Рассвет был тусклый, цепенящий. Матросы задирали воротники бушлатов, офицеры грели руки в карманах тужурок. Тяжелые броненосцы утюжили своими железными брюхами жидкие рейдовые грунты, их мощные винты взбивали пакостные илы, как вертушки взбивают пышные кремы для торжественных тортов на именины… Жутко! Но всюду – хохочут:
– Никак не отпускает нас Либава, хоть ты тресни!
– А погодка-то – как раз для прогулки на кладбище.
– Да еще пятница сегодня, господа! К несчастью…
Коковцев с небывалой болью вспоминал последние слова Ольги. Наконец на мостик "Суворова" поднялся вице-адмирал. Желая как можно скорее "эшелонировать" эскадру в дорогу, он рассыпал над рейдом выговоры кораблям. Дело простое:
позывные "Осляби", выстрел – выговор,
позывные "Донского", выстрел – выговор,
позывные "Камчатки", выстрел – выговор…
Получив по выговору, корабли медленно растворялись в тусклой мороси непогодья. Прощай, матушка-Россия, вернемся ли? Коковцев начал креститься, к нему подошел Эйлер:
– Не хочу думать, чем это кончится для нас, но для России, надо полагать, все еще только начинается.
– Леня, и без тебя тошно! Хоть сегодня не каркай…
Из гавани, нагоняя броненосец, выскочил либавский буксир под флагом порта. На его корме толпились родственники моряков, и Коковцев издалека расслышал напутствие жены:
– Bon voyage, Владечка! Счастливого пути вам всем…
Коковцев разглядел на буксире Ивону с собачкой.
– Это и есть Жако? – спросил он Эйлера.
– Да. Песик скрасит ее одиночество.
– Возможно, – согласился Коковцев…
…Аргонавты пересекали моря отъявленной лжи, плыли в океанах клеветы. Английские газеты называли русскую эскадру "сворою бешеных собак", достойной потопления еще в водах Европы (к чему они, кажется, и стремились, внезапно объявив мобилизацию своего флота). Некоторые депутаты рейхстага требовали от правительства кайзера: "Не давать русским убийцам ни единого куска угля, ни единого глотка пресной воды – пусть убираются обратно в Кронштадт!" Одна лишь Франция, заинтересованная в союзе с Россией, оставалась неизменно благожелательна. Покинув родные берега 2 октября 1904 года, эскадра Рожественского обогнула Африку и, выдержав шторм небывалой мощности, пересекла меридиан Петербурга в Южном полушарии, а 16 декабря увидела перед собой зеленые берега Мадагаскара… Рожественский задал вопрос:
– Хочу точно знать, где отряд Фелькерзама?
Фелькерзам еще в Танжере подчинил себе корабли с малой осадкой, которые вел Суэцким каналом, а рандеву с ним было заранее обусловлено возле берегов Мадагаскара.
– Ваше превосходительство, – доложил Коковцев флагману, – Токио произвело внушительный нажим на Францию, и французы, при всей их любезности, определяют для нас глухую стоянку в Носси-Бэ, для чего нашей эскадре предстоит удлинить маршрут еще на шестьсот миль…
Адмирала было не узнать. За два с половиной месяца пути он, еще недавно глядевший орлом, превратился в изможденного старика. Перемена была столь разительна, что даже Коковцев, ежедневно с ним общавшийся, поражался его внезапной дряхлости. Впрочем, в таком возрасте нельзя по десять суток не слезать с мостика, лишь урывками задремывая в кресле штурмана. Рожественский уже не говорил – он кричал:
– Так куда же, черт побери, провалился Фелькерзам?
– Фелькерзам ведет свой отряд в Носси-Бэ.
– Хорошо. Пошлите буксир "Русь" до телеграфа в Таматаве, чтобы прояснить обстановку в мире и… в Порт-Артуре.
– Есть! Хоронить умерших прикажете в море?
– Оставьте их в банях… погребем в Носси-Бэ.
