Под утро вошел к комфлоту Ренгартен – серый, небритый.
– Вот последнее, что мы имеем, – сказал и вышел...
Непенин взял брошенную им квитанцию:
"Вся команда судов, потерявшая к Вам доверие, требует временного прекращения издания Ваших приказов и телефонограмм, которые будут только двоить и ухудшать создавшееся положение. У команды (эскадры) временно организуется Комитет, который и будет управлять впредь до установления полного порядка..."
В это утро комфлот встал над самым провалом пропасти.
Он заглянул в ее черноту и смрад, и ему стало плохо.
* * *
Андрей Семенович Максимов, сидя под арестом на "Чайке", догадывался, что творится сейчас на эскадре. В любую минуту могла распахнуться дверь, оттуда выставится дуло винтовки – и грянет завершающий выстрел... Максимов в эту ночь – честнейше! – спрашивал у себя: "Правильно ли я жил? Был я виноват или не был виноват?"
Ну, вот. Кажется, за ним идут... Слышны шаги. Сочно бряцают по трапам винтовочные приклады. Значит, сейчас будут убивать. Адмирал встал. Подсобрался. Застегнут. Пальцами он поправил воротник. Что у него тут? Портсигар. Бумажник. Деньги. Все это уже стало чужим, далеким и ненужным... "Ну что ж!"
Взвизгнули дверные задрайки. Провернулись дог-болты. Резиновая прослойка, отсырев на море, громко чмокнула, будто целуя входящих, и станина двери с грохотом откатилась в сторону.
Высоко задрав ногу над комингсом, вошел... Павел Дыбенко.
На адмирала смотрел люто. В руке – наган. За пазухой – "смитт-вессон". На ремне – две бомбы. Офицерский кортик сбоку.
– Прошу, – сказал. – На митинг.
– С каких это пор митинги стали лобным местом?
– Балтийский флот оказал вам особое доверие...
– Что вы сказали? – спросил Максимов.
– Резолюция такая от эскадры, чтобы вы флотом командовали. Прошу на митинг, а потом... смещать Непенина станем!
На палубе "Чайки" было не протолкнуться – полно матросов, солдат, офицеров разных, которых Максимов и в глаза не видел.
– Это ваши избиратели, – сказал Дыбенко, размахивая наганом. – Дорогу адмиралу! Первому адмиралу революции... ура, ребята!
– Уррра-а! – захлестывало и другие корабли рейда.
Оркестры исполнили для бодрости "Янки дудль дэнди", потом рейд заполнило торжеством "Марсельезы". Андрей Семенович сделал под козырек, его прошибла слеза.
Дыбенко указал ему наганом, где встать:
– Говорите.
Адмиралу было сейчас не до слов, но он собрался с духом:
– Не вы ли арестовали меня? Вы... А теперь голосованием вознесли на высокий пост. Я надеюсь, что это не стихийный порыв, но обдуманное решение. Если я выбран народом, я – адмирал народа! – исполняю волю его. Я не злопамятен. Не сержусь, что мне скрутили руки и повели под арест... Дело свободы дороже всего. Я с вами. Был вчера. Есть сегодня. И буду завтра!
На автомобиле – под красным знаменем – его везли по городу. За спиною Максимова, принимая на себя приветствия толпы и грозя всем наганом, ехал мрачный, как сатана, Павел Дыбенко. Замкнул лицо в безулыбье, бескозырка – на ухо, бушлат нараспашку, грудью на мороз, а на ленточке Дыбенки – краткое "Ща", которое издали читалось всеми как "Ша!".
– Дорогу адмиралу! – покрикивал. – Эй ты, рыжий, задавим! Береги свою жизнь – еще пригодится.
* * *
– Итак... – начал Максимов, всходя на "Кречет".
– Итак, – прервал его Непенин, – я уже обо всем извещен. Что ж, поздравляю вас, Андрей Семеныч... выдвинулись на революции!
– Стоит ли язвить, Адриан Иваныч?
