Крейсерство продолжалось. Но немцы теперь шли точно в канале, почти касаясь бортами шведских берегов, и трогать их там нельзя, чтобы не нагнать паники на министерство иностранных дел... Вечером германская подлодка, забравшись под тень берега, выстрелила в "Волка" торпедой. Следа ее не заметили, но при погружении слышали, как торпедные винты прошелестели совсем рядом. Это хорошо поняли и пленные капитаны – они завертели головами, глядя над собой, как это бывает с людьми, когда над ними жужжит шмель. Батареи скоро израсходовали энергию, и Бахтин велел перейти на режим "винт – зарядка", при котором один дизель толкал лодку вперед, а второй работал на динамо, питавшее аккумуляторы. При появлении самолета опять нырнули. На запуске моторов ударило рычагом в живот старшину, но он успел дать лодке движение, а потом замертво свалился на кожух. Аэроплан сбросил бомбы, которые словно выстегали "волчицу" плеткой: чух... чух... чух!
Витьке все было очень интересно, и он наслаждался. За вечерним чаем, когда лежали на грунте, команда крутила граммофон, и матросам пела на дне моря Настя Вяльцева: "Захочу – полюблю", "Нет, шалишь!", "Гайда, тройка" да "Ветерочек".
– Вот это баба! – восхищались матросы. – Посуду господам мыла, а теперича сорок мильонов нахапала и мужа отхватила... куда там! Я видел ее... худуща, стерва! Одна кожа да кости.
– Ей мильона не жаль, – рассудительно отвечал боцман. – У нее талант, штука редкая. Зато вот питерских гадов, которые с бензином да селедкой шахер-махеры делают, их давить надо...
– А теперь – мою любимую, – попросил из каюты Бахтин.
Его уважили, и отсеки "волчицы" наполнились, словно гибельной водой, роковым басом Вари Паниной:
Я грущу, если можешь понять
мою душу, доверчиво-нежную...
Бахтин чиркнул спичкой. Она разгорелась. Следя за ее ровным пламенем, юный командир сказал:
– Дышать пока можно. Утром продуемся... Спать, спать!
* * *
Утром спичка пшикнула серой и не загорелась.
– На всплытие! Проветримся...
Через перископ Бахтин увидел перископы неизвестной лодки. Воздетые "карандаши", сверкая на солнце оптикой, двигались почти рядом. "Кто она? Наша? Немецкая?" Лучше не выяснять, а то бывали случаи, когда свои врежут торпеду с испугу – потом разбираться поздно. Боцман лодки рассказал при этом, как перед войной на маневрах Черноморского флота нашлись идиоты-шутники: на катере подплыли к перископам, накинули на линзы мешок и... завязали.
– То-то хохоту было в Севастополе, – закончил он свой рассказ и мрачно добавил: – А командир лодки... поседел! Как лунь...
Вблизи финских берегов встретили миноносец, с мостика которого "волчицу" тремя свистками просили остановиться.
– Умники, – ворчал Бахтин. – Немцы ведь тоже свистеть умеют. Скрипов, подними позывные. Да отмаши им на флажках: "Волк. Точка. Идем на Гангэ. Точка. Чего надо. Вопрос".
С миноносца предупредили, что где-то здесь поблизости прошмыгнул германский сторожевик – пусть на лодке поберегутся.
– Всем вниз! Бери снова балласт... опять ныряем.
Витьке надоело таскаться по трапам с флажками, и он решил их спрятать на мостике. А чтобы они не всплыли при погружении лодки, он свернул их в трубочку и засунул под настил рубок.
– Прыгай! – сказал ему Бахтин, последним спускаясь с мостика.
Над головой командира с сочным прихлопом упала тяжелина люка. Стоя на трапе с покрасневшим от натуги лицом, Бахтин задраивал последние кремальеры винтов. Лодка погружалась, и палуба уходила из-под ног, словно людей спускали в быстроходном лифте.
Все было как надо. Как всегда, так и сейчас...
– Вода! – закричали вдруг. – Клапан не провернуть!
