* * *
Неподалеку, приткнувшись к стенке, стояли еще два эсминца – "Охотник" и "Пограничник". В середине дня, проломив ворота порта, громадная толпа рабочих манифестаций с фабрики Лютера и с завода Беккера тронулась прямо к кораблям Минной дивизии... Грапф перед отъездом в Гельсингфорс приказывал – чужих на борт не принимать, и Артеньев, чуя беду, велел наружной вахте:
– Сходню... убрать!
Сходню выдернули из-под ног манифестантов. Рдеющая знаменами толпа остановилась возле эсминца, подняв на руках оратора:
– Товарищи моряки, в этот великий день... в это празднество наступившей свободы... сбросьте тиранов, омытых в вашей крови! Идите в наши колонны... всему миру мы... вознесем... правду.
– Вон отсюда! – кричал Артеньев. – Здесь вам не место!
Из другого конца гавани – так, словно быстро чиркали и тут же гасили спички, – вспышками бился прожектор на мостике "Москвитянина". Артеньев, прищурясь, прочел по проблескам:
"Мы командира уже убили. Расправляйтесь и вы..."
Сходня вдруг поехала обратно на причал.
– Назад сходню! – и в этот момент Артеньев ощутил, как тяжело провисла пола его кителя: кто-то, зайдя сзади, опустил в карман ему пистолет; обернулся – перед ним стоял минер Мазепа. – Игорь, это ты? Только не вздумай стрелять – погоди... обойдется...
Офицеры стали уговаривать матросов не уходить с рабочими. Уговаривали пылко, страстно, настойчиво и любезно:
– Ну, ребята, ну, не надо. Посидите дома... завтра пойдете.
С мостика гаркнул сигнальщик вниз – в самую заваруху:
– Семафор от начдива Развозова: по двадцать человек с каждого эсминца можно отпустить, чтобы далее порта не ходили...
Сергей Николаевич махнул рукой:
– Двадцать человек, но не больше... Подайте им сходню!
С грохотом она двинулась на причал – побежали.
На эсминцах осталось по... двадцать человек. Плюс офицеры.
– Куда они пошатались? – спросил Мазепа.
– Мне их намерения неизвестны.
– Будут участвовать в революции, – вставил Дейчман.
Артеньев с презрением оглядел инженер-механика:
– А вы даже не участвуете – вы только устраиваетесь в революции, как в неудобной комнате. Комната плоха, но другой нет, и потому заранее приживаетесь к ней, как клоп к тощей перине...
Мимо эсминцев, гремя сапогами, бежали еще матросы.
– Это уже с крейсеров... тоже пошли!
– Я еще раз спрашиваю, – сказал Петряев, – где сейчас место русского офицера? Может, и мне шагнуть через леер?
– Иди в каюту. Закройся. И проспись до обеда.
Офицеры разбрелись по каютам. Кажется, там шло тишайшее, осторожное пьянство. До нормы, чтобы не терять головы. Быть пьяным, но только не качаться. Артеньев прохаживался вдоль минных рельсов. Надоел хлам ремонта... Мимо него продефилировал на сходню и Дейчман, одетый под матроса – в бушлатике, только фуражка офицерского покроя прикрывала голову. Глупую голову!
– Куда, мех? Назад!
– Сейчас свобода... не имеете права.
– Назад! Вы мне противны в таком виде...
Дейчман хотел что-то возразить, но не успел. Жесткий кулак Артеньева свалил его со сходни обратно – на палубу, на рельсы.
– Оденьтесь по всей форме, как офицер, тогда отпущу...
Это был второй случай за время службы, когда Артеньев ударил подчиненного. На этот раз ударил своего же – офицера. Резко повернувшись, старшой уходил под полубак – тоже закрыться в каюте.
* * *
Мистическая корпорация шварцгауптеров не думала, что доживет до таких времен. Сейчас старшины этого древнего братства наблюдали из окошек Дома Черноголовых, как валит мимо толпа – прямо к "Толстой Маргарите". Матросы с эсминцев и рабочие-ревельцы уперлись в башню "Маргариты", а через Большие морские ворота их подпирали крейсерские – запоздавшие. "Толстая Маргарита" – вся в старой кладке, четыреста лет отстояла она, и никто еще не решался штурмовать ее первобытные стены.
