Через толпу, выдирая полы шинели из плотной давки, пробирался на выход лейтенант Басалаго. Глянул на Небольсина, шепнул:
- Пошли, надо подготовить составы новых ревкомов.
Небольсин в растерянности перетаптывался на месте.
- Вы же слышали, Мишель? В Москве…
- Пошли, пошли, - говорил Басалаго. - Здесь больше нечего делать. Это как раз та музыка, которую можно играть с любого конца. А сейчас мы держимся. Мы у власти. И Советы, как и ревкомы, будут наши…
Хлыщеватый лейтенант Мюллер-Оксишиерна подошел к Басалаго и сложенными в руке перчатками хлобыстнул его по лицу.
- Предатель, - заявил он ему.
Басалаго даже не обиделся.
- Дурак ты, - ответил. - Я думал, что ты умнее…
* * *
Строгая четкость "Аскольда" одним своим видом подавляла неразбериху Мурманского рейда, и потому-то Харченко, как представитель этой мошной боевой машины, легко перескочил в ревком: он уже входил во вкус. Его поперло, его понесло!
- Перьво-наперьво, - заявил Харченко, - я согласен с товарищем Ляуданским, который мудро говорит: "Революция - это вам не шлынды-брынды". И в самом деле, ежели присмотреться, то что мы видим? Кого-то лупят, кого-то давят, что-то кричат. Кого лупят? Конечно, начальство. Кого давят? Конечно, офицеров. О чем кричат? Конечно, о свободе… Вот тут-то я, признаться, и не понимаю. Товарищи! - пустил слезу Харченко. - Ридные мои! Где же та свобода, из-за которой льются потоки трудовой крови? Я кровью своей выслужил себе вот эти погоны, а мне за это - штык в пузо? Так прикажете понимать?
Плакание Харченки придержал Ляуданский:
- Стоп, машина! Крути реверс конкретнее… Давай мнение!
Харченко загибал пальцы, перечисляя:
- Жрать надо… пить надо… одеться надо…
- Погоди! - с пеной у рта заорал на него Шверченко. - Не надо тебе жрать, не надо тебе пить!.. Ничего не надо! Вся телеграмма Совжелдора из Петрозаводска. Там люди, а не тряпки! Они прямо говорят: не признаем Советской власти - и баста. И мы должны так же. До тех пор, пока в состав правительства полноправно не войдут члены всех социальных партий, о большевиках и говорить не стоит…
- Где Каратыгин? - огляделся Ляуданский.
Доставили Каратыгина.
- Ты что думаешь? - пристали к нему.
- Я как Викжель: Викжель против Ленина - я тоже… Я от революционных масс не отрываюсь, не на такого напали!
- Верно. Не отрывайся, - похвалил его Харченко. - А вот насчет писания… как? Горазд?
- Милейший, - обиделся Каратыгин, - я промышленно-торговое училище чуть было не закончил. А вы, кажется, из этих… из "химических"!
- Ну вот, - недовольно заметил ему Харченко, - сразу вступаем в классовое противоречие. Нехорошо, нехорошо!
Дверь открылась: зацепившись за порог, влетел Ванька Кладов.
- Материал есть? - спросил, озираясь.
- Посиди, - утешил его Ляуданский, - сейчас приготовим.
- Чего пишете? - поинтересовался редактор.
Ляуданский изобразил на руках мельницу-маслобойку:
- Никак не можем обращения спахтать…
- А к кому обращаетесь?
- Ко всем народам мира…
- Ловкачи! - восхитился Ванька Кладов. - Чего же вам, ребята, от народов мира потребовалось? Тушенки? Или водки? Или просто так - пошуметь решили?
Харченко, такой ласковый, словно кот, подсел к мичману:
- Дело-то тут такое, трохи обеспокою… Мы ведь люди новой хормации. Может, не так что сказал?
- Ничего. Вы новенькие. Как пятаки. Дальше?
- Язык-то сразу не проворачивается…
- Привыкли, прапор, машину свою проворачивать?