Через шахту вентиляции вода хлынула в машинный отсек. "Волчица", перебрав балласта, ускорила свое падение. Палубу уносило стремглав, и душа расставалась с телом. Никто не понимал, что случилось с исправной лодкой. Она падала, падала, падала... Вода вливалась в нее – бурно, гремяще. Если звук "щ" продолжать без конца, усилив его во много раз, то это и будет шум воды, рвущейся внутрь корабля. И вот лодка мягко вздрогнула.
– Легли, – перевел дыхание боцман.
– Грунт? – спросил Бахтин штурмана.
Быстрый взгляд на карту:
– Вязкий ил...
По шуму воды трюмные установили, откуда она поступает. Бахтин сорвал с себя китель и подал пример команде, засунув его в трубу вентиляции. Потянул с себя штаны – туда же! Теперь все раздевались, с бранью пихали в трубу фланелевки, тельняшки, бушлаты, свитеры. Давлением моря эту "пробку" вышибало обратно в отсек. Кальсоны облипали тела разноликих людей, которые, блестя мускулами, облитыми маслами и водой, ожесточенно дрались за жизнь. За жизнь корабля, которая была их жизнью.
– Почему холостят помпы? – надрывно спрашивал Бахтин.
– Не берут, мать их... не сосут воду. Замкнуло...
– Кидай жребью, – изнемог в борьбе боцман, – кому первому в люки выбрасываться. Ломай спички, чтобы судьбу делить. А эвтого сопляка (он прижал к себе Витьку, как отец родной) без жребию первого выкинем. Молод еще – жить да жить...
Море уже подкрадывалось к электромоторам, коллекторные щетки которых сильно искрили в воде. Бахтин вмешался в жеребьевку:
– Да не сходите с ума! Или не знаете, что на выкидке два-три из вас живыми останутся? Это не выход из положения...
Вода вдруг заплеснула ямы аккумуляторов. Седые волокна газа потекли над головами людей, которые хватали себя за горло от резкой боли, ползли на четвереньках.
– Хлор, братцы... Выбрасывайся, пока не сдохли!
– Назад, – зловеще произнес Бахтин. – Прочь от люков!
Свет в лодке погас, и только из рубки брезжило сияние лампады от иконы Николы – хранителя всех плавающих. Бахтин, задыхаясь, приник к воде, с поверхности которой обожженными губами хватал последние остатки воздуха. Сейчас на лейтенанте пучком сошлись взгляды всего экипажа "волчицы". Только он! Один лишь он может спасти их... "Спасешь ли ты нас, Саша?" Сбившись плечами в плотную стенку, матросы ждали приказа. Отравленные падали между ними, и товарищи поддерживали их головы над водою, чтобы они не захлебнулись. Штурман сказал Бахтину, что им уже никогда не всплыть...
Надрываясь в кашле от хлора, Бахтин хрипато выдавил из себя:
– Не пори ерунды. Отдавай подкильный балласт.
Со времени постройки "Волка" как укрепили балластные чушки под килем, так и плавали с ними. Даже забыли, что такой балласт существует. В нужный момент Бахтин вспомнил... Под килем лодки неслышно освободились от корпуса свинцовые пластины и легли на грунт. Выпучив глаза от напряжения, Бахтин прокричал:
– Весь воздух... весь!.. весь на продутие!
С ужасным помпажем, похожим на взрывы, сжатый воздух баллонов стал выбивать воду из цистерн. Насколько хватит его? Справится ли он с водою? Ведь лодка полузатоплена изнутри...
Стрелка глубомера слабо дрогнула под запотевшим стеклом.
– ...Восемьдесят... семьдесят шесть... всплываем!
Всплывали! Всплывали! Всплывали!
– Как только всплывем, – простонал Бахтин, – первым делом выяснить, отчего в шахту поступала вода...
В раскрытом люке показалось чистое небо, и к лейтенанту, кашляя со свистом, подошел боцман:
– От всей нашей команды... велено мне вас поцеловать.
Бахтин был близок к обмороку. Поддерживая спадавшие кальсоны, которые пузырями провисали на коленях, он вдруг захохотал:
– Ну, если лучше барышни не нашли, то... целуй!