– Сымай караульных!
Караул и сам брякнул наземь винтовки.
– Братцы, да знаете ли вы, кто сидит в "Маргарите"?
– Открывай!
– Здесь же матросы... еще по бунту на крейсере "Память Азова". Сколь годочков. А открыть не можем – ключей у нас нет.
Крейсерские, работая локтями, продирались вперед:
– Полундра, полундра, тебе говорят... не мешай!
За ними тянулся длинный телеграфный столб, вывернутый из земли. Раскачали его матросы, и, как таран, он бился в ворота. Ворвались внутрь. Там, внутри, даже в нос шибало. Крысами, плесенью, мылом, хлебом кислым. Бравый надзиратель, звякая ключами, отворял камеры. Заживо погребенные обретали жизнь.
– Выходи... вылезай... и ты, приятель: срок вышел!
Вот они – выходят, шатаясь. И сразу притихла толпа на улице.
Шли, как тени. Матросы. Революционеры 1905 года.
Потухли глаза их, а время выпило из них морскую синь. Все было. Все было раньше... Седые, старые, они идут.
– Амнистия или што тут? – спрашивали.
– Революция! – отвечали им.
Они плакали:
– Отсидели, как по звонку: от революции до революции...
Узники шли по городу, губами ловили снежинки:
– Смотри-ка, снег... снежок какой... мяконький.
Их беззубые рты источали страшные улыбки.
Ближе к ночи прибыл с берега Семенчук, вернул бляшку.
– Так, так... Значит, и ты был возле тюрьмы?
– Был.
Сергей Николаевич скинул китель, возле раковины стал полоскать горло раствором марганцовки. Сквозь бульканье прорывались слова:
– Это хорошо, что сознался... Теперь хоть буду знать, что ты за фрукт. Опасный ты... А с вашим приказом номер один не согласен!
Семенчук подумал о чем-то и вскинул руку к бескозырке:
– Есть!
Ловко придумано на флоте с этим коротким и бравым "есть!". Ругают матроса – он говорит "есть!". Хвалят его – тоже "есть!". На все дается один ответ, все до конца исчерпывающий... Эсминец уснул. За плюшевым пологом спал в каюте Артеньев. На узкой откидушке, вмонтированной в борт корабля, как тюремная койка в стену камеры, спал гальванер Семенчук... У каждого была своя правда.
* * *
Теснота феодального Ревеля всегда утешала душу. Было что-то милое в узости переулков, в лабиринте дворов и ворот. Сегодня ему повезло: роясь в книжной лавке на Бубличном проходе, Артеньев из рухляди извлек почти новенький каталог портретов московского архива министерства иностранных дел... Как и все книголюбы, Сергей Николаевич не удержался, чтобы не полистать книгу на улице.
Он шел сейчас по улице Пикк через Гильдейский проход, и в коридор стен сверху падал сумеречный свет древности. Каталог очень интересный. Канцлеры, дипломаты, консулы... Ага, вот самое любопытное: портреты частных лиц! От волнения даже придержал шаги. Гильдейский проход кончался, он вышел на улицу Лай, а там высоко в небе уже купалась стрела Олай-кирхи, всегда видная с моря... Акулина Евреинова, дети Демидовых, жена Гундорева с грушей в руке, пьет чай с блюдца, а перед нею лимон.
Черной тенью заслонило ему глаза – матросы! Не с крейсеров и не с Минной дивизии. Улица Лай – щель, где не пропихнешься. Может, отступить? Это ясно, что они ждут, когда он приблизится. Стояли шагах в десяти, ноги в клешах расставив. Посмеивались:
– Ну, ползи, ползи... Чего встал?
И тогда он пошел прямо на них.
– Дай пройти офицеру! – заявил матросам, а в горле что-то жалобно пискнуло, и тут ногой поддали ему по книге...
Он нагнулся, чтобы поднять ее, но сверху двинули по затылку кулаком. Артеньев упал, и его стали бить. Он выпрямился рывком, уже без фуражки. Запонки отлетели, манжеты сползли и торчали теперь из-под рукавов несуразно-ослепительной свежестью.