- Оно и так - машину завсегда легше. Потому как сын народа…
Ванька Кладов притянул его к себе и - шепотом страстным:
- Чин лейтенанта хочешь? Могу… И недорого: пятьсот целковых. Георгии тоже имеются… Станислава бы тебе! По двести николаевскими… Хочешь Станислава?
Харченку кинуло в сладостный озноб.
- Не, Погоди, мичман. Меня же знают… Откуда?
- Ну потом. Когда подрастешь из "сыновей народа", тогда помни: мичман. Кладов все достанет.
- Как же? - переживал Харченко. - Вить революция… до орденов ли тут?
- Плюнь, - сказал ему Ванька. - Красный бантик и дурак нацепит. А вот Станислава - не каждому дано. Подумай.
От стола раздалось постукивание карандаша.
- Внимание, внимание, - заговорил Ляуданский. - Послушайте, вы там… в углу! "Народы мира" - под хвост. Теперь начало будет другое: "Всем, по всей России, по всем фронтам, по всей печати…"
Ванька Кладов уже направлялся дверям.
- Куда же вы, мичман? - остановили его.
- Мне это неинтересно. Да и номер уже занят сегодня. Как раз напечатал телеграммы Керенского н генерала Духонина. Чтобы никаким Советам не подчиняться… Вот они знают, что писать. Эти люди не чета вам: с башкой люди, демократы…
Из редакции Ванька Кладов позвонил в штаб Басалаго:
- Мишель, привет.
С другого конца провода взорвался начштамур:
- Я тебе не "Мишель", мичманок! Лейтенант Михаил Герасимович Басалаго окончил Морской корпус его величества. А ты выскочил в мичмана из недоучек студенческого набора…
- Простите, господин лейтенант, - извинился Ванька Кладов. - Я только в интересах дела хотел вам посоветовать, чтобы вы разобрались в делах ревкома… Эти остолопы что-то там пишут и никак не могут написать. Я решил благоразумно не вмешиваться.
- Хорошо. Спасибо. До свиданья.
Это был десятый день после Октябрьской революции, и в Мурманске только что было получено сообщение о создании нового правительства - Совета Народных Комиссаров. В подавленном настроении, с трудом сдерживая ярость, так и клокотавшую в нем, Басалаго ворвался в барак ревкома…
Оглядел лица. Серые от перекура и недосыпа.
И глянул на себя в зеркало. Вот его и сам черт не берет: всегда подтянут, гладко выбрит, лицо розовое. Щелкнув крышкой портсигара, Басалаго изящным жестом достал папиросу. Продул ее, и вспыхнул огонек зажигалки.
- Или власть ревкома, - сказал, - или…
За столом притихли. Басалаго выдал им долгую паузу - как актер, уверенный в том, что и в паузе есть глубокий смысл.
- Или проваливайте, к чертям! - заорал он, раскидывая с грохотом стулья. - Главнамуру нужны люди деятельные! Люди активного настроения! Верные помощники в борьбе за мир и процветание этого края… Ляуданский!
- Есть.
- Читай…
Глаза Ляуданского забегали по шпаргалке:
- "Всем, по всей России, по всем фронтам, по всей печати…"
- Дальше! - рявкнул Басалаго.
Ляуданский щелкнул каблуками и сказал:
- Есть! - но молчал.
- А вот дальше-то… - вставил Харченко и тоже замолк. Басалаго оценил его на взгляд: "Этот "химик" - дерьмо!"
- С революционным народом, - сказал начштамур, разглядывая свою папиросу, - надобно говорить языком революции… Не можете? Ладно. Черт с вами! Пиши…
Он снял фуражку, залепленную сырым комом снега.
- "Уже десятые сутки, - диктовал, - кипит братоубийственная гражданская война, а в стране еще нет центральной власти… " Чего остановился? Пиши: "… власти нет". Совжелдор, - спросил лейтенант у Каратыгина, - есть власть?
- Нету, - ответил Каратыгин, почтительно привставая.
- "В связи со всем этим, - продолжал Басалаго, - разрушающим страну положением мурманский ревком"… Написал? "Мурманский ревком требует…" Двоеточие, проставь номер один…
Из-под пера Ляуданского, движимого сейчас только голосом Басалаго, выбегали и строились пункты "требований":
1. Немедленного прекращения братоубийственной борьбы за власть и образования сильной всенародной власти.