Его поцеловали, и лейтенант вроде ожил:
– Вентиляцию на полный... отравленных – наверх сразу.
Их складывали на палубе, как трупы. Вдали был виден тающий дым миноносца, и тут все поняли, что катастрофа длилась считанные минуты. Причину аварии искали недолго. С мостика резануло воплем, почти торжествующим:
– Нашли причину... флажки!
Бахтин взобрался по трапу наверх:
– Где нашли?
Ему показали под настил рубки. Флажки были засунуты прямо под клапан вентиляции. От этого клапан не сработал, и вода при погружении беспрепятственно хлынула внутрь лодки.
– Где... этот? – спросил Бахтин.
Витьку Скрипова наотмашь треснули флажками по морде:
– Твои? Ты их засунул туда, мелюзга поганая?
Только сейчас Витька понял, что случилось.
– Братцы! – упал он на колени перед людьми. – Убейте меня, только простите... братцы, не хотел я такого...
Боцман тряс его за глотку:
– Да мы ж семейные люди... у нас дома дети... внуки имеются! Гаденыш паршивый, я тебя научу, как флажками кидаться...
Витька принимал удары как должное возмездие.
– За ноги его и – за борт! Даже щепки не бросим...
– Тока бы до Гангэ добраться, а там, дома-то, мы тебе, паразиту, все руки и ноги повыдергиваем...
– Снять его с вахты, – велел Бахтин, и в корме с грохотом провернули дизеля ("волчицу" уже проветрили от хлорки).
Витьку пихнули вниз, загнали его в носовой отсек.
– Вот тебе приятели! – И за спиной бахнула дверь.
Пленные капитаны, кажется, догадались, что их новый компаньон – виновник аварии. Они сердито жевали табак. Присесть возле немцев юнга не решился, а прилег, как на бревне, на теле запасной торпеды. Дизеля стучали, стучали, стучали... Потом они разом смолкли, и отсек заполнило ровное звучание тишины. Было слышно, как разорались матросы при швартовке, подавая концы на берег.
Конец всему. "Волчица" уже дома – в Гангэ.
– Вылезай, – позвали сверху.
Немецкие капитаны тщательно проверили – все ли пуговицы на их мундирах застегнуты, и пошли к дверям, где долго препирались между собою – кому идти первому. Следом за ними, задевая ногами за комингсы, боясь поднять голову, поплелся и Витька Скрипов.
– Списать его к черту! – приказал Бахтин. – Как непригодного к службе на подплаве... нам такие щибздики не нужны.
На причал выбросили его шмотье, которым еще вчера он так гордился. Форменка в обтяжку, брюки клешем. Теперь все белье было мокрое, насквозь пропиталось удушливым запахом хлора. Витька уже не плакал. С причала он низко поклонился команде:
– Только простите. Я уйду, но... простите меня.
– Иди, иди, салащня худая... Проваливай в Або!
* * *
В городе Або нет флотского экипажа – есть полуэкипаж. Попав в него на переформирование, юнга Скрипов в первую же ночь прокрался в умывальник, перекинул через трубу веревку и сунулся шеей в удавку петли. Красные флажки заплясали в его глазах...
Так закончился первый выход на боевую позицию.
4
Теперь все чаще слышал Артеньев среди машинной команды: "Ленька да Ленька!" Кто этот Ленька? Выяснилось, что так стали называть инженер-механика Дейчмана – дослужился!
– Я потомственный дворянин, – заметил старлейт при встрече, – и я могу бояться гнева низов, случись революция. Но ты, несчастный конотопский огородник... чего ты завибрировал раньше срока?
Дейчман на этот раз озлобился.
– Ты сухарь, – сказал он. – Ты обставил свою жизнь портретиками покойников, и они заменяют тебе общение с живыми людьми. А я не могу так... Я рад, да, я рад, что вырвался из круга ложных кастовых представлений.
– И после этого стал для своих подчиненных "Ленькой"?
– Время идет, и смотри, как бы тебе тоже не пришлось измениться. Но тогда будет поздно, – с угрозой произнес Дейчман.