Уже зашитые в парусину, мертвецы хранились на полках в корабельных банях. Все помыслы адмирала – о транспорте "Иртыш", который должен доставить на эскадру те злополучные двадцать процентов снарядов сверх штата – для практических стрельб.
– А где "Иртыш"? – рассуждал Рожественский. – Адмиралтейство молчит. Но должны там понять, что без проведения практических стрельб боевая значимость эскадры равносильна нулю… Наконец, что вы едите, Владимир Васильевич?
– Консервы Малышева, – отвечал Коковцев.
– Вот! А матросы судят справедливо, что из ананасов с кокосами щей да каши не сваришь… Мне нужен "Иртыш". Мне нужен Фелькерзам со своим отрядом. Порт-Артур держится. Он обязан устоять до появления моей эскадры. Но даже малую задержку на Мадагаскаре считают стратегически недопустимой и политически вредной для нашего состояния…
А за белой полосой пляжей, окантованных лентами прибоя, стояла плотная стенка тропических джунглей, наполненных райской тишиной и диковинными ароматами. Полураздетые и босые матросы с голодным блеском в глазах глядели на незнакомые кущи чужестранных лесов. Температура в кочегарках броненосцев поднималась до 55° по Цельсию, машинисты, отстояв вахту, выдавливались из люков, как скользкие мокрые черви, и ложились на палубу в обморочном состоянии… Слева – Африка, справа – Индийский океан! Но им было уже не до экзотики.
Флаг-капитан Клапье де Колонг доложил адмиралу:
– Радиостанция французов передала для сведения: японские крейсера недавно шлялись у Мозамбика, искали нас…
Рожественский остался невозмутим. Всю дорогу от Либавы молчавший, как проклятый, флагман лишь у берегов Мадагаскара раскрыл перед штабом ПЕРВОНАЧАЛЬНУЮ задачу его эскадры: деблокировать Порт-Артур и, объединяясь с 1‑й Тихоокеанской эскадрой, мощью двух эскадр обрушить на японский флот сокрушающий удар, после чего следовало утвердить свое господство на море . В этом случае, доказывал Рожественский, японская армия будет отрезана от метрополии и сама по себе растает в кровопролитных боях, не имея подвоза припасов и подкреплений.
– Все это вполне пригодный материал для исполнения, но он годен лишь при условии, если Порт-Артур выдержит осаду до нашего прихода, – сказал флагман в конце речи. – Прежде мы подождем, что привезет буксир "Русь" из Таматаве!
Буксир доставил страшную новость: ПОРТ-АРТУР ПАЛ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ситуация разом изменилась: "Если уничтожена Первая эскадра, которая при начале войны была сильнее японской, то вести под удары врага Вторую, слабейшую Первой, – значило доставить японцам лишний случай пожать дешевые лавры успеха, а потому – надо возвращаться, так как идея прорыва во Владивосток основана главным образом на счастье, на удаче, а удача-то как раз была на стороне японцев" – таково было мнение одного из офицеров походного штаба эскадры.
Но слышались и другие голоса:
– Вернуться домой? А с какими глазами? Чтобы родина сочла нас трусами? Нет уж, господа, лучше пропадать…
Эскадра плыла в Носси-Бэ; подле "Суворова" держался "Александр III", команда которого целиком набрана из Гвардейского экипажа с высокою дисциплиной и чистоплотностью (даже непонятно, почему Зиновий Петрович не сделал этот броненосец своим флагманом). На кораблях работали церкви и походные сберкассы, куда матросы вносили свои гроши ради сбережения.
