– Слышишь? – спросил Коковцев сына. – Вот это и есть главная тема наших хористов… Давай поговорим о другом. Меня возмущает твое поведение. Мне неприятно, что ты завел шуры-муры с мальгашской королевой племени Самарива, и я не понимаю, какие у тебя могут быть с ней отношения?
– Только королевские… – отвечал Гога.
– Нахал! Знаешь ли, сколько у Самарива мужей?
– Тринадцать, папочка.
– Так чего ты лезешь туда, дурак?
– Но Самарива любит четырнадцатого – меня…
Коковцев щелкнул крышкою именных часов, украшенных по золоту вязью: "Лейтенанту В.В. Коковцеву за отличные стрельбы в Высочайшем присутствии Их…" и так далее.
– Уже шестой! Убирайся вон на свою "Ослябю"…
В шесть часов вечера всем быть на кораблях – таков приказ адмирала. Вот и валят с берега шумливыми толпами, на катерах и шлюпках, под парусами на туземных катамаранах, обязательно с зеленью или со зверьем… Очевидно, человек так уж устроен, что, даже идя на верную гибель, он продолжает любить все живое. На палубу крейсера "Аврора" (тогда, еще нелегендарного!) втаскивают строптивого крокодила, потом, держа его за лапы и разъятые челюсти, торжественно окунают в офицерскую ванну. На "Ослябе" приручили лемура: с салфеткою на шее он сидел на диване кают-компании, поедая из банки сардины – его любимое блюдо. Офицеры заводили в каютах хамелеонов, которые гневно раздувались, меняя окраску. На "Изумруде" милый барашек терся о ноги вахтенных, нежно блея о вкусной травке. На "Грозном" держали под роялем ядовитую кобру. И только на броненосном крейсере "Дмитрий Донской" никакого зверья заводить не стали. А на все попреки в жадности крейсерская братва отвечала:
– Да на кой хрен сдались нам энти облизьяны да хады ползучие, ежели мы от клопов и тараканов не знаем, как избавиться… Пожрать не дают, паскуды, сами в рот залезают!
Очевидец писал: "Экое горе, и спать-то страшно: из одного угла крокодил ползет, в другом удав свернулся калачиком, встанешь с койки – и со всех ног летишь носом в палубу, споткнувшись о громадную черепаху, жующую край твоего одеяла… там хрюкают во мраке лемуры, здесь хамелеоны шипят на тебя. Господи, и куда ж это мы заехали?"
Да, заехали они очень далеко – прямо в рай!
А по соседству с раем находится и ад…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Япония вдруг перестала засыпать Францию протестами по поводу задержки русской эскадры возле берегов Мадагаскара. Сначала этому радовались, потом стали подозревать:
– С чего бы это? Наверное, задержка выгодна Того, который имеет время, чтобы обновить изношенную артиллерию…
Рассуждавшие так были недалеки от истины, но сама истина оказалась потом более ужасна. Рожественский надеялся, что после падения Порт-Артура эскадру отзовут обратно. В этом случае он остался бы в истории России как превосходный флотоводец, отвернувший от битвы по приказу свыше. Но царь энергично толкал его далее на восток, а Рожественский не видел выхода из того тупика, в который не сам ли он и загнал себя ради успешной карьеры? Жене своей он писал искренно: "Ума не приложу, как выкрутиться… всякая задержка здесь гибельна, дает японцам делать широкие приготовления. А мы попадем в период ураганов, которые могут истребить половину эскадры безо всякого участия японцев… Несчастный флот!"
Коковцев за время стоянки в Носси-Бэ редко встречался даже с Эйлером: владения трюмного инженера располагались в катакомбах днища, а ему, флаг-капитану, приходилось порхать по трапам между салоном адмирала и мостиками броненосца. Эйлер задыхался в каюте – в исподнем, босой.
– Вовочка, когда же будет обувь, а?
Над его койкою – фотография Ивоны, жмурившей глаза. Коковцев ответил, что "Иртыш" уже осточертело ждать:
– Там обувь и провизия. Но главное – боеприпасы.
