* * *
Колчака из Моонзунда вызвали в Ревель, где его поджидал Канин. Комфлот вынул из ящика стола новенькие погоны вице-адмирала и сердито шлепнул их перед начальником Минной дивизии:
– Обскакиваете нас, стариков... Дарю! Носите.
– Василий Александрович, как понимать ваш подарок?
Канин вручил ему телеграмму из царской Ставки, в которой черным по белому сказано о назначении Колчака командующим флотом Черного моря с производством в чин вице-адмирала.
– Выезжать сегодня. Знаете, где находится Ставка?
– Этого не знает никто. Кажется, она на рельсах.
– Она... в Могилеве. Желаю удачи.
В ревельской гостинице Колчак навестил жену с сыном. Жена – из фамилии Омировых, он женился на ней в Иркутске, когда его осенял венец полярного путешественника.
– Ты сегодня странный... Что с тобою?
– Ах, Соня! Ты даже не знаешь, как высоко я взлетел.
Между ними, неуютно и печально, стояли два чемодана, наспех вывезенные из Либавы: последнее, что у них осталось.
– Саня, я тебя не совсем понимаю, – растерянно сказала жена.
Тогда он выбросил перед ней погоны с двумя орлами:
– Собирайся! Мы едем... в Севастополь! Принимать флот...
Но прежде он завернул в Петроград, поехал на Фурштадтскую, в дом № 36. Царская лестница под коврами. Лакей долго вел Колчака через длинную анфиладу комнат. И всюду в адмирала всматривался похожий на цыгана премьер Столыпин (портреты Столыпина, бюсты Столыпина, фотографии Столыпина). Покойный премьер властно – даже после смерти! – заполнял эти роскошные покои. Чьи они, эти комнаты? Кто здесь живет?.. Лакей довел адмирала до тихой спальни, и шторы отдернулись. На высоких подушках, бледный, весь в поту, лежал изможденный человек. Это был Александр Гучков.
– Кажется, – сказал Колчак, пожимая вялую влажную руку, – я обязан именно вам своим столь высоким назначением?
– Не только мне. Вашу кандидатуру поддержал и Родзянко. Наконец, московский голова Челноков – тоже за вас. Ваше назначение – победа кругов, обладающих разумом и капиталами. Довольно блуждать! Мы видим в вас, адмирал, человека, который способен бороться не только с "Гебеном" и "Бреслау". Мы уверены, что Севастополь в случае переворота будет салютовать нам! Садитесь...
– Вы опять болеете, Александр Иваныч?
– Меня отравили... С тех пор, – отвечал Гучков, – как я пришел к политической деятельности, я постоянно принимаю колоссальные дозы ядов... от царя, от жидов, от большевиков, от поляков! Сейчас я отлеживаюсь после приема яда от Гришки Распутина.
Гучков принял из пузырька столовую ложку противоядия.
– Адмирал, пусть это останется между нами... После боев под Сольдау я от Красного Креста был у немцев в Пруссии. Я имел приватное поручение вывезти от них труп генерала Самсонова. Возле проволочных заграждений меня встретил германский обер-лейтенант, отлично говоривший по-русски. Между прочим, он сказал: "Александр Иваныч, я ведь немало штанов протер в вашей Думе, выслушивая всякие речи. Вы не можете меня вспомнить, это верно – военная форма меняет облик человека. А ведь мы лично знакомы!" Это меня чрезвычайно потрясло, ибо в своих думских речах я не раз касался государственных секретов России, и я спросил немца: "А кто нас знакомил и где?" На что получил ответ: "Нынешний премьер Штюрмер". Обер-лейтенант затем рассмеялся. "Вы тогда, – сказал он мне, – решали с премьером вопросы обороны... о запасах вооружения для войны с нами!" Я спросил немца, кем он считался в России, и обер-лейтенант, ничуть не смутившись, ответил: "Я состоял в охране Распутина от вашего эм-вэ-дэ..."
Гучков замолк, и Колчак веско заметил:
– Распутина нельзя терпеть далее.
– Скоро его не станет, – спокойно отозвался Гучков.
