* * *
"Победитель" (под флагом Пилсудского) работал артиллерией так, что скоро со стволов орудий отлетела сгоревшая краска. Уже с третьего залпа флагман XI дивизиона накрыл головной эсминец противника. Бой шел все время на отходном маневре: в пересечках курсов, в острых галсах зигзагов. Дали лаконичное радио Старку: пусть приходит, они погибают, но не сдаются (обычная формула русского флота).
"Константин", выручая флагмана, покрывал его дымом, чтобы "Победитель" сумел выскочить из бесчисленных вилок. За эту помощь товарищу "Константин" поплатился взрывом под кормой и получил течь в румпельном отсеке. На флагмане выбило все стекла в ходовой рубке, осколками изранило лица и руки многих людей. Снаряд врага разрушил первое орудие. "Забияка" и "Константин", будучи постоянно в накрытиях, тоже лишились по одной пушке. "Забияка" получил опасное проседание палубы, но оставался молодцом. Под резким углом к противнику он вводил в действие и носовую пушку, обратив ее в корму – на противника, и дуло пушки касалось надстроек. При стрельбе из нее ветер боя проникал даже в рубки, комкая на столах карты, как ненужные газеты. Три эсминца противника, избитые вконец, уже погибали наверняка, и теперь Пилсудский перестроил корабли во фронт, отводя их в глубину Кассарского плеса... Скорость была увеличена!
Матросы с "Грома" кричали на "Храбрый":
– Отходите и вы! Бросайте нас... руби концы!..
Отходящий по левому траверзу дивизион развел высоченную волну. Нахлынув, она раздвинула два корабля, спаянные тросами, и буксиры лопнули. От бешеной качки люди падали за борт – прямо в мазут. "Храбрый" не ушел: Ренненкампф подвалил канлодку своей кормой под нос "Грома". Стали забирать на палубу якорь с "Грома", чтобы тянуть его дальше – на цепях. Большая волна с моря губила все усилия. Пенистый вал надвинул "Храброго" на бак эсминца, раздался хряск металла, леерные стойки падали, как кегли. Якорь полетел за борт, а цепь на разлете перебила ноги боцману.
– Уходите! – кричали громовцы. – Мы еще постоим за себя...
Немецкий снаряд разбросал палубную команду, переборка рубки окрасилась кровью. Двое раненых на коленях гнулись от боли в дугу и, казалось, отбивали прощальные поклоны "Храброму".
– Уходите, – стонали они. – Уходите... мы сами...
Ваксмут передал на мостик канлодки – Ренненкампфу:
– Забирай моих людей. Все кончено. Я остаюсь...
Механик Малышев, полуголый, весь в грязи и кровище, еще пытался остановить приток воды. В ряд с матросами он, словно кузнец, работал пудовым мушкелем. В нижних отсеках люди стояли уже по горло в воде... Ренненкампф призывал команду "Грома":
– Вы же сгорите! Прыгайте на меня... быстро, быстро!
Во всей этой неразберихе автоматом стучало четвертое орудие "Грома"; лейтенант Севастьянов, как рядовой матрос, подавал снаряды на пушку. Из рубки выскочил штурман Блинов, швырял в огонь мазута, прямо в горящее море, секретные книги и своды радиокодов. Только это расставание с "секретами" убедило громовцев, что с эсминцем навеки покончено. Ваксмут, облокотясь с мегафоном на обвес мостика, возвышался надо всеми в облаке дыма и пара:
– Прощайте, ребятки! Благодарю вас за службу!
Предсудкома Соловьев сиганул на мостик:
– Вниз!
– Я не пойду, – был ответ...
Когда его стали брать силой, Ваксмут вцепился в телеграф, не желая расставаться с кораблем:
– Прочь... не держите меня! Я помру с ним...
Его стащили вниз, перекинули на канонерку. Не хотел уходить и механик Николай Малышев – тоже отбивался в азарте. Матросы скрутили его, как буйнопомешанного, потащили на "Храбрый":
– Жить надо, мех! Какого хрена психуешь?
Ренненкампф глянул через обвес на палубу, где муторно и нехорошо колыхалась толпа мокрых, окровавленных и обваренных кипятком людей.
– Лишние, ходи вниз! – объявил он с мостика...
А когда между бортами кораблей уже образовался провал метра в три, с "Храброго" вдруг метнулась на "Гром" большая сильная тень человека. Распластав руки, Семенчук перепрыгнул обратно.
На "Гром"!..
* * *
"Храбрый" на отходе получил еще одно попадание. Снаряд врезался в "самоварную" над люком жилой палубы. В один миг не стало шестерых ребят с канлодки и одиннадцати спасенных с "Грома".
Германский эсминец вдруг вывернулся перед "Храбрым"; канонерка встала к нему открытым бортом и отомстила четырьмя попаданиями подряд. Просто ахнули все, когда эсминец врага с поразительной быстротой лег на борт и затонул... XI дивизион с честью выходил из боя. На картах Кассарского плеса немцы теперь могли написать: "Оставь надежду, сюда входящий".
Старк приближался. Под рукою начмина было собрано сейчас все, что оказалось поблизости: два "новика", остальные – старики угольщики. Им встретился XI дивизион, а вдали уже завиднелись германские эсминцы. Высоко вздымался столб дыма над погибающим "Громом". Старк поднялся на площадку дальномера, согнал прочь гальванера, уселся за окуляры сам. Издали он хорошо видел, как к "Грому" приближались миноносцы противника. Было похоже на то, что немцы хотят взять его на буксир, пожар загасят, воду откачают...
– Получится поганая история, – пробурчал Старк.
Создалось на дивизии общее мнение, что сейчас следует атаковать противника всеми эсминцами. Но Старк воспротивился:
– Нельзя! Кроме дивизиона Жоржа Пилсудского, который уже истрепан в бою, со мною всего два "новика". Если рискну ими, то что останется на дивизии? Одни угольщики, на которых недокомплект команды и офицеров? Нельзя, говорю я вам...
В данном случае Старка обвинять нельзя. В его отказе заключался практический смысл и забота о завтрашнем дне.
* * *
Семенчук на палку намотал тряпку, сунул ее в мазут...
И тут он заметил, как резкими зигзагами, словно стрекозы над водой, мечутся вокруг "Грома" германские миноносцы. Их прицелы и трубы дальномеров, как усики осторожных жуков, все время находились в движении. Издали немцы ощупывали корабль, как бы проверяя – пуст ли он, нет ли угрозы?.. Семенчук невольно сжался за барбетом торпедного аппарата. Ползком влез на трубы, внутри которых в согласном пучке величаво покоились три торпеды. Германские эсминцы вдруг перестало дергать из стороны в сторону – теперь они дружно пошли прямо на "Гром"...
Через двадцать пробоин хлестала в эсминец вода.
Через разбитые ростры и мостик перебегал огонь.
В разводьях волн вспыхивали лужи мазута...
Рывком он запрыгнул в кресло наводки. Отработал штурвалом растворение труб для залпа "веером". Вдавил в глаз каучуковую блямбу прицела. Ему все было ясно, и жизнь уже не ставила перед матросом никаких задач, кроме одной... Серый борт вражеского миноносца медленно закатывался в перекрещение прицельных нитей. Семенчук выждал, когда через вертикаль наводки пройдет его фок-мачта, и рванул рукоять залпа. Повинуясь силе взрыва, который произошел в трубах, из громадных жерл аппарата выставились кабаньи головы торпед. Они как бы нехотя упали через борт в море и – пошли, пошли, пошли...
Взрыв! Эсминец разнесло в атомы, и над водой осталось только темное облако угольной пыли из его бункеров. Семенчук с факелом в руке мотнулся на камбуз. Там еще пылали плиты, а под крышками котлов, задраенными, словно люки, еще бунтовал, разрываясь под паром, забытый всеми обеденный борщ... Пламя перескочило на пропитанную мазутом тряпку. В два прыжка Семенчук достиг кормы.
Швырнул факел – прямо в кормовой погреб.
Палуба сразу раскрылась перед ним, и горячий воздух, вылетев из вулкана погребов, бросил кверху пушки, кранцы, убитых и того человека, который дал жизнь этому взрыву...
Германские эсминцы спешно покидали Кассары.
* * *
Кто не знал тогда адмирала Сушона? Имя этого кайзеровского адмирала было столь же почтенно в морском мире, как имя британского флотоводца Битти... Это он, Вилли Сушон, еще в четырнадцатом проскочил под носом английской эскадры в Босфор, держа флаг на крейсерах "Гебен" и "Бреслау", и эти корабли создали угрозу Черноморскому флоту. Это он, Вилли Сушон, в самые трудные годы возглавлял флоты Турции и Болгарии в их войне против России... Защитники Моонзунда еще не знали, что сегодня Сушон стоит перед входом в Ирбены, которые ему надо пройти под раскатами церельской батареи, – и от этого в груди адмирала неприятный щемящий холодок. Сушон отлично извещен, что такое 12 дюймов. Это ведь не пушки, а дьяволы, которые способны сокрушить даже отличную крупповскую броню...