2. Направления всей политики нового правительства к скорейшему заключению демократического мира при обязательном условии тесного единения с союзниками.
Отойдя к окну, Басалаго оглядел рейд, заставленный кораблями - русскими, британскими, французскими.
- Прочти мне последнюю фразу, - сказал он. Харченко через плечо Ляуданского услужливо прочел: "…при обязательном условии тесного единения с союзниками".
- Точка? - спросил Басалаго.
- Точка, - вздохнул Шверченко.
- Переделай точку в запятую и добавь: "…без помощи которых нам грозит гибель". Слово "гибель" подчеркни!
Закончив диктовать, он взялся за фуражку:
- Что вы так на меня смотрите? Вы лучше посмотрите отсюда на рейд. Неужели вам, болванам, никогда не приходила в голову такая мысль, что, если англичане уйдут из Мурманска, флотилию и порт ожидает разруха. Смерть! Кто даст топливо? Где взять масло? Сахар? Петроград не даст - там большевики уже доедают последних собак…
Харченко вскочил снова:
- Вот, не сговаривались, а получилось одинаково… Что я вам говорил? Жрать надо, пить надо, одеться надо…
Дверь за начштамуром с размаху захлопнулась - накрепко.
Ревком передохнул.
- Ну как? - спросил Ляуданский. - Вы согласны?
- Ревкому без Главнамура - крышка, - сознался Харченко. - "Куды уж нам с Басалаго тягаться… Давай, я подписываюсь.
Тогда же лейтенант Басалаго был введен в состав мурманского ревкома и стал управляющим его делами (отныне Главнамур стал одной шайкой-лейкой с ревкомом).
* * *
Скоро во всей своей первозданности проявилось то допотопное, что и составляло во многом суть жизни большинства людей, населявших в те времена мурманские холодные Палестины: желание загрести копейку, сгоношить рубелек, сварганить деньгу на воровстве или спекуляции. Какая там революция? Все словно очумели, забыли о революции и носились со своими кубышками…
Первый сигнал об этом Небольсин получил от Каратыгина.
- Аркадий Константинович, - спросил бывший контрагент, - а вы своих сбережений не забрали еще из конторы банка?
- А зачем я должен их забирать? Куда их дену? Дуняшке под юбку? У меня же в вагоне стащат.
- Лучше уж знать, что украли воры, а не дарить большевикам. Мы вот с Зиночкой свои деньги уже забрали.
Небольсин испытал некоторое беспокойство. В самом деле, не забрать ли и ему? Время шаткое. Действительно, люди побогаче шептались по углам, прикидывали, шуршали, как крысы в норах. Наконец из Архангельска дошла весть, что банки там чистенькие: клиентура уже все выгребла…
Дядя Вася перекладывал в конторе печку.
- Дядя Вася, - спросил Небольсин, задумчиво наблюдая за его работой, - а где ты бережешь свои деньги?
- Да в сапоге, Константиныч, - ответил мудрый печник. - Велики ли деньги-то у меня? Мы ведь не баре…
Сказано не в бровь, а в глаз. Небольсин не выдержал и тоже завернул в контору госбанка. Там было пусто, жутковато пусто - и сразу кольнуло сердце. Боже мой! С первой лопатой поднятого грунта, через болота, поедаемый гнусом, дошел по рельсам до Мурманска, все откладывал, все надеялся… На что надеялся? И распахнулись где-то очень далеко высокие белые двери, из которых сейчас выйдет к нему… она.
- Уважаемые! - Инженер постучал в запертое окошечко. Оно откинулось, и Небольсина спросили:
- Вам, сударь, что?
- Нельзя ли мне…
- Денег нет! - И окошечко закрылось.
- Постойте, - открыл его Небольсин снова, - я вам все эти годы, как последний дурак, вносил… чтобы вы сберегли!
- Все вносили. Но денег нет.
И высокие двери закрылись вдруг, навсегда отодвинулась от него Ядвига в ее японском халате с чудовищными драконами.