– Пивную бы нам ишо! – говорили. – Да с закусками…
За время перехода вокруг Европы и Африки, в частых угольных бункеровках матросы эскадры износились и оборвались так, что их стыдно было отпускать на берег – на потеху иностранцам. Еще в Либаве Бибишка обещал новую обувь, но так и не дал, теперь экипажи сделались форменными босяками. А каково машинным командам, которые приплясывали на рифленой стали дрожащих площадок, раскаленных, будто противни! Кто бы мог поверить, что на эскадре повадились расплетать старые тросы, из их прядей матросы плели для себя… лапти. Сказать, что голодали – нельзя, но и сыты редко бывали. Адмирал большую часть дня проводил за столом, лично вникая в нужды баталерок, прачечных и камбузов. Рефрижератор "Эсперанс" следовал за эскадрою с запасами мяса. Но у него скисли холодильники, а бочки с солониною в тропической жаре раздуло, словно нарывы, из них текла бурая зловонная жижа. Рожественский распорядился все содержимое холодильников побросать в море, и семьсот тонн гнилого мяса алчно раздергали небрезгливые акулы. Если в роду акул и существует генетическая память, то их потомство, наверное, до сих пор кишмя кишит у берегов Мадагаскара, вспоминая о былой великолепной обжорке – невиданной в океане…
Флагман затребовал у Петербурга разрешения следовать на Дальний Восток никак не позже 1 января. Из-под "шпица" ему отбили категорический приказ: оставаться на Мадагаскаре до прибытия вспомогательных крейсеров, наскоро переделанных из грузовых пароходов. Одновременно Петербург известил Рожественского, что ради усиления 2‑й Тихоокеанской эскадры в море уже вышла 3‑я Тихоокеанская эскадра под флагом контр-адмирала Небогатова… Рожественский мрачнел все больше.
– Мало мне обузы от пароходов, – говорил он, – так мне еще подсовывают никудышный балласт. Наше положение сейчас могло бы спасти только прибытие сюда всего Черноморского флота! Но разве турки пропустят его через Босфор?
В последние дни 1904 года эскадра Рожественского вошла в ярко-лазурную лагуну Носси-Бэ, где ее ожидали корабли отряда Фелькерзама, который снова перенес флаг с "Сисоя Великого" на полюбившийся ему броненосец "Ослябя". Вместе с флагом на "Ослябю" перенесли и больного Фелькерзама. На кораблях соловьями распелись боцманские серебряные дудки:
– Которые тута хворые, теих с врачами велено адмиралом пущать до берега, штобы попаслись на травке…
Зиновий Петрович решил повидаться с Фелькерзамом, любезно пригласив с собою на "Ослябю" и Коковцева.
– Дмитрий Густавович, – начал он разговор, – Небогатов со своим хламом будет хватать нас за пятки, его антикварное старье лишь помешает нашему прорыву на Владивосток, который и без того потребует от нас немало крови… Это не подкрепление, а лишний камень на шею! Срочное движение вперед – последний шанс. Я снимаю эскадру первого января. Предельный срок. Нельзя ждать… ждать больше нельзя! Все.
– Зиновий, ты уйдешь, а… Небогатов?
– Да кому он нужен здесь? Пошел он к чертовой матери!
Фелькерзам утопал в глубоком кресле салона.
– Крейсерам необходим ремонт. Две недели.
– Димочка, – сказал флагман старший флагману младшему, – мы знаем один другого не первый год. Выслушай меня. Того под Порт-Артуром уже так раскатал свою артиллерию, что снаряды в его пушках болтаются, как нога младенца в валенке взрослого человека. Ему, конечно, потребуется замена орудийных стволов и безусловная чистка засоленных котлов. Мы сейчас форсируем машинами через Индийский океан, не жалея отставших и аварийных – только вперед, на прорыв! Это единственная гарантия хоть какого-либо успеха в нынешней ситуации.
– Зиновий, – отвечал Фелькерзам, – о чем ты хлопочешь? Любое движение эскадры на восток – еще один шаг к гибели. Не о себе же думаю – о других. Не хватит ли авантюр?
– Возвращаться? – спросил Рожественский.
– Да…
Рожественский резко повернулся к флаг-капитану:
– Оставьте нас одних. Можете повидать сына…
Коковцев не видел Гогу после бункеровки в Дакаре.
– В твои годы, – сказал он сыну в каюте, – я проходил этим же путем, но тогда, сознаюсь, жара переносилась легче.
– Есть банка пива. Еще с Дакара. Хочешь, папа?
– Дай. У меня сердце колотится от духоты. Помню, что под брамселями мы давали одиннадцать узлов…
– Ха! А сейчас, в век пара и электричества, эскадра ползет хуже беременной черепахи – пять-семь узлов.
