Промелькнул жандарм. Ехала куда-то заиндевелая лошаденка. От лотка с конфетами и папиросами сыпали матросы к отходящему поезду, висли на ступенях вагонов. Их втаскивали за воротники. Сейчас и Питер – скоро, уже скоро... Устало вздыхая, паровоз вкатился на Финляндский вокзал. Было пустынно. Ни оживления, ни публики. Городовой у выхода на площадь предупредил:
– Вы бы, флотские, полегше... на Невский нельзя.
– Чего там?
– Говорю – нельзя, и ты меня слушайся.
Павел Дыбенко услышал отдаленные выстрелы. Палили пачками, не жалея патронов. Он убыстрил шаги, спросил у дворника:
– Эй, дядя! Что у вас тут случилось?
– У нас революция, а у вас?
Дыбенко еще раз послушал выстрелы.
– Революция, говоришь? А... какая революция?
– А какую тебе надо, сынок? – отвечал дворник, сморкаясь в сугроб. – Наше дело сторона. Какую сделали, такая и вышла.
Это была революция Февральская – революция буржуазная.
Чрезвычайно рискованная штука! От нее голова в дурмане.
Часть четвертая
Прелюдия к побудке
Буржуазная революция – вещь легкая, ослепительная, ненадежная, веселая... Хряск шел по городу: машины сталкивались.
Викт. Шкловский. Жили-были
Родзянко, председатель Государственной думы, с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее... Во время доклада, когда разговор пошел о скверном снабжении армии и городов, председатель Думы был прерван нервным возгласом царя:
– Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай...
Родзянко с достоинством поклонился:
– Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была моей последней аудиенцией перед вами.
– Почему? – удивился Николай, оживляясь.
– Направление, по которому следует правительство вашего величества, не предвещает ничего доброго... Результатом безобразия в министерствах будет революция, которую мы не удержим.
Николай ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканным. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза.
* * *
Рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны – ни с чем ранее не сравнимы... Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!
Было очень холодно. На улицах Петрограда полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали "Марсельезу". Никто еще ничего не знал, и по дворцу ходила, ломая руки, бледная, вздрагивающая императрица. "Ах, как бы я хотела повесить Гучкова!" – говорила она. С улиц кричали: "Хлеба!"
Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечером стоять в очереди. Ты, голубь, на ведро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, то его получишь... Хвосты превращались в митинги. Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных идейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций. Громадные сугробы с улиц не убирались.
Двадцать третьего февраля работницы вышли из цехов, и фабрики остановились. "На улицу! Верните мужей! Долой войну!" К женщинам примкнули и мужчины, забастовка охватила всю столицу. Керенский выступал:
– Масса – стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корочку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться... Пришло время бороться, чтобы безумие голодных масс не погубило нашего государства.
В следующие дни к рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, служащие. Городовых стали разоружать. Их били, и они уже тогда стали бояться носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда на улицах постреливали, ярко горели огни Александринского театра – шла премьера лермонтовского "Маскарада". В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура. Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящий за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему.
* * *
Родзянко встретился с премьером – князем Голицыным:
– Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы добровольно уйдите в отставку... уйдите все министры. Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше!
– Вы хотите, чтобы я ушел? А знаете, что в этой папке?
В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По коридорам Таврического дворца метался Керенский:
– Господа, нужен блок. Ответственный блок с диктатором!
– И... пулеметы! – подчеркнул Шульгин. – Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение. Лучше пожертвовать монархом, дабы спасти идею монархии!
Дума решила не "распускаться". Но думцы не хотели нарушить и указа царя об их роспуске – зал заседаний был пуст, депутаты боязливо слонялись по коридорам. Керенский неистовствовал:
– Умрем на посту! Дать звонок к заседанию...
Увы, кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал:
– Господа, всем в зал. Господа, будьте же римлянами!