– Выпить хочешь?
– В такую-то жарищу? Свалимся.
– Нам ли сейчас думать о драгоценном здоровье… Вот и закуска – бананчик. Французские колонизаторы сплошь меркантильная сволочь: за один ананас, который и свинья жрать не станет, готовы спустить с тебя последние штаны…
Далее он заговорил об угле. Эскадра платила за него от 90 до 110 шиллингов за тонну. Это значило, что пуд угля обходился русской казне от 67 до 82 копеек.
– Дороже, чем за пуд ржи! – подсчитал Леня Эйлер. – Но при этом мы получаем не бездымный кардиф, необходимый для боя, а китайские и австралийские угли, которые засоряют топки котлов и дают такие облака черного дыма, что сразу же нас размаскировывают… Того увидит нас издалека!
Коковцева беспокоило сейчас совсем другое:
– Фелькерзам уже не встает, а Рожественский, добредая до гальюна, волочит левую ногу, словно паралитик…
В ответ Леня протянул ему телеграмму агентства "Гавас": "Японцы взяли 50 000 пленных, Мукден пал, Владивосток под угрозой японского нападения, Рожественский умер".
– А мы идем во Владивосток? В лаптях из ворса канатов и с комками пакли в зубах? Если идем, то – когда?
– Пойми, нас задерживает приход "Иртыша"…
"Иртыш" не являлся, и Рожественский на свой страх и риск решил все-таки провести учебные стрельбы, регламентировав расход снарядов не более двадцати процентов от общего запаса в погребах. С мостика "Суворова" штабисты свысока поглядывали на корабли. Но именно эти корабли, имевшие сплаванные экипажи с большим опытом, показали прекрасное маневрирование и четкую организацию стрельбы. Особенно отличились броненосец "Ослябя" и крейсер "Аврора", которые с первых залпов разнесли все целевые щиты. Зато новейшие броненосцы – это главная-то мощь эскадры! – выбивались из строя, а стреляли негодно.
Сразу после стрельб Рожественский слег в постель; поговаривали, что он заболел, огорченный приказом царя объединиться с эскадрою Небогатова, и уже якобы запросил отставку по болезни… Ежедневно работали водолазы, сбивая с килей броненосцев ракушку, стараясь оборвать с бортов водоросли, и Коковцев доложил, что узла полтора от этого выиграем.
– Один бес! – мрачно отвечал ему Рожественский. – Ставь нас хоть на докование. Того будет иметь в запасе три узла…
Наконец-то появился в Носси-Бэ долгожданный "Иртыш". Транспорт доставил "босякам" двенадцать тысяч пар сапог, но зато не привез главного – боезапаса для битвы с японской эскадрой! Выяснилось, что "шпиц" премудро рассудил отправить снаряды по рельсам… во Владивосток. Это известие могло свести с ума: ведь до Владивостока предстояло еще прорываться – с боем! Капитан "Иртыша" только разводил руками:
– У меня полные трюмы капусты и солонины…
"Огромный процент бочонков капусты и солонины, – сообщал очевидец, – при вскрытии давали мощные взрывы, сопровождавшиеся обильным извержением зловонных газов, и содержимое их приходилось поспешно бросать за борт". Рожественский, не вставая с постели, собрал у себя совещание флагманов.
– Преступление! – выразился адмирал. – Мы не собирались учиться стрелять во Владивостоке, боезапас нужен был нам здесь, ради прорыва именно во Владивосток… Проведя же практические стрельбы, мы еще до боя (!) потеряли два снаряда из десяти имевшихся. Дополнение погребов не получено. Одна капуста и вонища! Готовьтесь к угольной бункеровке…
Он попросил Коковцева остаться с ним наедине:
– Вчера мичман Георгий Коковцев с "Осляби" оскорбил лично меня. После вечерних склянок брандвахта задержала катер, на котором ваш сын навещал медсестру Обольянинову на госпитальном судне "Орел". Посаженный мною под арест, он бравировал дерзостью. С мадам Обольяниновой проще: я отправлю ее в Россию с письмом к мужу, дабы он осудил ее недостойное поведение… А как быть с вашим сыном?