– Вы его уберете, но... где же твердая власть? Не боитесь ли вы, что вас и ваши начинания захлестнет и закроет волна общенародной революции? В море ведь проще: стихия не политика, и мы научились ловко маневрировать.
– Александр Васильич, – перебил его Гучков, – отныне вы должны позабыть, что вы только моряк. Отныне вы должны – и даже обязаны – быть политиком. Если не сумеете сманеврировать в политике, вас захлестнет, как в шторм. Кстати, – добавил Гучков, – политика не такая уж сложная штука, как о ней принято думать. Главное – учитывать настроение людей. Я уверен – вы справитесь!
Вечером Колчак уже отъехал в Могилев... Он любил повторять: "Меня выдвинула война!" Но, кажется, адмирал и сам не заметил, когда и как он целиком отдал себя на служение финансовым тузам, политическим воротилам страны. Сейчас за их мощью, за их думскими трибунами Колчак угадывал силу – ему близкую, ему понятную, его же – Колчака! – ласкающую.
Поезд остановился. Могилев – Ставка – царь – Колчак.
* * *
Его встретил начморштаба адмирал Русин, по прозвищу "железный клюв", ибо любое дело он доводил до конца. Возле Русина ласково улыбался Вася Альтфатер, которого Колчак терпеть не мог за его прогерманские настроения.
– Мы вас вытащили, – намекнул Русин на свой "клюв".
На улице возле кинематографа Колчака встретил Кедров:
– Тебя ждет Алексеев, а потом наверняка примет и государь. Ну, учить тебя не стану. Если есть сабля – нацепи. Ордена не нужны, если нет орденов с мечами. Фуражка обязательна. Для тех, кто представляется впервые, необходимы перчатки...
Разговор с косоглазым М. В. Алексеевым, который был начальником штаба при верховном главнокомандующем, состоялся сразу же. Два часа он инструктировал Колчака, открыв перед ним, как перед комфлотом, многие секреты Антанты и России. Разговор касался Румынии и "Гебена" с "Бреслау", пробравшихся в Черное море.
– Вы должны их выжить! – требовал Алексеев. – Эбергард размазня и плакса. Он окружил себя льстецами... гнать всех в три шеи! Сейчас важно общерусское стремление на Босфор и Дарданеллы... поняли, адмирал?
Николай II проживал в губернаторском доме. Скороход в лаковых сапожках проводил Колчака до охраны его величества.
– Сдайте оружие, – велели Колчаку в вестибюле.
– Огнестрельного не ношу, а саблю не сдам...
В карауле стояли конвойцы, каждый из них застыл на отдельном квадратном коврике. Собутыльник царя адмирал Нилов дружески подхватил Колчака, увлекая его дальше. Обеденная зала была обклеена белыми мещанскими обоями. Постаревший Николай II (говорят, он много пьянствовал в Ставке, вдали от Алисы) вышел из дверей, ведя за руку наследника, который баловался по-детски. За ним шел грудастый, как баба-кормилица, матрос со "Штандарта" Деревенко – тоже персона, "дядька" наследника. Мальчик-цесаревич, подобно старичку, ходил с тросточкой, сияя солдатским "Георгием".
– Господа, – объявил император тускло, – сегодня у всех нас большая радость. Из Троице-Сергиевой лавры нам прислали икону явления божьей матери Сергию Радонежскому. Алексис, – сказал он сыну, не изменив тона, – не надо баловаться...
При разведении гостей к столу кто-то жесткими пальцами схватил Колчака за плечо – это был обер-гофмаршал.
– Фам сюта, – показал он Колчаку стул (отдаленный).
Удивительно было изобилие разных водок и закусок. За столом же, после выпивки, подавали: суп с потрохами, ростбиф, пончики с шоколадным соусом, фрукты и конфеты, квас в серебряных кувшинах, вина текли – красные, портвейн и мадера. Наследник вел себя за столом крайне неприлично. Деревенко дергал его сзади за вихор. Царь молчал и много пил. Ставка считалась на походе, а потому вся посуда была металлической (золото, серебро, платина).