– Нет! Нет! Нет! – вскрикивал он при каждом ударе. Наконец бить закончили.
– А за что? – спросил их Артеньев, сплюнув кровью.
– Вас всех, офицеров, к стенке надо.
– За что?
– Еще спрашивает! Скажи спасибо, что живым отпускаем...
– За что?
– Холуй ты царский, – влепили на прощание, как пощечину...
Ушли. Он отцепил манжеты, отбросив их от себя. Книга лежала в стороне, затоптанная сутолокой ног. И вот тогда он заплакал. Но слез этих себе не простил. Ожесточась, быстрым шагом вернулся в гавань. Прямо от сходни приказал вахте:
– Большой сбор – все наверх!
Грянули звонки. Буцая в палубу, сбегались матросы. И застывали на корме, лицами внутрь эсминца, двумя фалангами. Ветер мусолил ленты, гремели на ветру жесткие робы.
– Слушай все! – сказал Артеньев. – Сейчас в городе меня избили... матросы. Матросы флота избили офицера флота. За что? Но, кажется, они сами не знают. Меня назвали "холуем царским". И я здесь, перед всей командой, заявляю, что ничьим холуем никогда не был. Я не политик и революций не делаю... Я только строевой офицер. Кадровый. Меня в корпусе вашим "измам" не обучали. Но, как офицер, я знаю, что без дисциплины нет флота. Без флота не будет победы. Слушайте все... Вы знаете, я был строг. При царе. Но я никогда не завинчивал гаек. А теперь стану! Да... И чем больше расхристаетесь, тем круче я стану требовать с вас порядка.
Он потрогал разбитую губу и закончил как обычно:
– Ррразойдись по работам!
– Не расходиться, – послышался голос Хатова, который соизволил вернуться из отлучки и теперь, как последняя скотина, лез через леера на борт эсминца. – Не расходись! Теперь я говорить буду...
Кажется, он был пьян, но говорил складно:
– Братва, слышали, что старшо?й заливал нам тута? Мало вчера ихнего брата угробили – надо бы и нашего прихватить за компанию. Вы слышали голос платного наймита буржуазии? Это к чему же он всех нас призывает? В старые времена? Дисциплинки ему хочется?
Хатов осекся – прямо на него в упор глядела жуткая дырочка револьвера. Когда Артеньева били, он про него забыл. А вот теперь вспомнил. И навел.
– Убирайся. Или прихлопну. Как муху...
5
Вице-адмирал Андрей Семенович Максимов, начальник Минной обороны флота, ступил на палубу посыльной "Чайки". Ни тебе фалрепных у трапа, ни тебе "захождения" на горнах, ни тебе вахтенных, отдающих честь, – разболтались! Окружили его с карабинами:
– Вскинь руки! Ребята, хватай браунинг у него...
Скрутили адмиралу руки, потащили его в корабельный карцер. В дверях он уперся ногой, не давал себя закрыть:
– Стой! Один только вопрос: что я вам худого сделал?
– Все вы одним лыком шиты. Давай посиди тут, а мы за это время судьбу твою порешим как следует... по справедливости!
Сбили ногу адмирала с комингса – дверь задраили.
* * *
Непенин обвел флаг-офицеров суровым взглядом:
– Колчак-то, господа, мерзавцем оказался... На митингах треплется. Всю полицию разогнал, а в Ливадии великим князьям обыск устроил. Вскормили мы с вами змия у груди своей...
По салону обеспокоенно расхаживал князь Черкасский:
– Революция пошла с креном на левый борт. Метацентр высоко поднялся, и Россия может опрокинуться кверху килем...
На столе комфлота лежали груды бумаг, разложенные стопками. Рука адмирала Непенина, мягкая и розовая, парила над этнами и везувиями восстаний, как над раскаленными плитами:
– Вот Кронштадт... вот Ревель... в Або пока спокойно.