Коковцев живо представил свой позор, если его любимый сын будет списан с эскадры. Мало того, Обольянинова наверняка уедет в компании с Гогой, и что они там еще накуролесят по дороге – потом сами жалеть будут! Он просил позволения разобраться с сыном келейно – без свидетелей.
Без свидетелей он надавал Гоге хлестких пощечин:
– Из-за тебя, негодяй, должна пострадать замужняя дама, которую выкидывают с эскадры, как последнюю шлюху из пивной. Сначала ты напаскудничал с Глашей, теперь опорочил честь замужней женщины… столбовой дворянки!
Гога у раковины ополоснул горевшее лицо забортной водой. Резким жестом он сорвал с вешалки полотенце:
– Глашу ты помянул некстати! Если уж кто и виноват перед ней, так это ты… и мама! Я ведь молчал, когда пришел из Джибути. Но догадывался, что вы, благородные родители, попросту выгнали ее из дома… именно как шлюху из пивной!
– Мы не выгоняли. Но, возможно, она и заслуживала того. А ты связался с бабой, силуэт которой способен закрыть горизонт на шестнадцать румбов… Что отвечу я адмиралу?
Гога зашвырнул полотенце в угол:
– Скажи, что мичман Коковцев плевать на него хотел! Прощай, папа… больше я видеть тебя не желаю!
– Я тоже!
Коковцев снова предстал перед Рожественским:
– Мой непутевый сын просит вашего снисхождения. Осмелюсь обратить внимание на то, что, командуя носовой башней броненосца "Ослябя", мичман Коковцев стрелял отлично.
– Хорошо. Я его прощаю, – ответил флагман…
Снова бункеровка. Люди на эскадре почуяли, что решение адмиралом принято, и работали с удвоенной лихостью, не боясь вывихов, переломов, ранений и смертей, всегда неизбежных при угольных погрузках. Даже корабельные обер-офицеры, уподобясь матросам, не гнушались подставлять свои спины под мешки с брикетным углем. В отсеках было не повернуться. Уголь лежал всюду, даже в узких проходах между каютами, он вытеснил людей из кубриков, заставив команды спать под открытым небом, уголь покрывал батарейные палубы, уголь хрустел в каше, от угля люди чесались по ночам, как шелудивые собаки. Рожественский указал бункероваться намного выше предельной нормы, отчего корабли осели намного ниже ватерлиний. Эйлер сказал Коковцеву, что океан не прощает таких перегрузок, метацентры кораблей критически изменились:
– При волнении это грозит кое-кому "опрокидонтом".
– Не первый раз, Леня! Пока обошлось.
3 марта Коковцев был разбужен звонками. Он поспешил в салон адмирала с вопросом – неужели Небогатов на подходе?
– Мне он не нужен, – отвечал Рожественский, волоча ногу по коврам. – Напротив, мы… удираем от Небогатова! Если он сыщет мою эскадру в океане, приму. Не найдет – не надо.
Тронулись! Два французских эсминца провожали эскадру, наигрывая оркестрами "Марсельезу", потом отстали, засыпанные искрами шлака, вылетавшего из труб броненосцев. Миновав рифы и узости, эскадра обогнула Мадагаскар с норда – впереди распахнулся океан. Армада двигалась в двух кильватерных колоннах. К вечеру на палубах зажгли пиронафтовые фонари, в синеющих сумерках возникло видение плывущего города. С мостиков казалось, будто в океане кто-то осветил великолепный проспект, и сигнальщики удивлялись даже:
– Светло, как на Невском! Только Марусек не видать…
Опустилась удушливая неспокойная ночь. Южные созвездия смотрели на аргонавтов чужими азиатскими глазами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожественский никого из подчиненных в свой внутренний мир не допускал; Коковцеву было лишь известно, что он счастливо женат, у него одна дочь, он имеет, как генерал-адъютант, казенную квартиру в Петербурге и пожизненную пенсию в шестьсот тридцать рублей, полученную за подвиги в войне за освобождение Болгарии… В одну из лунных ночей, посреди Индийского океана, в трепетном мигании созвездий, Зиновий Петрович разнежился в удобном лонгшезе и тихонько, чтобы не слышали сигнальщики, вдруг заговорил о своей молодости.