– Я не язвлю. Вчера вас арестовали. Сегодня поставили комфлотом. Смотрите, как бы завтра они вас не повесили!
– Выборных не вешают, – круто вмешался Дыбенко.
Дыбенко вел себя в кают-компании "Кречета" как у себя дома – на военном транспорте "Ща". Цыганским глазом подмигнул вестовым:
– Эй, Вася или Петя, чайку бы мне с песком и булкой!
Из портсигара Ренгартена он угостил себя папироской:
– "Эклерчик"... На что дамские курите?
– Чтобы поберечь здоровье. В них меньше никотина.
Дыбенко через весь стол прикурил от зажигалки Довконта.
– Надо бы и мне, – сказал, – тоже о здоровье подумать...
Он резко повернулся к соперникам-адмиралам:
– Непенин – дела сдать! Максимов – дела принять!
Непенин подошел к нему со словами:
– Судя по хамству, с каким вы себя ведете, я имею честь наблюдать самого господина Дыбенко?
– Угадали. Но я – не хам. Я просто искренен...
Непенин отвернулся от матроса к Максимову.
– Меня не так-то легко свалить. Вот вам – читайте...
Максимов прочел и передал бумагу Дыбенко. Временное правительство предотвратило удар по Непенину – Гучков, на правах военного и морского министра, забирал комфлота к себе в канцелярию на должность помощника своего по морделам.
– Чисто сделано, – не удивился Дыбенко...
Временные правители гасили пожары на Балтике: увещевать Кронштадт ездил сам Гучков. Ревелем занимался Керенский, а теперь в Гельсингфорсе ждали двух делегатов сразу: кадета Родичева – от Думы и меньшевика Скобелева – от Совета. Офицеры ждали приезда их с нетерпением. Кому не втолкует кадет, того проймет до печенок социал-демократ. Убитых уже не вернешь, но взаперти под караулом еще сидели многие. Поезд с делегатами опаздывал. Флотская типография тысячами выпускала на эскадру стенограммы телеграфных переговоров матросов с Керенским. Офицерам было заявлено, что желательно видеть их на демонстрации с красными бантиками. Многие из них влились в манифестации. Одни – душевно, желая понять и осмыслить. Другие – из трусости, внутренне негодуя. Началось расслоение кают-компаний, и кадровые "спецаки" вдруг заговорили о политике, о тезисах, о партийных платформах. Было непривычно слышать от почтенных каперангов (даже резало слух), когда они заявляли о своей принадлежности к эсерам:
– Так уж случилось. Давно эсер. Немало рационального...
Теперь все ждали, что будет с Максимовым.
– Провалится, – говорили. – Разве можно на такие посты выбирать? Это сдуру ведь... пьяные все были!
– Говорят и хуже, будто на митинг затесались тогда германские агенты, одетые как матросы. За Максимова горло и драли!..
Наконец приехали в Гельсингфорс депутаты от столицы, чтобы утихомирить балтийские страсти. Офицеры с надеждой взирали на Родичева – тверской помещик, голова ясная, этот матросам салазки загнет. Но помощь к ним пришла неожиданно от... Совета: меньшевик Скобелев дал приказ, на какой не мог решиться сам Непенин:
– Матросов не распускать – пусть сидят на кораблях. И впредь до особого распоряжения никого на берег не увольнять.
"Вот – умно!" – записал в дневнике Ренгартен кратенько...
Последним убили командира эсминца "Меткий" старлейта фон Витта. За что убили? Никто не знал. Но стали арестовывать офицеров и на "Кречете". Когда их уводили, они держались хорошо:
– Мы надеемся, что последние. Скоро все образумится...
Максимов издал свой первый приказ. Осадное положение отменить. Орудия с улиц убрать. Стеньговые флаги спустить. Арестованных восстановить в прежних обязанностях. Приступить к обыденной службе. "Император Павел I", который вчера и начал восстание, вдруг заартачился, стал "писать" по эскадре, что прежние приказы Непенина были вполне разумны и впредь только Непенину павловцы и будут подчиняться... Непенин с улыбкой сказал Максимову:
– Андрей Семеныч, давайте я подпишу ваш приказ.