- Отдайте мне деньги! - стучал Небольсин кулаком. Высунулась плешь чиновника.
- Русским языком сказано: денег нет… Нет денег!
- Хорошо. Когда будут?
- Когда не будет большевиков…
Опустошенный, сразу потеряв все, на что рассчитывал, Аркадий Константинович отправился в буфет при станции вокзала. Там в неуютных потемках, он шуршал керенками, уже обесцененными. Прикидывал - как прожить до жалованья. Решил для начала, по русскому обычаю, как следует выпить… И - выпил!
Прямо перед собой он разглядел широкую спину полковника; толстые уши, багровые от холода; массивная шея упиралась в воротник жесткой шинели. По этим ушам, по этой могучей спине Небольсин узнал полковника Сыромятева - человека, появлявшегося в Мурманске только наездами. Сыромятев, полковник генштаба и командир погранохраны полярного района от Пазреки до старинной Печенги, был очень почтенным человеком.
- Господин Сыромятев, - окликнул его инженер, - добрый день. Как здоровье отца Ионафана?
Сыромятев охотно перенес свой стакан с недопитой водкой за столик путейца, уронил бутерброд, помазанный какой-то дрянью, и ожесточенно отправил его в угол ударом громадного сапога.
- Сейчас монахом быть хорошо, - прогудел он басом. - Иисус Христос свою партийность выяснил еще вон когда! И отцу Ионафану теперь остается только ее и придерживаться…
Небольсин рассказал, как его обчистили в банке, и неожиданно Сыромятев выругал инженера:
- Аркадий Константинович, вы же неглупый человек, а несете ахинею… Какие деньги? О чем вы говорите? Да постыдитесь. Неужели вы желаете походить на всю эту сволочь, которая судьбою войны натискалась в Мурманск, словно сельди в бочку… Сейчас, дорогой мой, время думать о России, о судьбах народа, а не о деньгах!
- Поймите же меня, - слабо возразил Небольсин. - Когда человеку за тридцать, ему невольно хочется упорядочить многое в своей жизни.
- Деньгами? - накинулся Сыромятев на путейца. - Бред! Сейчас упорядочить жизнь в России можно только пулей и дисциплиной. Крепкой властью! А не подтиркой, на которой госбанк разрисовал всякие там глупые цифирки…
Они выпили водки, и Небольсин спросил:
- Вы чем-то сильно озабочены, полковник? Дела? Сыромятев надвинулся на инженера всем своим массивным горячим телом - тепло этого тела пробивалось даже сквозь грубое сукно шинели. Оглядевшись вокруг, полковник шепнул:
- С нашей границы снят замок… Граница открыта!
- Не может быть, - отшатнулся Небольсин.
- Именно так, - кивнул Сыромятев. - Вы, может, спросите, у меня, как это случилось?.. Очень просто. Еще при Керенском солдаты сорвали с меня погоны. Вытерпел. Вы же меня знаете, я не истеричная барышня. Сорвали - и черт с вами! Думаю - уйди я сейчас, на ком граница останется? Потом говорят: не барин, мол, вставай в очередь за кашей. Поверьте: я брал миску и стоял. И ждал, когда мне положат каши… Я человек очень выдержанный, меня трудно вывести из терпения.
- Ну а потом? - спросил Небольсин.
- Потом стали буянить… России для буянства показалось им мало. Пошли через границу в Норвегию - там пивная торгует. Ну, каковы норвежцы, вам рассказывать не надо. Они так поддали моим молодцам, что те вернулись в красных соплях. А я лежу и радуюсь: вот, думаю, бог наказал вас! Хоть чужая управа, да все-таки нашлась…
Сыромятев печально умолк, размазывая вино по клеенке.
- А дальше? - намекнул Небольсин.
- Дальше… Они все разбежались, бросив оружие. Я проснулся, смотрю - один на заставе. Совсем один… На такую границу - один полковник Сыромятев. А немецкие подлодки стоят на Лафонтенах. Что делать? Ушел тоже…
- А вы пытались стукнуть кулаком в Главнамуре?
- А вы думаете - нет?
- Я думаю, что - да.