– Разрешаю курить, – сказал потом царь, закуривая.
Колчак не был свитским офицером, за одним столом с императором он сидел впервые. Его, человека дела, крайне поразило, что Николай засунул его в дальний угол стола, сам же воссел между Ниловым и сыном, которых и без того каждый день видел. А ведь, казалось бы, сегодня царя должен интересовать только он, новый командир Черноморского флота... Лишь после кофе, когда дворцовые лакеи, одетые по случаю войны в солдатскую форму, стали убирать со стола, император вспомнил о Колчаке.
– Александр Васильич, – сказал он ему, – прошу в сад...
В саду он, как попугай, повторил – слово в слово – все то, что Колчак уже слышал от Алексеева. От солдатской шинели царя неприятно разило карболкой, и этот запах мешал Колчаку, который на флоте привык к духам. В завершение царь сказал:
– Мне о вас так много говорили, что я стал подозрителен. Мне известно, что вы недостойно якшаетесь с этим... как его... с этим Гучковым, это нехорошо. Они, эти думские горлопаны, желают мне зла, это тоже нехорошо. Я могу нажать кнопку на столе, и их не станет. Но я этого пока не делаю, что уже хорошо...
Колчак вернулся в свой вагон, который ждал его на путях и который сразу же прицепили к составу, идущему на Севастополь.
– Саня, – спросила жена, волнуясь, – ну что там?
Поезд тронулся. Колчак проводил глазами халупы могилевских окраин, которые показались ему даже красочными из-за обилия садов и цветущей зелени обывательских огородов.
– Ничтожество! – ответил он жене. – Нужны другие люди...
Поезд летел через великую страну в солнечный Севастополь.
Колчаку было тогда 43 года – не только в России, но даже за рубежом не было такого молодого командующего флотом!
* * *
Пресса буржуазных газет работала на него. Адмирал был эффектен, как герой авантюрного романа, и газеты подняли Колчака на щит славы... Севастополь встретил его оркестрами, цвела огромная свита штабов и начальства. В приветственной речи была выражена надежда, что скоро воды Черного моря увидят его вымпел.
– Увидят! – сказал Колчак, словно облаял всех. – Через полчаса уже все увидят мой флот в море...
Прямо с вокзала – в гавань, и через полчаса вымпел был поднят над флагманской "Императрицей Марией".
– Карту, – потребовал Колчак. Орудуя параллельной линейкой, он проложил курс эскадре:
– На Босфор!
Возле турецких берегов в русские прицелы попался "Бреслау" и был вынужден спасаться. Его загнали в гавань, как крысу в нору. Колчак вызвал по радио минный флот и завалил Босфор минами так же плотно, как это делал Эссен, его учитель, на Балтике.
По возвращении с моря Колчак обратился к черноморцам:
– Мы провели только смотр. Завтра начинаем воевать...
Он не был похож на других адмиралов. Помня об указании Гучкова, вице-адмирал стал доступен матросам, он беседовал с ними запросто. На Николаевском судостроительном заводе комфлот стал кумиром рабочих, когда выточил на станке сложную деталь.
– Не удивляйтесь моему умению. Я провел детство на Обуховском сталелитейном заводе среди пролетариев и всегда знаю их нужды!
Так он говорил, и Черноморский флот носил его на руках:
– Ура! Да здравствует наш славный адмирал Колчак... С нашим адмиралом умрем за веру, за царя, за отечество!
Это была политика – очень дальновидная. Но зато и скользкая – как каток. Рано или поздно, но шея будет свернута.
7
Минную дивизию на Балтике принял от Колчака контр-адмирал Развозов. Почти весь июль (жаркий, удушливый) эсминцы базировались на Моонзунд. Тоска смертная... Июль был богат событиями, которые язвили сердца каждого россиянина. Ходили темные слухи, что Протопопов, товарищ председателя в Думе Родзянки, заезжал специально в Стокгольм, где вел беседу с немецкими дипломатами о путях к заключению мира. Тем людям, у которых была голова на плечах, становилось ясно, что самодержавие – в чаянии грядущих потрясений – спешит избавиться от войны, чтобы развязать себе руки для борьбы с растущей революцией. Кают-компания "Новика" стала наполняться политикой, и Артеньев, как старший офицер, вмешивался в споры.