Подписались оба.
В середине дня Непенин собрался уходить. Надел шинель, обвязал шею легким белоснежным кашне. Долго ерзал в коридоре, натискивая на ботинки галоши.
– Лейтенант Бенклевский, сопроводите меня до вокзала...
Вместе с дежурным по штабу лейтенантом он пошел пешком. Снег хрустел под ногами. Светило солнце. Слегка подмораживало.
– Скоро весна, – со вздохом сказал Бенклевский.
– Будет и весна, – неохотно отозвался Непенин.
Флот у него отняли. Он уходил к Гучкову.
– И не жалею! – сказал Непенин с яростью. – Флот уже развален. Его можно сдавать на свалку. Корабли небоеспособны...
Они дошли до ворот порта. Группкой стояли матросы. А за воротами плотной стенкой сгрудилась толпа обывателей. Когда Непенин обходил гельсингфорсцев, раздались два выстрела – в спину!
Он упал. Смерть была мгновенной.
Теперь пули посыпались в Бенклевского...
Но тут матросы кинулись вперед, загораживая его:
– Стой, собаки! Кто пуляет? Лейтенант-то при чем?
Из открытого рта Непенина, сильно пульсируя, толчками выхлестывала кровь. Адмирал был здоровяк, полный телом, и кровь обильно заливала снег. Бенклевский был бледен, его трясло.
– Спасибо, – сказал он матросам. – Вовек не забуду.
– Иди, иди. Ныне шляться опасно.
И, плача, он пошел через лед обратно – на "Кречет".
Издалека накатывало "ура" – это Максимов объезжал корабли.
6
Матросы не стреляли из-за угла: они имели достаточно мужества расправляться с врагами лицом к лицу. Эскадру всколыхнуло подленькое убийство Непенина; резолюция экстренного Совета рабочих и воинских частей Гельсингфорса выражала "возмущение и крайнее негодование" убийцам адмирала Непенина.
Финская столица была битком набита германскими агентами. Пули в Непенина посыпались из автомобиля, который вынырнул из-за толпы гельсингфорсцев. Непенин раньше возглавлял русскую морскую разведку на Балтике, и не исключено, что немецкая агентура разделалась с ним за все сразу. Тем более что вину за убийство все равно припишут революционным матросам...
...Эссен – Канин – Непенин – теперь Максимов! Первый выборный командующий флотом заступил свой пост.
– Глас народа – глас божий, – говорил Максимов.
Выборный адмирал шел в ногу с флотским Советом.
– Товарищи, – сказал Дыбенко, – объявляю заседание открытым. Наш Совет – Совет рабочих, матросских и солдатских депутатов...
Ренгартен сразу взвился на дыбы:
– И... офицерских! Мы, офицеры, тоже здесь.
– Офицеры могут выступать как матросские представители. Просим в президиум нашего адмирала товарища Максимова.
Андрей Семенович говорил:
– Я готов умереть за счастье народа вместе с вами. Поклянемся же, что ничего, кроме республики, в России отныне не будет!
Очевидец пишет:
"...Максимов дает волю всему тому, что у него накопилось в груди за эти первые дни революции. Без лести и без страха он все это произносит. На его лице нет хитрости или подхалимства. Но он (Максимов) не учел другого: его искренность, его откровенность не понравились многим присутствующим здесь офицерам... Этого они ему не простили. Не простили не только при Временном правительстве, но даже при советской власти" .
Черкасский горячо зашептал на ухо Ренгартену:
– Получена телеграмма из Ставки, командующие фронтами и главный штаб требуют убрать выборного комфлота и назначить другого. Кого ты думаешь? Бахирева? Или Вердеревского?