- Вот именно. Я стукнул. Перед самым носом контр-адмирала Ветлинского. Но этим мерзавчикам, что засели здесь, сейчас не до границы… Только своя шкура! Только свои деньги! Только свои подштанники… Черт бы их всех побрал! А потому и говорю вам, Небольсин, от чистого сердца: не будьте похожи на этих негодяев… А на деньги плюньте, наживете.
Небольсин понял, что его горе еще не горе. Настоящее-то горе сердце вот этого мужественного умного человека, который растерян, который не знает, что делать и куда идти.
"Такие, - думал Небольсин, - стреляются…"
Ночью в вагон к нему совсем нечаянно заскочил Ронек:
- Переспать дашь?
- Ложись. Ты откуда свалился?
- Из Кеми.
- О черт! Разбудил ты меня.
- Ничего. Отоспишься…
Небольсин сидел на постели, долго зевал.
- Слушай, Петенька, я чего-то опять не понимаю. Была одна революция, и ты мне сказал, что она ничего не изменила. Скажи: разве теперь что-либо изменилось? Может, надо крутить сразу третью? Ты мне скажи прямо.
Ронек тянул через голову свитер.
- Это у вас ничего не изменилось, - сказал он. - Тупик! Но из тупика надобно выходить. Выходить придется в борьбе. Первое (и самое главное!) - это сломать шею Совжелдору и всем болтунам… Здесь, в Мурманске, победить трудно. Необходимо, чтобы вмешался Петроград! Но Петрозаводск будет нашим. И вот увидишь, в самом скором времени.
- А ты нагрянул сюда по делу? Или так?
- Мне нужно упорядочить с Главнамуром вопрос о деньгах, чтобы выплатить рабочим, которые уезжают. По договору! Люди стремятся уехать туда, где существует Советская власть. И вот, Аркадий, заметь: вся мерзость и нечисть остается здесь, при Главнамуре. А лучшие и честнейшие уезжают к большевикам… Впрочем, - кашлянул Ронек, - прости, я тебя не обидел?
- Чем? - спросил Небольсин и только сейчас понял, что он-то остается с мерзостью и нечистью, а лучшие и честнейшие уезжают.
- Нет, - сказал Небольсин, привстав на локте, - ты меня, Петенька, не обидел… Каждому надо стараться быть честным патриотом России на любом, самом поганом месте.
- Ну-ну, - ободрил его Ронек. - Гаси свет.
В темноте вагона очень долго молчал Небольсин.
- Сейчас, - заговорил вдруг, - все старые договоры аннулированы. Денег ты не получишь. А почему бросают дорогу рабочие? Разве в России жизнь лучше, нежели здесь - на Мурмане?
- Она, конечно, хуже, - ответил в потемках Ронек. - Но зато внутри России появилось народовластие. Как же ты, Аркадий, этого не понимаешь?
- Они там наголодаются, - сказал Небольсин.
- Еще как! - отозвался Ронек.
Глава девятая
Ваньку Кладова били… Это бы ничего (его не первый раз били), но никогда еще в кулаки не было вложено столько злости. Били на этот раз за политику; за то, что он вовсю перепечатывал в своей газетенке погромные призывы против большевиков; за то, что… Впрочем, мало ли за что можно бить негодяя Ваньку Кладова!
Били страшно - критик и поэт волчком кружился по снегу.
Потом поволокли, и ноги мичмана тащились по снегу, обутые в новые сверкающие галоши…
- Товарищи, - заговорил Ванька Кладов, очухавшись, - новая власть самосуда не признает. Знаете ли вы, что Ленин велел судить матросов, убивших Шингарева и Кокошкина? Карать надо, пожалуйста, но…
- Молчи, гнида! - ответили ему и потянули дальше..
Втащили на крыльцо барака "тридцатки". Красный флаг трепетал над крышей контрразведки, и долго на звонок никто не отворял. Потом двери вдруг разлетелись настежь, и на улицы Мурманска вырвалась музыка лихого чарльстона. Вышла, приплясывая, элегантная секретарша.
- В приемный бокс, - сказала равнодушно.
Рабочие и солдаты доволокли Ваньку до бокса и шмякнули на пол: