон:
– Господин контр-адмирал, я согласен командовать своим крейсером только в том случае, если вы покинете мостик и перестанете вмешиваться в управление кораблем…
Покидая мостик, Карл Петрович указал на вахту, чтобы за три мили до острова Антипенко изменили курс влево:
– Я буду в низах. Известите меня.
– Есть, – ответили ему штурмана…
Панафидин искоса наблюдал за Стемманом. Время близилось к обеду, и, чтобы остаться верным флотской традиции, они с адмиралом должны быть в кают-компании как лучшие друзья. Обед был необходим, чтобы замять скандал на мостике. По этой причине Стемман даже не велел сбавить скорость.
– Держите на десяти узлах, – обратился он к штурманам и, спускаясь по трапу, напомнил о повороте влево. – В двенадцать тридцать, за три мили до Антипенко… Ясно?
Шли по счислению (как ходят моряки, когда все небесные и земные ориентиры потеряны, доверяясь лишь показаниям приборов). Панафидин только что принял ходовую вахту, теперь не отводил глаз от картушки компаса, слушал ритмичное пощелкивание лага, не упускал из виду колебания стрелок тахометра, отбивавшего количество оборотов винта…
Рулевой за штурвалом сказал вдруг опасливо:
– Мне-то что? Я матрос, а вот вам, офицерам…
– Помалкивай, – круто обрезал его Панафидин.
Ровно за три мили до острова Антипенко (в 12.30) старший штурман спустился в кают-компанию, чтобы продублировать адмиральское "добро" к повороту на левые румбы. Па–на–фидин остался на мостике… Страшный треск, а потом грохот!
– Мина, – не крикнул, а прошептал мичман, и тут же увидел перед собой каменную стенку, на которую с железным хрустом корпуса влезал "Богатырь", сильно раскачи–ваясь.
Вслед за тем наступила гиблая тишина.
………………………………………………………………………………………
В этой тишине раздались рыдания. Приникнув лбом к ледяной броне, громко плакал капитан 1-го ранга Стемман:
– Я же говорил – нельзя… семь узлов – не больше. А теперь… сколько лет… служил… все прахом! Моя карьера…
К нему, скользя по решеткам мостика, подошел Иессен:
– Александр Федорович, вы не виноваты. Виноват в этом лишь я и всю вину за аварию беру на себя…
Крейсер всей носовой частью разодранного корпуса прочно сидел на острых камнях. Как назло, только сейчас туман распался, и штурман сразу определил место аварии:
– Мыс Брюса… бухта Славянка… сидим крепко!