– Чепуха, – возразил Довконт. – Бахирев известен как отъявленный монархист, а Вердеревский станет заигрывать с матросами. Я скажу, кто нужен Балтфлоту – Колчак!..
И скоро потянулось – от корабля к кораблю:
– Колчак! Только тихо, господа, никому ни слова... Люди уже работают, чтобы раздавить анархию. Колчак из Кронштадта сделает то же, что сделал он с Севастополем, а рептилию Максимова удавим!
"Колчак... Колчак... Колчак... приди к нам, Колчак!"
Максимов глубоко страдал от недоверия офицерства.
– Господа, – убеждал он колеблющихся, – перестаньте бояться революции, а постарайтесь понять ее... Ближе к массам!
– Это верно, – согласился находчивый Ренгартен, – он правильно сказал, что офицерам надо смелее входить в этот революционный кагал, чтобы крутить машину событий своим реверсом...
Офицеры-заговорщики объявили себя яростными демократами. Ренгартен стал товарищем председателя Гельсингфорсского исполкома. Он разрывался – между службой и между политикой. "Меня сжигает любовь к родине! – выступал он. – Я весь принадлежу ей, только ей..." Еще не все было ясно людям, и митинги качало, как корабли, то влево, то вправо. Керенского то крыли матом, то считали за счастье пожать ему руку. Вскоре Керенский стал появляться в публике с рукою на черной перевязи. "Я не ранен, нет, – объяснял он. – Но моя рука парализована от миллиона братских пожатий. Я самый доступный для народа..."
Молния революции заканчивала зигзагировать над Балтикой. Чем дальше от столицы, тем слабее и глуше были раскаты грома. На отдаленных базах уже не убивали. Но в отсеках кораблей долго оставалась едкая гарь восстаний, и офицеры – без погон, без кокард – полиняли, говорили шепотом:
– Неужели все повторится? Нужен Колчак... Александр Васильевич нашел ключ к матросам. У него на Черном, мне товарищ по корпусу рассказывал, и честь отдают, и офицеры там – кум королю!
На заседаниях Гельсингфорсского Совета они спрашивали:
– Когда у нас будет порядок?
– Смотря какой вам нужен, – отвечал из президиума Дыбенко. – Ежели старый, то его не будет... А вообще-то порядок обещаю. Вот скоро вернется из эмиграции товарищ Ульянов-Ленин, он всем нам порядок устроит.
* * *
Навигация запаздывала. Лед лежал ровным толстым пластом, затягивая даже южные районы Балтики, которые обычно не замерзали. Над Финским заливом иногда пролетали колбасы цеппелинов, из гондол которых немцы внимательно осматривали муравейники русских эскадр, возмущенные революцией. Над Ирбенами парили русские аэропланы, ведя ледовую разведку... Лед, лед – всюду лед!
Витька Скрипов с новой жизнью на "Славе" освоился. Но мучила его слабость, не проходившая с детства. Еще в Школе юнг стыдился вставать по утрам, боясь насмешек. На подводной лодке – еще ничего: приткнешься к торпеде, замерзнешь и сам вскочишь. А на линкоре гамаки подвесушек качаются в кубриках, и греха никак не скрыть: на парусиновой койке, пробивая пробковой матрас, позорно мокнет большое желтое пятно...
Балтийские рассветы! По утрам, в темени этих рассветов, весь флот (десятки тысяч человек) остервенело вяжет свои койки, и десятки тысяч коек похожи одна на другую, как бобы с одного поля. Сгорая от стыда, вяжет свою койку и Витька Скрипов. В кубриках стоит суровое молчание, раздаются зевки и свистят в руках матросов упругие хлысты шкентросов, шнурующих койки через дырки люверсов... Чья-то теплая большая рука легла на плечо юнги Скрипова: обернулся – это был сигнальный старшина Городничий:
– После мурцовки – ко мне зайди... побалакаем.
– Есть!