– Мне изменять себя не придется. Будет у нас революция или не будет ее – безразлично. Я стану требовать дисциплины и порядка в любом случае. И пусть меня лучше поднимут на штыки, но "Сережкой" я для матросов не стану. Жалеть придется тебе, а не мне!
"Новик" пришел в Або – город, который любили русские моряки. Каждый город на Балтике имел свое незабываемое лицо. Гельсингфорс, созданный на замшелых скалах, был целиком устремлен в будущее. Ревель еще струился узкими улицами в прошлом средневековой Ганзы. Або оставался для Артеньева непонятен, и он всегда приглядывался к нему с удвоенным вниманием. Конечно, после пожара 1827 года здесь не осталось той древности, которая способна восхитить человека. За один день пламя уничтожило не только дома, но даже планировку старинного города. Або возродился уже в новом виде – с характером города почти российского. Было в нем что-то даже от Петербурга – гранит строгих набережных, мосты с чугунными решетками, а протекающая через город Аура напоминала петербуржцам о родной Фонтанке; река текла не по-фински смиренно. Здесь еще при Елизавете Петровне граф Брюс заложил русскую верфь. Она разрослась в большой завод, и на всех морях и океанах часто встречались российские корабли с корпусами и машинами знаменитой фирмы "Вулкан"...
Здоровая, с полными руками и ногами девушка, опоясанная красным корсажем, встретила Артеньева в гостинице поклоном.
– Год моргон, – сказала по-шведски.
На вопрос Артеньева, где остановился лейтенант по фамилии Паторжинский, она отвечала с четким книксеном. По удобной лестнице с резными перилами старлейт поднялся в номер "софкамморы". Его встретил симпатичный шатен.
– Паторжинский, Вацлав Юлианович, – назвался он.
– Очень приятно. Вы назначены штурманом к нам? Добро. У нас штурмана смыло, когда легли в циркуляцию коордоната...
– Кофе? – любезно предложил Паторжинский.
Поляки всегда аккуратны, как будто с утра готовы к любовному свиданию. Отогнутые лиселя на воротничке Паторжинского были идеально открахмалены... За кофе они разговорились.
– Сейчас газеты пишут о пане Пилсудском, который в Австрии создал польские легионы, воюющие против нас. Вы лучше меня знаете истину... Скажите, что нам, русским, ждать от поляков?
– Я никогда не одобрял Пилсудского, – ответил штурман. – Поляки имеют немало поводов для обид на Россию, но они исторически будут не правы, примкнув к немцам... Когда мы говорим о самостоятельности Польши, это не значит, что мы враги России и русского народа.
Артеньев поморщился от резкой боли в ключице.
– Я понимаю, – сказал он, кивнув.
– Перед самой войной, – охотно продолжал Паторжинский, – я провел свой отпуск на торжествах юбилея Грюнвальдской битвы. Вы, русские, почти не заметили этой даты. Но мы помним, что среди польских знамен были и русские хоругви... Вы морщитесь?
– У меня болит... вот тут. Не обращайте внимания.
Этот разговор о самостоятельности Польши они продолжили в кают-компании эсминца, и неожиданно возник скандал. За минером Мазепой иногда водился грех "хохлацкой автономии", но Артеньев никак не ожидал, что он ляпнет грубую фразу:
– Польша – такого государства я не знаю.
– А поляков, как нацию, знаете? – спросил Паторжинский.
– Что-то слышал, – с презрением ответил минер.
Артеньев встал между ними – как старший офицер корабля:
– Господа, кают-компания эсминца – не говорильня для политических диспутов... Прошу прекратить! Иначе я прикажу завтраки, обеды и ужины подавать вам в каюты...
Вскоре из сообщения британского посольства в Стокгольме русское Адмиралтейство установило, что на днях Швеция отправляет в Германию 84 000 тонн железной руды для фирмы Круппа, – и эсминцам снова нашлась боевая работа. С костылем в руках прибыл адмирал Трухачев. Дивизия встретила его криками "ура", и под желтой кожей на лице Колчака нервно передернулись острые скулы... Трухачев испытал неловкость.