Последнее уточнение деталей, последние наставления.
– Сейчас, – говорит Сушон, – заканчивается сражение на Кассарском плесе не так, как нам бы хотелось. Мне сообщили с "Мольтке", что наши эсминцы отошли, потеряв, кажется, четыре. Дырок наделали им больше, чем надо! Утром ваш парламентер пытался уговорить прислугу Цереля, чтобы они не дурили – ведь наша победа абсолютна! Но они отказались от капитуляции. Будем их вразумлять...
Флаг адмирала Сушона весело трепещет над IV эскадрой флота открытого моря – лучшей и мощнейшей эскадрой Гохзеефлотте. За тральщиками первыми тронулись крейсера. На ходу дотягивая якоря до клюзов, пошли германские дредноуты. Мощь эскадры была столь значительна, что Сушон, демонстрируя немецкое превосходство, велел даже не снимать с орудий чехлы. Башни морских гигантов были развернуты "на ноль". Пространство перед ними расступалось, бессильное противостоять натиску бронированных чудовищ.
На Цереле пока все спокойно. Что будет?..
* * *
Эсминец был почти однотипен русскому "Новику", три его трубы отбрасывали за корму теплый воздух котельных установок. Два германских матроса тащили Семенчука за ноги, будто пьяного, в нос корабля. Выходит, жив... Плен!
Немцы волокли его, даже не обернувшись ни разу, палуба была удивительно скользкой, будто ее намылили, Семенчук ехал по ней на спине, бушлат матроса задрался к самому затылку. Вот и срез полубака. Немцы передернули его тело через высокий комингс, и Семенчук больно ударился затылком о станину порога. Швырнули пленного на пол, залитый цементом, и ушли, плотно задраив двери.
Это была душевая. Корабельная баня.
Здесь пленный не был одинок.
На лавках и под лавками вповалку лежали немецкие мертвецы.
"Смотри-ка ты, – рассеянно подивился Семенчук, – у немцев, как и у нас, мертвяков в баню складывают..." Эсминец увеличил ход, резко вибрируя избитым корпусом, и мертвецы сразу ожили. С них еще стекала вода и кровь, разинутые рты не дышали, глаза уже ничего не видели, но они задвигались, стали перекатываться с борта на борт, при этом руки их обнимали друг друга.
Один мертвец тесно прилип к русскому матросу.
– Иди, иди, – сказал ему Семенчук. – Не придуривайся...
...Пройдет много-много лет, и жизнь человека склонится к закату. Молодость все реже станет волновать его воображение, и забегают внуки, говоря ему: "Дедушка!" Много лет привычной дорогой будет ходить старик на работу. На лесопилке он мастером. У него медаль партизана Великой Отечественной войны (сражался у Ковпака). Семенчук живет этой войной, а та война, давняя, еще в молодости его, уже позабылась. На лесопилке про старого мастера не раз скажут: "Партизан Ковпака", и никто не назовет его: "Герой Моонзунда..."
Но однажды все изменится, и старый мастер с белорусской лесопилки обретет славу на всю страну. Будут писать о нем газеты и журналы, станут ездить на лесопилку корреспонденты, историки по архивам установят то, что он и сам позабыл, его наградят высоким орденом. Это странное награждение – ведь подвиг "Грома" свершен еще до Советской власти. Семенчук свершил его еще при Керенском... Но в том-то и дело, что флот при Моонзунде сражался только во имя ленинской революции.
Шумит старый лес, и работает в лесу старая лесопилка. Возле старой пилы – старый человек. С очень молодой славой.
...Мертвецы ползали по цементу. Эсминец сильно качало.
Семенчук стянул с себя бушлат, стал выжимать из него воду.
Он не знал времени, но было как раз 16.40.
* * *
Артеньев записал в вахтенном журнале батареи:
16.40 – Туман рассеялся над Ирбенами. В направлении к NW три дыма.
16.55 – Дымы определились. Три дредноута типа "Кайзер". Курсом SW. В охранении – крейсера и миноносцы. Объявлена тревога.
На батарею прибыл каперанг фон Кнюпфер с большой бутылкой коньяку. Осмотрев через дальномер дредноуты эскадры Сушона, он стал уговаривать (и весьма настырно) Артеньева выпить:
– В конце концов, жить осталось несколько минут.
Артеньев пить категорически отказался:
– Смерть, как и рождение человека, есть акт возвышенный, и не хочу свою гибель поганить алкоголем...