А в сердце дрогнуло – не беда ли? Вспомнился Обводный канал и матка, которая живет с цапания. Не хотелось Витьке залезать в эту поганую житуху обратно. На флоте ему нравится – сыт, одет. Если б не эта слабость, за которую могут списать, как негодного к службе флотской... Мурцовку даже не допил, нахлобучил бескозырку. Кондуктор жил отдельно от своих сигнальщиков – в каюте для "шкур" (сверхсрочников). Носил он мундир почти офицерский, фуражку офицерского образца. Городничему давно было за сорок, Витька – пацан перед ним. В теплой "пятиместке", где пять "шкур" помещалось, шуршали в газетах тараканы, на столе – консервы рыбные и лимон в дольках на блюдце. Кондуктор брился у зеркала.
– Садись. Как живешь? – спросил для начала.
– Хорошо живу. Спасибо...
"Издалека подбирается", – подумал Витька, весь замирая.
– Расскажи-ка, что у тебя на подлодке стряслось.
Кондуктор был один в каюте, и говорить не стыдно – даже душу облегчало. Городничий хлестал бритву золингеновской стали по истертому ремню, и лезвие вспыхивало при отточке... страшно!
– Дурак ты, – четко определил кондуктор.
– Сам знаю, – скромнейше согласился юнга.
– Учиться бы тебе надо, мазурику!
– Я ученый. По первому разряду из школы выпущен.
– Флажками-то махать и обезьяна научится, только покажи ей... Ты учился скверно. Первым разрядом не хвастай, – внушал кондуктор. – Юнги за большевиков идут, а ты настоящую учебу прошляпил. Размахался флажками, а политику в угол закинул.
– Да на што она мне? Есть и постарше. И поумней меня.
– Это верно. Мы, постарше да поумней, скоро уйдем с флота...
Кондуктор жил вроде барина. После бритья освежил себя ароматной водой "Вежеталь" и Витьку издали малость побрызгал:
– Во, как завонял ты... Небось нравится?
– Ага.
– Отец-то твой кем был? – спросил Городничий душевно.
– Сцепщиком на дороге. Вагоны скреплял. С похмелюги пошел на станцию. Башка у него еще дурная. Не успел отскочить – его буксами в лепешку расплюснуло. Так блинком в гробешник и запихачили. Матка потом пенсию от дороги выхлопотала.
– Много ль?
– Тыщу.
– О!
– Да нет. Сотню получили. Девятьсот адвокат закарманил.
– А старая ли матка у тебя?
– Совсем уже старая. Тридцать шестой год шарахнул!
– Такими старухами прокидаешься. Да я бы за ней еще поухаживал. Ей, матке-то твоей, еще жить да жить хочется...
– Куда ей! Сено с возов цапает, тем и кормится.
Городничий хлебнул остывшего чаю, сжевал ломтик лимона.
– Вот видишь, как оно получается, – сказал. – Политика тебя, сукина сына, прямо в морду с детства хлещет, а ты... мимо!
– Где уж тут политика? Это так... мы привыкшие.
– Адвокат вас ограбил?
– Обчистил. Это верно.
– Матка цапает?
– Вовсю! Бежит и цапает.
– Кнутом ее мужики стегают?
– Лупят. Ничего. Она живучая.
– Вот это все и есть политика... Чаю не дам! – неожиданно заключил разговор кондуктор. – Ты до нашего чаю еще не дослужился. Доживешь до моих лычек, будет тебе и кофий, будет тебе и какава.
– Не спорю, – согласился Витька. – Только вот опять про эту политику... Я – ладно, согласен! Но где ее взять, книжку бы какую. А то вокруг кричат, я тоже ору, что от других слышу...
– Ладно. Просветим твою серость. Дадим учителя.
– Какого?
– Тот человек, который тебя ночью разбудит, чтобы ты до гальюна сбегал, тот человек – помни – твой лучший товарищ...
Среди ночи кто-то снизу сунул кулаком в гамак, и подвесушка стала раскачиваться под броневым настилом подволока.
– Вставай, попиґсать надо... – сипло сказали из мрака.