– Я не желаю бунтовать на старости лет, – говорил Родзянко. – Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы... Мне оборвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю. Все спрашивают: что делать? А я тоже спрашиваю себя: что делать? Можно ли оставить Россию без правительства? Тогда наступит конец и России...
В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: "Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал... заехал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино". Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: "Это – хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба... Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, сидели бы по домам". Она поехала на могилу Распутина. "Мне кажется, что все будет хорошо... солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас..."
Наконец до Николая дошли слухи о беспорядках.
Он распорядился: "Дать хлеба!"
И вот тут правительство схватилось за голову:
– Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На лозунгах написано теперь другое: долой самодержавие!
Сообщили царю, и он ответил – а тогда надо стрелять!
* * *
Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину – до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на лошади. Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сынка своего...
Звучали рожки – сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда придется. Рикошетом отскакивая от стен, пули ранили и убивали. Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат и сами палили в народ.
– Кто хочет жить – ложись! – предупреждали они толпу.
Родзянко советовал пожарным командам поливать публику водой:
– В такой мороз, мокрые-то, долго не выдержат, разбегутся.
Он склонялся к идее "министерства доверия". Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказались выполнять приказы. Из Мариинского дворца министры расходились по черной лестнице. С опаской и бережением. По одному. Посмотрят налево, поглядят направо, а потом бегут... Власть в стране забирала Государственная дума, и к Таврическому дворцу повалили толпы рабочих, солдаты. Шли полки, чтобы защищать Думу... от царя! Думских воротил спрашивали:
– Научите нас, как уберечь свободу. Сделайте что-нибудь.
Неустанно звонили телефоны из полков – войска требовали из Думы ораторов. Родзянко, взмокший, кричал в трубку:
– Какой полк? Мы же прислали вам... Милюкова!
– Давай нового... левее! – отвечали полки.
В этих условиях большевики не смогли создать своего центра и примкнули к массам, спешившим в Таврический дворец. "Пахло кожей, солдатским сукном, хлебом. Всюду вдоль стен спали вповалку солдаты..." Эта публика особенно досаждала полотерам и швейцарам.
– Ишь, развалились! Натоптали здесь, нагаверзили, насвинячили. Теперь в неделю не отмоешь... Хоть бы скорей эта революция кончалась!
Под крылом Государственной думы уже образовался Совет рабочих депутатов. Но как было еще далеко до ленинского призыва:
– Вся власть Советам!
* * *
– Хорошо, – решился Родзянко, хрястнув об стол мясистым кулаком, – я беру на себя полноту власти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федорович, – погрозил он Керенскому, – это в первую очередь относится к вам, милейший... Вы склонны играть роль примадонны! Откуда у вас эти завихрения?
До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает... Ставка не ведала истины до конца: генералы говорили о "безобразниках", а правительство жаловалось на удушение от "революционеров". Наконец на сторону народа перешел гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все...
Николаю II пришлось испить чашу до последней капли.
– Ваше величество, – доложили ему, – старая лейб-гвардия... Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и порвал с вами.
– Как? И офицеры?
– Ваше величество, мужайтесь – офицеры тоже.
– Кто же там остался мне верен?
– Один лишь Гвардейский флотский экипаж, посланный вами в Царское Село для охраны вашего семейства...
Четко печатая шаг, к Таврическому дворцу уже подходил Гвардейский флотский экипаж, который вел великий князь Кирилл Владимирович – двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что его экипаж переходит на сторону восставших. Родзянко содрогнулся:
– Только снимите этот бант, вашему высочеству не к лицу.
Слепящий глаз прожектора на Адмиралтействе погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего сына...
Балтийская побудка
Гигантская мелкобуржузная волна захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т. е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику.
В. И. Ленин. Полн. собр. соч, т. 31, с. 156
1
А на "Кречете" все спокойно, и Непенин рассуждал:
– В столице началась вибрация. Опять что-то с жратвой... Результат дезорганизации всей нашей похабной системы. Но это рабочие! – отмахнулся он, кривясь. – Флота, надо полагать, это не коснется. Слава богу, прошлая кампания так вымотала людей, что они как тряпки сейчас... отсыпаются, отъедаются. Балалайками мне все уши прозвонили. Сейчас командам не до политики.