– Скажи спасибо адмиралу, что щадил броненосцы на экономическом режиме хода, иначе мы бы не вылезали из поломок в машинах. Или не знаешь, как Бибишка формировал эскадру, желая поскорее выпихнуть нас из Либавы… Негодяй!
– Он и выпихнул, папа. Но в Ревеле нам поставили оптические прицелы, не обучив с ними работать, а на мостике торчит дальномер Барра и Струда, который дает не дистанцию до цели, а точно показывает цену на дрова… Кто виноват, папа?
Коковцев не успел ответить: раздались свистки вахты от забортного трапа – Рожественский уже садился на катер, но тайну своей беседы с Фелькерзамом он никому не выдал. Однако в нем что-то свихнулось, он сказал Коковцеву:
– Если мало было жертв, согласен жертвовать и далее. Дмитрий Густавович по-своему тоже прав…
Кажется, он запросил Петербург о возвращении эскадры на Балтику. Суровой директивой на этот раз его одернул сам император Николай II, конкретно указавший, что эскадре надобно завладеть "господством на морском театре".
– Теперь хотя бы все ясно. Его величество настоятельно требует соединения с небогатовской эскадрой… Я подожду "Иртыш" с боеприпасами, чтобы провести учебные стрельбы. Если не научились палить на Транзундском рейде, так устроим на потеху мальгашам цирк у берегов Мадагаскара…
Открылся 1905 год; для японцев он был 38‑м годом "эпохи Мэйдзи" или 2565 годом с восшествия на престол первого микадо – для нас он стал годом первой русской революции.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бурные тропические ливни обмывали раскаленные борта броненосцев. По утрам корабельные оркестры начинали день исполнением "Марсельезы" – в честь Франции, приютившей их в своих владениях, а после "Боже, царя храни!" начинали орать боцмана:
– Ходи босиком! Вино наверх! В палубах прибраться!
По вечерам музыканты провожали заходящее солнце грустной мелодией "Коль славен наш господь". Дисциплина ухудшалась. То на одном, то на другом корабле звонко выстреливала пушка, на фок-мачту взлетал гюйс – это слуховое и зрительное восприятие означало: открывается судебное заседание. Но адмирал разумно не утвердил ни одного смертного приговора:
– Зачем казнить людей, идущих на смерть? В этом случае любая конфирмация выглядит комедией. Все равно я обязан исполнить пункт Морского устава, согласно которому при встрече с противником даже висельники выдергиваются из петли, чтобы занять свое место на боевых постах…
После всего, что было пережито в пути, после глумления Европы и губительных кренов до сорока градусов судьба вроде бы решила полакомить аргонавтов, приняв их усталые тела и души в удивительном раю… Носси-Бэ, Носси-Бэ! Глаза не могли вобрать полностью эту красоту первозданного мира – с вулканами, покрытыми цветами ванили, с пальмами, что шумят над морем, с непередаваемо яркою красотою женщин, многие из которых были королевами племен. Врач с крейсера "Аврора" записал в дневнике: "Женщины сложены прекрасно: высокая грудь, стройная талия, походка гордая; золотые украшения – серьги в ушах и в носу, на руках и ногах красавиц масса серебряных браслетов… Костюмы классические: тонкие хламиды самых пестрых цветов, в которые женщины очень искусно драпируются". Но и в этом "раю" люди продолжали умирать от изнурения. Покойников покрывали ветвями пальм и лианами, их забрасывали невиданными на Руси цветами тропиков. Команды выстраивались во фронт, дежурный миноносец с мертвецами на борту спешил вдоль линии кораблей, потом – команда:
– Расходись! Матросам петь песни и веселиться…
Рожественский, явно раздавленный той массой ответственности, которую он сам же и взвалил на себя, старел все больше. Поник, сгорбился, поседел. Но, старея, адмирал начинал звереть, и если раньше для общения с матросами ему хватало сакраментальных слов, взятых из летописи заборов, то теперь он саморучно колотил матросов по зубам. Это факт! Офицеры не уважали его, гордеца, между салоном флагмана и кают-компаниями вырастало зияние пропасти. Офицеры считали за честь бойкотировать указания штаба Рожественского, а матросы, которым сам черт не брат, плохо подчинялись офицерам. Тоже факт! Никакие угрозы ареста уже не действовали.