– Оставьте же эту политику! Это не наше дело. Еще Козьма Прутков сказал: "Специалист подобен флюсу – полнота его односторонняя!" Что-либо одно – или флот, или политика... Я – за флот. Больше внимания к службе!..
Он снова тронул болевшую ключицу, и фон Грапф это заметил:
– Поезжайте-ка в Питер, развейтесь. Заодно и дело – штурман жалуется на хронометры, которые не мешает выверить в навигационных мастерских... Из Кронштадта наведаетесь в Питер.
– Мне ящиков с хронометрами не дотащить. Тяжелые.
– Возьмите первого попавшегося матроса...
Артеньев так и сделал: вышел на палубу и окликнул первого попавшегося, которым оказался Семенчук:
– Оденься как следует, гальванер, чтобы на патрули не напороться. Поедем сначала в Кронштадт, а потом в Питер...
Ему одеться было гораздо сложнее, ибо существовала громадная таблица для 32 форм одежды флотского офицера – на все случаи жизни. Ошибаться нельзя... Поехали. С хронометрами.
* * *
Политика преследовала даже в пути. Ехали поездом через Финляндию и всю дорогу разговаривали. Причем нельзя сказать, что были неискренни. Дорога, она ведь тоже сближает людей...
– Ты не думай, – говорил Артеньев, – что мы, офицерство, лыком шиты. И многие из нас отлично чувствуют все российские неустроенности. Но... молчат! Вы свои пяток лет оттабанили – и домой поехали. А у нас другое дело... присяга, долг, честь. Наконец, и пенсия. Она, как ни крути, а языки тоже защелкивает...
Близость Кронштадта обоих насторожила: при сатрапии губернатора адмирала Вирена здесь не пахнет раздольем флотской удали. Город-крепость, город-тюрьма, весь в камне, и даже мостовая из чугуна – уникальнейшая в мире.
– Сдадим вот хронометры и... поскорей бы отсюда!
Сдали они хронометры, ночь переспали, наутро опять пошли в мастерские. Шли они, как заведено в Кронштадте, по разным сторонам Господской улицы – Артеньев шагал по правой ("бархатной"), а Семенчук по левой ("суконной") – таковы здесь порядки. Откуда ни возьмись выкатился на Господскую серый в рыжих подпалинах жеребец, а в коляске с открытым верхом сидел сам Вирен.
– Стой, – заорал он Семенчуку. – Чего руки в карманы сунул? Давай бляшку с номером... Я тебя научу, как держать руки надо!
С "бархатной" стороны Артеньев перешел на "суконную":
– Господин вице-адмирал, это мой матрос, мы с "Новика", только что с позиций Моонзунда, приехали с хронометрами...
– А, – сказал Вирен, – с эсминцев? Разболтались вы там, вдали от дисциплины флотской. Я вас проучу... Что за ботинки?
Ботинки на ногах Артеньева, правда, были не форменные.
– Казенные жмут, – сказал он. – Извините.
– Казенные уже и жать стали? Может, и мундир вам мешает? Сейчас же отведите своего разгильдяя на гарнизонную гауптвахту, а затем сами ступайте на офицерскую – арестуйтесь!
Жеребец тронулся дальше, и Господская вмиг стала пустой, будто вымерла. Одиноко маячили офицеры, заранее становясь во фронт. Дамы – при виде Вирена – спешили переждать его проезд в подворотне, чтобы не нарваться на оскорбление. Зато свободно шлындрали, бесстрашны и ненаказуемы, кронштадтские проститутки...
Артеньеву было стыдно перед своим гальванером:
– Пойдем, Семенчук, я тебя посажу, а потом и сам сяду...
Отсидели они два дня, забрали из мастерской хронометры.
– Бежим! – сказал Семенчук. – Ноги в руки и бежим.... Вот уж несчастная братва, кто здесь по пять лет загорает.