Осторожный князь Черкасский подсказал командующему:
– А вы про крейсер "Аврору" забыли?
– Она... где сейчас?
– У стенки Франко-Русского завода... в самом пекле.
– Ты, Михаила Борисыч, – наказал князю Непенин, – отстучи командиру Никольскому, чтобы пресек общение команды с берегом. На причалы не вылезать. Пусть тихонько пересидят это время...
Эскадры – в серой облицовке брони – стыли во льдах Гельсингфорса. Мощные динамо-машины насыщали их утробы теплом и светом. Город едва угадывался вдали, тая в розовой дымке. Был тихий, спокойный вечер. Хотелось съехать на берег, взять финские санки и чтобы рядом, под локтем, хохотала доступная барышня...
Адриан Иванович Непенин сладчайше зевнул:
– Чего-то спать хочется. Мне тут вчера попалась одна. Странная вещь! Блондинка, когда она раздевается, так не возбуждает, как брюнетка... Вообще-то я не люблю женский товар в упаковке.
Видать, эта блондинка попалась ему с изюминкой, а человеку в сорок пять лет такие забавы оплачиваются излишней сонливостью.
– Пойду-ка я, – сказал Непенин, – лягу пораньше. Стану аккумулировать энергию на батареи души и тела...
Каперанг Черкасский подпихнул Довконта в спину:
– Проводи, Федя. Поставь перед адмиралом мышеловку и подвесь большой кусок нашего сала... Может, он хапнет сразу?
Непенин жил под бдительным негласным надзором заговорщиков. Не затем же, черт побери, они ставили Непенина над флотом, чтобы он лишнего орла получил себе на погоны. Нет, друг ситный, теперь ты поездишь в нашей демократической упряжке...
– Феденька, тебе чего? – спросил Непенин, раздеваясь.
– Не все продумато, – отвечал кавторанг в духе адмирала. – Вас разве не удивляет легкомысленное спокойствие Ставки? Известно из истории, что престолы не терпят на себе монархов, которые осмелились проиграть большую национальную войну.
– Думато, Феденька, думато. Но спроси хотя бы Мишу Кедрова, он не дурак, к царю вхож. Он мне сказал, что путь к сердцу монарха – это единственно путь придворной интриги. Ты смотри, Феденька, что получается. Адмирал Нилов, будучи флаг-капитаном императора, два раза царя-батюшку на рифы сажал... со всей фамилией! Так трескал "Штандартом" в банки, что великие княжны кверху пятками из-за стола вылетали вместе с компотом. А... ничего. Потому что Нилов – не мы с тобой: он знает, с кем старку пить!
Довконт развернул перед комфлотом письмо.
– От кого?
– От Гучкова... в Ставку! Копия – через Костю Житкова.
– Дай сюда. Не терплю чтецов-декламаторов. Я сам...
Адмирал прочел письмо и вернул равнодушно.
– Это детский плач, – сказал Непенин, взбивая под собой подушки кулаком, поросшим рыжеватой шерстинкой. – Если хочешь, я тоже тебе покажу. Открой вон тот ящик стола. Это мне жандармы присылают, как командующему. Раньше-то я вроде святого жил. А теперь, слава богу, жандармы меня здорово искушают...
Довконт листанул секретные бумаги. Стенограмма речи Чхеидзе... вырезка из английской "New statements", где Протопопов назван провокатором... шпионаж императрицы в пользу Германии доказан... шведская статья о Распутине... проскрипционные списки на очередность убийств: за Распутиным – царица, потом Вырубова...
– Вот и скажи: как с таким барахлом побеждать?
– Династия дискредитирована, – начал вешать сало на мышеловку Довконт. – Победить можно, но... обязательно ли с царем?