Ренгартен почти не спал эти дни, взвинченный до предела. Время от времени, наглотавшись новостей и слухов, он забегал в каюту, торопливо доверяя впечатления своему дневнику:
"Жалко смотреть на Непенина – так он устал, бедняга, так он травился и с таким трудом сдерживался... Провокация по радио: смерть тирана... Развал полный! Опять надо рассчитывать на Бога, на чудо... Дал мысль Непенину снять везде царские портреты. Уже приказано им... Депутаты к Адриану (к Непенину. – В. П.) приходили – он выслушал их. Велел для них в столярной мастерской дать чаю с хлебом... Неужели все погибнет?.."
Офицеры-заговорщики были обеспокоены.
– Только бы наш комфлот не вздумал выступать с речами перед матросами. Так, келейно, он еще держится в рамках демократии. Но случись митинг команд, он же гавкнет... обязательно гавкнет!
Революция шла по флоту зигзагом: побывав в Кронштадте, она навестила Ревель, а теперь подкрадывалась к Гельсингфорсу.
На совещании флагманы стали терзать Непенина упреками.
– Это преступно! – кричали из зала. – Это несовместимо с понятием о чести... Разве можно порывать с династией так легко?
Красный как рак, Непенин отбивался от флагманов:
– А что мне прикажете делать, если вся Россия отшатнулась от престола... вся! С царем порвали люди, знавшие его от самых пеленок. У нас, господа, сейчас уже нет иного выхода, как идти в струе за новым кабинетом России...
Поднялся адмирал Бахирев, заявивший конкретно:
– Остаюсь верен его императорскому величеству.
– Михаил Коронатович, – с горечью ответил ему Непенин, – неужели ты думаешь, что я монархист меньше твоего? Ты же меня знаешь. Но сейчас война. Верь, как я верю, что после войны государь снова займет престол. А теперь флагманам нельзя разбегаться. Бороться нам предстоит не только с немцами. Но и здесь... в своем доме!
С флагманами он справился. Но общения с командами не избежать, и Непенин был вынужден выступить перед матросами с дредноутов. Свой монархизм он запечатал в душе, как недопитое вино в бутылке, и держался на митинге идеально. Заговорщики-офицеры перевели дух. Но тут из команды "Полтавы" адмирала спросили:
– А кады мыло дадут? Кады белье грязное сменят?
Непенин сорвался. В одну кучу адмирал свалил революцию и грязное белье с мылом. Наполняясь гневной кровью, он кричал:
– Страной управляет черт какой-то! Кронштадтцы – сволочи и трусы. Красные фонари на клотиках зажигают, предатели... бордель развели на флоте! Спрашивайте еще – я вам отвечу!
Его спрашивали об уважении к матросу, чтобы разрешили курить на улице, чтобы честь не отдавать офицерам. Непенин распалился:
– А вы и не нужны мне со своей "честью"! Хотите по улицам с цигарками шляться – ну и шляйтесь... Только полезьте ко мне на "Кречет", не суйтесь в мои дела, тогда худо будет!
Кажется, он и сам понимал, что его занесло. Занесло в безудержности лая, помимо воли его, как тогда в Ливадии, когда он без передышки лаял на императрицу. Императрица его простила, но революция может не простить. В командах слышался ропот:
– Слыхали? Дракон был – драконом и сдохнет...
Неожиданно выручил Керенский – обратился ко всему Балтийскому флоту со строгим приказом к матросам, чтобы во всем повиновались Непенину, власть которого признана Временным правительством... Адриан Иванович даже обмяк от удовольствия:
– Охранная грамотка мне... спасибо этому адвокатишке.
Обращение Керенского размножили, офицеры с "Кречета" объезжали корабли, зачитывали его на больших сборах. Казалось, поддержка комфлоту обеспечена. Однако примитивный Непенин не настолько был изворотлив и хитер, как Колчак, – прямой и грубый, с повадками мужлана, он, низко опустив голову, хотел бодать революцию рогами, словно бык, увидевший красную тряпку...
Вечером 3 марта, выписывая зигзаг над Балтикой, молния революции достигла Гельсингфорса, она ударила в клотиковые огни, и клотики загорелись красным пламенем... Что ни день, то новая база революции: 1 марта – Кронштадт, 2 марта – Ревель, а сегодня она уже в главной гавани линейных сил флота.