– Сам посадишь – сам и выпустишь! – с небывалой дерзостью говорили они офицерам. – Чего ты меня пугаешь и сам пугаешься? Ведь нам с тобой едино под одной броняжкою подыхать! Вот кады пузырями забулькаем, тады и потолкуем…
В глубине бухты Носси-Бэ – чистенький, беленький городишко Helleville (человек с полсотни французов, больше тысячей местных жителей). Здесь губернатор и клуб, хороший рынок под куполом, магазины парижской галантереи и парфюмерии, кафе и кабачки, игорные дома, а вокруг города бамбуковые хижины, в которых найдешь радушный приют и уникальную чистоту. Мужчин на улицах не видать – одни женщины, никому ничего не предлагавшие, но никому ни в чем и не отказывающие. Свобода нравов поразительная! Офицеры с утра пораньше бесцельно шлялись в липкой духоте улиц, обедали в "Cafe de Paris"; на их кошельки, раздутые от золота, уже слетелись международные аферисты, а еще больше аферисток, выдававших себя за парижских этуалей. Молоденькие мичмана забавлялись купанием в лагунах среди крокодилов, стонущих от аппетита, или играли в лаун-теннис с дочками местного губернатора. А матросы, если не сидят за пивом по кабачкам, часами волынятся на солнцепеке перед почтой, дабы отправить в далекую Россию сбереженные от выпивки деньжата. Очередь движется нестерпимо медленно, солнце жарит сверху нещадно, снизу тебя подпекает раскаленный песок, слышна брань:
– Чего они тянут кота за это самое? Или сдохли?..
Из иностранных газет офицеры уже знали о событиях в России, но старались скрыть от "низов" правду о революции. Английский наблюдатель Ричард Хоу отметил тогда же: "Даже у многих ревностных офицеров эскадры оказались поколебленными чувства преданности императорской семье. Наиболее радикальные элементы в экипажах организовали ячейки, которые с тех пор поддерживали между собой постоянные контакты… Первый мятеж вспыхнул на борту крейсера "Адмирал Нахимов"!"
В эти дни Гога навестил отца на "Суворове".
– Папа, – сказал он, свободно усаживаясь в кресло-вертушку, – ты слышал, что командир "Урала" кавторанг Истомин указал господам офицерам не осуждать действия правительства, за что лейтенант Кикин и набил ему морду… при всех!
- Кикин по суду лишен эполет и орденов, с исключением из службы навечно. Но Зиновий Петрович заменил этот жестокий приговор четырехмесячным арестом в каюте с приставлением к его дверям часового с карабином… Ну и что?
– А разве бунт на "Адмирале Нахимове" не зеркальное отражение всего того, что происходит в России? На эскадре немало матросов, умеющих читать по-французски, и теперь все команды извещены о том, что царь-батюшка девятого января расстрелял демонстрацию рабочих… вполне ведь мирную, папа!
– Нас это не касается. У нас свои задачи.
– Но скрывать и далее от "низов" новости из России – не значит ли еще больше усугублять недоверие матросов к нам, офицерам? Ты разве не можешь подсказать адмиралу, чтобы не делал из революции тайн мадридского двора?
– Зиновий Петрович занят более важными делами. Я не стану отвлекать его всякою газетной ерундой.
– Не ошибаешься ли ты, папа, в своем небрежении к революции? Ведь случись она, и российский флот великолепно исполнит хором не только "Марсельезу", но для всех тугоухих он способен пропеть и кровавую "Карманьолу"!
На грот-стеньге "Суворова" трепещет флаг адмирала. Оркестры в какой уже раз репетируют "Марш Рожественского":
Эс-кадра! Эс-кадра!
Выходим мы на смертный бой…