* * *
Со двора флотского Экипажа, как в далеком детстве, пела труба. Ирины дома не было, Артеньев открыл квартиру своим ключом:
– Входи. Как-нибудь устроимся переночевать у меня.
Вошли. В квартире было страшное запустение.
– Не дай-то бог иметь такую жену, как моя сестрица. Правда, она еще глупа... Что взять с дуры-бестужевки?
Семенчука поразил вид огромных пустых комнат с отодранными по углам обоями. Кривоногая жалкая мебелишка, почти сиротская, кособочилась по углам квартиры – неприютно и одичало.
– Небогато живете. А я-то думал...
– И думать нечего, – сердито отвечал Артеньев. – Тебе кажется, если дворянин, так уже особняк, рысаки, лакеи, а сам дворянин кровь сосет из народа. Че-пу-ха!.. Мой батюшка сорок лет вставал ни свет ни заря, чтобы всяких оболтусов латынью насытить. Надорвался и умер... до пенсии! – Старлейт вернулся с кухни явно смущенный. – Хоть шаром покати, – сказал. – Самая противная девка – это ученая девка... Извини, брат, ужин не состоится.
Пили голый чай с сахаром – в молчании. От канала Круштейна тянуло ночной сыростью. Старенький абажур, весь в пыли, освещал над пустым столом четкий круг, рукава от стола запылились.
– Ляжешь вот тут. Я тебе постелю.
– Спасибо, – ответил Семенчук. – Мне бы приткнуться.
Ближе к ночи вернулась Ирина. Рослая, стройная. Ее сильно портил долговатый нос – такой же, как у брата. Моложе его на десять лет, она как-то запоздало развилась, и Артеньев с непонятной для себя неприязнью отметил ее груди, торчавшие дыбком.
– Не понимаю тебя! – с укоризной сказал брат сестре. – Когда ты возьмешься за ум? Почему такой кавардак в квартире? В доме – ни куска хлеба... И почему ты пришла так поздно?
– Да, я задержалась сегодня... Так было интересно! Мы, все девушки, ездили в Калинкину клинику – изучали там венеричек. Ты можешь гордиться сестрой. Я недавно так идеально отпрепарировала лягушку, что ее оставили на курсах как учебное пособие.
– Я восхищен, – хмуро процедил Артеньев. – "Тебе с подругой достались препараты гнилой пуповины, потом был дивный анализ выделенья в моче мочевины..." Дура ты! – врубил он в лицо ей. – Тебе замуж надо. И сразу повыскакивают из головы все лягушки. Готовь себя не к вивисекциям, а к семейной жизни.
– Ты отсталый консерватор, – возразила сестра. – Впрочем, все офицеры флота всегда славились своей реакционностью.
– Пусть я отсталый. Но ты со своим прогрессом тоже далеко не ускачешь. Нужен дом. Нужен муж. Нужны дети... Кухня, наконец!
– Боже, ты разговариваешь, словно черносотенец. Сейчас, когда все вокруг кипит, когда наука...
– Оставь ты эту ерунду! – Он рывком распахнул дверь, спросив у темной комнаты: – Семенчук, ты спишь?
– Сплю. Сплю. Я ничего не слышу...
Разговор с сестрой он продолжил, когда она уже легла.
– Я постарел... да? – спросил Артеньев.
– Ты ужасно нервный. А я так счастлива...
– Влюблена?
– Что ты! – возмутилась Ирина. – Это было бы глупо...
Она призналась ему, что профессор Пугавин, это научное светило, выделил ее среди всех бестужевок для постановки психологических опытов. Пугавин нашел у нее рациональный ум.
– Профессор сейчас занимается этим... Распутиным!
– А при чем здесь ты со своим рациональным умом?
– Пугавин нашел, что я гожусь для разгадки секрета влияния Распутина на женщин. Опыт, конечно, будет поставлен строго научно. И под наблюдением самого профессора...
– Вот так и знай, – сказал Артеньев, – если я твоего профессора-психолога встречу, я самым простонародным способом набью ему морду. И пусть он жалуется потом городовому!
– Пугавин – прогрессивная личность, – обиделась сестра.