* * *
"Император Павел I" вздернул на стеньгах боевые флаги – красные треугольники. Носовая башня его пришла в движение. Мрачная жуть стволов катилась вдоль рейда, словно не находя цели, пока "Павел" не уставился в борт "Андрея Первозванного", – сигнал! Бурно расплескивало морзянку: "Товарищи, не верьте тирану Непенину. От вампиров старого строя не получим свободы. Арестовывайте неугодных офицеров. Мы своих уже арестовали". Над рейдом вспыхивали огни клотиков – огни всегда тревожные, всегда зовущие...
В штабе комфлота – суета, нервность.
Командир второй бригады адмирал Небольсин убит...
– Боже, опять убийства! – воскликнул Довконт. – Ну, когда это все кончится! Делайте же что-нибудь... надо делать.
– Что делать? – спросил Непенин.
Радиорубки эскадры посылали в эфир проклятия адмиралам. С "Павла I" строго предупредили: "Ораторам в атмосферу не говорить – немец подслушает!" Между линкорами – по льду – сновали депутации. Уже темнело, и рейд горел красновато, как при пожаре. С мостика "Кречета" наблюдали, как группками сходились, судачили, снова разбегались по тропкам между тяжких бортов, палили в небо.
Команда "Кречета" обратилась к Непенину:
– А мы чем хужее? Почему у нас нет красного флага?
– Поднимайте, – разрешил комфлот. – Мне все равно...
Сидя под красным флагом, он дал радиограмму Родзянке: "Балтийский флот как боевая сила не существует что могу сделаю". Засыпанный снежком, прямо в шинели, ворвался к нему Черкасский.
– Сюда идет толпа... матросы! Кажется, арестовывать. Анархия на эскадре полная, вы, слышите – они стреляют. Убивают всех без разбору... Максимов задраен матросами в карцере...
На это Непенин ответил кратким:
– Хорошо. Будем ужинать...
Над столом нависло молчание. По дну тарелок надсадно тренькали ложки. И вдруг Непенина – словно ошпарило. Он задергался и, будто забыв о присутствии вестовых, обратился к штабистам:
– Начал сегодня "Павел"... тэ-экс! А какой из дредноутов по диспозиции может открыть огонь по зачинщику "Павлу"?
Никто ему не ответил – все уткнулись в тарелки.
– Нет, – сказал Непенин, не найдя ни в ком поддержки, – я не стану проливать кровь на рейде. Пусть уж лучше льется моя...
Толпа матросов уже ломила со льда по трапам на "Кречет", напором тел расшибали двери. Бежали по коврам... ближе, ближе...
– Непенина! Где адмирал?
Комфлот поднялся. Нет, это не убийцы. Это пока депутаты.
Он не сразу понял, что они сейчас хотят от него. Матросы просили дистанционные трубки для кормовых орудий:
– Дайте! По льду движется пехота, чтобы усмирять флот. Мы эту крупу раздробим картечью... Кто посмел вызвать солдат с берега?
– Я не вызывал. А трубки возьмите...
На прощание депутаты ему заявили:
– Вы не волнуйтесь. Возле погребов – усиленные караулы. Мы и сами боимся провокаций. Служба у нас продолжается по уставу...
На крейсерах волнения перешли в бурные взрывы патриотических ликований. Там кричали "ура России" – и даже качали офицеров. Они взлетали на матросских руках, с высоты палуб виделся им рейд, молчаливые остовы дредноутов, на которых офицеров никто не качал. Там их убивали, там штыками загоняли их в норы казематов.
Непенин сказал, растирая в ладонях лицо:
– Когда закончится эта галиматья?
К ночи уже вся эскадра примкнула к восстанию.
– Утром начнем подсчитывать убитых, – распорядился Непенин. – Попытаемся воздействовать на матросов, чтобы освободили офицеров из-под ареста. Неужели в Питере власть – голая фикция, неужели не могут нажать на флот? Вот Керенский... прислал! Филькину грамотку о доверии масс к моей особе... подтереться ею!
Всю ночь шла стрельба и гудели палубы от митингов.