– Дети мои, – сказал он матросам, – я тогда с трапа низко упал да высоко поднялся – меня перевели на крейсера. У вас теперь новый отличный начальник – Александр Васильевич Колчак...
Трухачев хотел, наверное, чтобы Колчаку тоже крикнули "ура". Но флаг Колчака в полном безмолвии вспыхнул на мачте.
– Пошли! – сказал начдив фон Грапфу.
* * *
Спасибо покойнику Эссену – приучил флот плавать в шхерах, где сам черт ногу сломит. Конечно, Паторжинский был весь в поту, словно мешки таскал, но зато и шли великолепно. Два дивизиона – нефтяной и угольный – ловко срезали повороты среди подводных скал и рифов. Матросы с любопытством озирали финские хутора, сравнивали их красоту и благоустройство с русскими деревнями. Артеньев, стоя на полубаке, вмешался в их разговор:
– Вот вы финским мужикам завидуете. А чем завидовать, взяли бы да у себя дома такой же порядок завели.
– Нет, у нас такого не будет, – с грустью отвечали матросы. – И сами не знаем – почему, а только нам в таком порядке не живать. У нас и отхожие в деревнях... покажи их кому порядочному, так он лучше до крапивы сбегает!
Авторитетно вступил в беседу боцман Слыщенко.
– А вот немчура, – сказал он, – она так считает, что вся эта самая культура с гальюнов начинается.
– Вранье, – не поверили матросы. – В унитазах не тесто месить к празднику. Вся культура от мыла происходит. Кто на душу больше мыла в году употребит, тот и культурнее.
Артеньев повернул к мостику, сказал на прощание:
– Тоже неверно. Статистика говорит, что больше всего мыла на душу употребляют медные эскимосы в Канаде. Но они мылом не моются – они мыло едят. Культура нации заключена во всеобщей грамотности населения и в высокой образованности интеллигенции...
На мостике его встретил запаренный Паторжинский, перебегавший, как резвый конь, от главного компаса до путевого.
– Хронометры что-то барахлят у вас, – сказал он. – Но сейчас эта волокита кончится: выходим в открытое море...
Вышли! Облокотясь на обводы мостика, Артеньев смотрел, как из-под скулы "Новика" откидывается на сторону волна за волной. Вода была темной, и над ней парило, словно какой-то бес со дна моря доводил ее до кипения. При этом Сергею Николаевичу нечаянно вспомнилось памятное еще со времен гимназии:
Когда возникнул мир цветущий
из равновесья диких сил...
Волны... неумолчный рев вентиляции... волокна тумана... одинокие заблудшие чайки. Немало забот доставляли тюлени, которых издали сигнальщики часто принимали за всплывшие мины. Шли на противолодочном зигзаге, чтобы сбить субмарины противника с угла атаки. Пушки русских эсминцев были заряжены ныряющими снарядами, способными взрываться лишь на глубине, чтобы контузить подлодки. Идти на зигзаге – это мотня надоедная, повороты следуют влево-вправо, килевая качка перемежается с бортовой, тут всю душу тебе вымотает. Погасли огни последних напутствий с угольных "Внушительного" и "Внимательного", надвинулась ночь, и легли на прямой курс – без зигзагирования.
– Слава богу, мотня кончилась, – радовались на эсминцах.
Трухачев отводил свои крейсера на Готланд, чтобы обеспечить прикрытие с зюйда, а Колчак повел "новики" на Норчепингскую бухту. Быстро темнело, но горизонт был чист.
– Можно форсировать ход, – разрешил Колчак.
Внутри кораблей нефть брызнула на форсунки, быстро сгорая.
"Новик", "Победитель" и "Гром" рывком набирали скорость.
На мостиках, где люди скользят на мокрых решетках, где они запутываются, словно в ночных кустах, среди фалов и телефонных шнуров, таились сейчас напряжение, бодрость, сосредоточенность.
Артиллерист Петряев нащупал в потемках плечо Артеньева.
– А штрафованный гальванер с "Гангута" совсем неплох.
– Вы с Мазепой заметьте его в бою и, если окажется хорош, представьте к кресту...
– Вижу огни! Много огней, – доложил старшина Жуков.