Непенин на демократические приманки не кинулся.
– Непенины руку Грозного лобызали – даже когда он им башку с плеч рубил. Я монархист потомственный и заслуженный. Моя вера настояна на чистейшей дистиллированной водичке... Гаси свет!
* * *
Среди ночи его разбудил дежурный по штабу Ренгартен.
– Ну, что там у вас стряслось?
– "Аврора"!
– Читай...
Ренгартен ознакомил его с рапортом командира крейсера каперанга Никольского. Из толпы рабочих, подстрекавших команду к бунту, были вырваны три человека и посажены в бункер крейсера. Офицеры "Авроры" сделали при этом несколько выстрелов из револьверов. Настроение команды нервное. Ручаться за матросов нельзя.
– Давай обратно, – сказал Непенин, скидывая сонную одурь. – Значит, так... Никольскому. Точка. Ваши распоряжения правильны. Точка. Команде надо разъяснить, запятая, что их задача, тире, боевая готовность. Точка. Добавь сам, Иван Иваныч, что у нас все в порядке... Больше не буди. Дай выспаться.
* * *
Утром он вышел к завтраку в кают-компанию "Кречета".
– Было что-либо за ночь?
– Было. Из главморштаба – от графа Капниста. Зачитываю:
"Весь город в руках мятежников... Единственная надежда на то, что образованный Государственной думой комитет восстановления порядка..."
– Какой комитет? – возмутился Непенин. – Что за слово?
"...сумеет порядок восстановить. Необходимо применить все усилия, чтобы удержать порядок и дисциплину среди войск и флота, тогда, даст бог, все образуется..."
– Паникеры! – сказал Непенин. – Упаси бог, если такая галиматья дойдет до эскадры... Не надо объявлять. А как "Аврора"?
– Пока все тихо.
– Ну и правильно. Пошумят и разбегутся. Никольского я знаю: он револьвер всегда в кармане таскает...
Воодушевясь, комфлот велел Ренгартену заменить матросов-радистов офицерами связи. Завтрак проходил в скучности. В развращающей роскоши стола. Драгоценный хрусталь тонко вздрагивал. Серебро горело. Все были сытые люди и бросались кусками. Роскошные омлеты – шириной в лапоть – только ковырнули. Парниковая редиска никого не радовала. Мысли оперативников занимали события в Петрограде. Об этом же, конечно, думал и Непенин, но старался не говорить...
– А что пишут в иностранных газетах?
– Союзники всегда пишут, что "русских трудно понять".
– Боюсь, что когда поймут нас, то будет уже поздно.
Неожиданно в кают-компанию "Кречета" вошел жизнерадостный Костя Житков. Свеженький – прямо из Петрограда. Потирая замерзшие руки, молодой кавторанг отделался общим поклоном (особо Непенину) и вкусно разгрыз на зубах хрусткую редиску.
– Не приведи бог, – сказал он, садясь за стол и заливая яйца соусом "крутон-моэль", – не дай-то бог, говорю я вам, ежели бы этот ваш стол питерским показать... Растрепали бы нас!
Его обступили с вопросами: "Как? Что? Не тяни..."
– Спокойно! – сказал Костя, затыкая за воротник кителя салфетку, украшенную якорями и короной с орлами. – Революция в Питере продолжается полным ходом и... У кого соль? Вестовой!
Непенин, рассвирепев, хлопнул перед ним солонку:
– Держи! Но если еще хоть раз услышу от тебя слово "революция", велю фалрепным спустить тебя без штанов на лед...
Житков отбросил вилку, и она грустно звякнула среди хрусталя.
– Вы разве ничего не знаете? – изумился он. – А я ведь прибыл к вам за советом... в надежде, что вы извещены достаточно.
– Чего ты хочешь?
Кавторанг Житков вытянулся, заговорил уже официально:
– У меня, господа, сверстан и готов к выпуску февральский номер "Морского сборника".
– Так что? – спросил Непенин. – Есть интересное?