– Помню, я был лейтенантом, в Одессе у меня завелся хороший приятель, преподававший словесность в частной гимназии полковника Хотовицкого. Я в ту пору командовал миноносцем. Мы с этим учителем, веселые и молодые, иногда брали корзину с вином и фруктами, до утра уходили далеко в море. Это были волшебные ночи… – Он замолк, а Коковцев тактично ему не мешал. – Я забыл вас предупредить, – сказал адмирал, – что моего приятеля звали Андреем Ивановичем Желябовым! Для меня дружба с этим человеком прошла, к счастью, без ущерба для карьеры. Но иногда я с душевным содроганием думаю – ах, судьба! Какие странные зигзаги выписывает она порою… Один из нас повис в петле, как государственный преступник, а другой ведет эскадру в Индийском океане, как доверенная особа из свиты его императорского величества…
Коковцев, выждав деликатную паузу, спросил адмирала – каким проливом пойдет эскадра? Начинался восход солнца, и его лучи предательски высветили помаду, втертую в морщины розового лица флотоводца. Он ответил с пожиманием плеч:
– Каким проливом? Я и сам пока что не знаю…
"В самом деле, – думал Коковцев, – куда он тащит нас?" Об этом рассуждали и офицеры в кают-компаниях:
– Английский адмирал Фримэнтль сделал в печати заявление, что, будь он на месте Рожественского, он бы повел эскадру вокруг Австралии, огибая ее с южной стороны.
– Чепуха! Мы развалимся по дороге, как старые телеги. Лучше следовать через Зондский пролив между Явой и Суматрой.
– Простите, коллега, но Япония заранее послала Голландии энергичный протест, чтобы мы не входили в ее воды.
– Тогда остается пролив Малаккский?
– О нем и думать нельзя: у Сингапура нас не пропустят англичане, Того уже сторожит нашу эскадру в проливах.
– А не вернуться ли нам в Либаву? Ха-ха-ха…
За двадцать три дня пути было пять бункеровок в открытом океане, экипажи проделали эту каторжную работу без ропота, почти вдохновенно. Вдали от берегов, где не надо бояться шпионов, Рожественский вдруг объявил, что эскадра пойдет Малаккским проливом – под самым носом англичан. При вхождении в пролив корабли, маскируясь от наблюдения, осветились синими огнями. Слева тянуло ароматами Азии, справа темнели берега Суматры с запахами пряностей. Случайный пароход, ослепленный прожектором с крейсера "Жемчуг", быстро юркнул в ночную темень, словно испуганная ящерица в тень. На мостике "Суворова" разом заговорили сигнальщики:
– Во, зараза паршивая! Завтра же растрезвонит по всему свету, что мы ползем мимо Сингапура.
– А где же Того, братцы? Неужто задрых в Сасебо?
Сингапур эскадра проходила в торжественном молчании средь бела дня – назло англичанам! Город просверкал им издали, весь в зелени, словно курорт, но два британских крейсера, отлично видимые с моря, уже подымливали из труб, готовые сорваться по следам русской армады.
– Сейчас они Того разбудят, – решил Игнациус.
Рожественский высился на мостике своего флагмана, выделяясь среди людей могучей осанкой и надменным взором громовержца. Что думалось ему сейчас?
– К повороту! – скомандовал он…
Форштевни броненосцев раздвинули перед собой волны уже не Индийского, а Тихого океана. Южно-Китайское море нехотя выстилалось под тяжкими килями. Коки нещадно резали на палубах кур и потрошили свиней, взятых на Мадагаскаре, корабельные рефрижераторы напичкали мясом – подкормиться для боя. До этого капусту заменяли корнями маниока, вместо гречки варили рис, а макароны, по мнению флаг-интенданта, способны заменить кашу… Возле пушек, расставив ноги пошире, качались вахтенные комендоры, полусонные офицеры с надувными резиновыми подушками бродили по палубам и мостикам, отыскивая местечко, где бы можно было прикорнуть на ветерке, вне каютной духоты. Утром Рожественский собрал в салоне совещание.
– Первый номер в рулетку нами выигран, – сказал адмирал. – Мы избежали встречи с Того в Малаккском проливе, но мы не можем избежать встречи с эскадрою Небогатова…
Коковцев высказал то, что мучило его эти дни:
– Небогатов не навязывается нам в гости – он идет с нами в сражение, и лишать его этого удовольствия не следует… Хотя бы ради его полного боевого комплекта в погребах!
– Я не враг Небогатову, – пояснил Рожественский, – но я не выношу те археологические ископаемые, которые он тащит, запакостив полмира дымом доисторического происхождения. Какая нам польза от его броненосцев береговой обороны?
Игнациус, человек желчный, сказал что думал – резко:
– Россия увлечена революцией, и если мы собрались говорить откровенно, то следует от фантастики наших решений перейти к деловым разговорам о заключении мира с японцами.
– Не ради мира я вел эскадру, – сказал Рожественский.
– А я не имел в виду ваше превосходительство, – язвительно отвечал Игнациус. – Но в Зимнем дворце должны бы и почесаться, пока нам, как говорят матросы, не сделали "крантик"…
В утренней дымке пронесло мимо силуэт четырехтрубного английского крейсера. Не успели опомниться от неожиданности, как вдали, словно мазнули по горизонту акварельной кисточкой, показался второй британский крейсер.
– "Жемчугу" – на пересечку! – приказал флагман.
Англичане подняли издевательский сигнал: "Не различаю вашего флага. Прошу разрешения не салютовать". Все они различали через оптику, но салютовать не хотели. Это было международное оскорбление, презентованное ими лично адмиралу Рожественскому. Но крейсер исчез, а русскую эскадру вдруг начал огибать по кругу третий британский крейсер.
– Воронье… уже слетаются на наши кости!
Это ругались матросы. Игнациус опустил бинокль:
– Броненосный "Крэсси" – ходок отличный!
Радиотелеграфисты улавливали из эфира внятную работу британских станций, и ни у кого на эскадре не возникло сомнений, что эти радиоимпульсы сейчас перехватывали японцы на аппаратах германской фирмы "Телефункен". Рожественский спокойным тоном просил Филипповского приготовить карты:
– От Гонконга до Владивостока! А вы, – обратился он к Коковцеву, – запросите все корабли эскадры, чтобы по точному обмеру бункеров доложили о количестве остатков угля…
К вечеру на "Ослябе" приспустили до середины кормовой флаг, на мачту взлетел крест флага молитвенного: по своду "хер" означал, что на борту броненосца появился покойник.
– Уж не Фелькерзам ли отдал концы? – обеспокоился адмирал. – Ну-ка, дайте семафор на "Ослябю": КТО УМЕР. ВОПРОС.
"Ослябя" дал ответ: "Лейтенант Гедеонов. Разрыв сердца". Рожественский отозвал Коковцева подальше от матросов:
– Смотайтесь катером до "Осляби", договоритесь с командиром Бэром, чтобы в случае смерти Фелькерзама спрятал его труп подальше и никому не объявлял о смерти моего младшего флагмана, пусть Бэр даст мне условный сигнал.
– Какой? – спросил Коковцев.
– Допустим, так: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮПБАЛКА…
Корабельные сны – не береговые: усталый мозг продолжает фиксировать сипение пара в магистралях, чмоканье питательных донок, беготню по трапам, звонки с вахты и тяжкие удары железных дверей и люков. Коковцев проснулся от грохота цепей, убегавших в глубину моря за якорями. Эскадра вошла в бухту Камранг, расположенную к северу от Сайгона; слева зеленела земля Аннама (Вьетнама), колонизированного Францией.