В нерушимом спокойствии проходили дредноуты, и дымы их не таяли, а сгущались, плотно загустевая над Ирбенами. Кильватер противника был прочен: "Фридрих дер Гроссе", "Кайзерин" и "Кёниг Альберт"... Кнюпфер исчез. С орудий уже поступали доклады:
– Первое орудие (мичман Поликарпов) готово!
– Третье орудие (мичман Гончаревский) готово!
– Четвертое орудие (мичман де Ларош) готово!
Артеньев переключил перед собой телефон:
– Второе орудие, почему не готово?
– Возимся, – ответил прапорщик Родионов.
– Нашли время. Быстрее надо...
В центропост наводки прошел матрос – незнакомый.
– Господин старлейт, – сказал он, – кое-кто убежал.
– Ты первый! Как фамилия?
– Орехов. Старшина подачи на четвертом орудии.
– Иди на пушку.
– Есть! Я хотел сказать, что паника начинается.
– Зачем ты мне говоришь это? Я панике не поддаюсь.
– Я сообщаю вам, как командиру.
– Сообщи комиссару: это его дело. Мое – стрелять!
После первого залпа появился Скалкин:
– Снаряды легли в сторону.
– Я не слепой, – раздраженно ответил Артеньев. – Сам вижу, что пошли влево, а понять не могу – почему так?
После второго залпа, который выкинул в Ирбены миллионы рублей русских денег, Сергей Николаевич огорчился:
– Опять "вилка" сломалась. Я ведь не безграмотный. Беру все верно. Но отчего, черт побери, я так безобразно стреляю?
Германские дредноуты пока не отвечали.
– Пошли, комиссар, проверим центр совмещения...
На посту совмещения сидел матрос. Перед ним – прибор, на котором в беготне стрелок совмещалась вся умственная и физическая работа батареи. Он должен давать ревун на залп, когда стрелки сомкнутся на приборе, как на часах в полночь. Артеньев, стоя за его спиной, видел, что матрос нажимал на ревун еще до совмещения стрелок – летели мимо снаряды, мимо...
Кулаком в ухо Артеньев выбил матроса из кресла.
– Ой, ухо! – заорал тот. – Меня, революционного матроса, в ухо ударили... И кто бьет? Сатрап недорезанный... Я тебя...
Скалкин ткнул его в грудь маузером:
– Не доводи до греха. Трахну – и в дамках!
Комиссар сам уселся на совмещении. Церель послал снаряды по цели, и один из дредноутов вздрогнул, как человек от страшного удара в скулу. Это было попадание... Артеньев склонился над датчиками, которые щелкали на разные лады, дружески подмигивая ему разноцветными лампочками, настаивая на внимательности.
– Второе орудие, – спросил в телефон, – вы очухались?
– Это я, – ответили ему.
– Кто ты?
– Орехов, который приходил... Вы меня прогнали.
– Так что?
– Я заменил командира.
– А где прапорщик Родионов?
– Сбежал. Тут психи собрались. Водку пьют...
Артеньев бросил трубку. Последние пять залпов были замечательны, и они радовали сердце артиллериста, как сложный пассаж на скрипке, совершенства которого пять лет добивался маэстро. Головной корабль Сушона задымил и, давая промах за промахом, стал отворачивать на вест. В носу дредноута забушевал огонь. Артеньев... заплакал!
Чья-то рука легла ему сзади на плечо:
– Это я... матрос Кулай. Что вы плачете, старлейт?
– Я устал ждать боя. Я дождался боя. Бой начался, и они уходят опять... Значит, опять ждать! Что сейчас на батарее?
– Митинг.
– Нашли время! Возьму оружие и разгоню всех.
– Не надо, – отсоветовал Кулай. – Вас могут разодрать за ноги, и никакой комиссар уже не спасет...
На щите расблока Артеньев подключил себя к бараку мастерских, где уже привыкли много болтать и мало делать.
– Алё, – ответили ему. – Чего надо?
– Положи трубку и не вешай ее... Понял?
Через трубку телефона он слышал противный голос:
– Мы тут погибаем не пойми за што, а наш командир... видели вы его, товарищи? Он же пьяный в доску, лыка не вяжет. Сейчас в посту матроса избил. Барабанную перепонку ему высвистнул за здорово живешь. Какой вывод сделаем, товарищи?..
Артеньеву стало тошно, и тут он вспомнил Кнюпфера с бутылкой соблазнительного коньяку. "Нет ли связи между каперангом и этим оратором?" Писарь Цереля шепнул ему на ушко, как слова любви:
– Сейчас вам мерзость устроят. Спасайтесь, пока не поздно...
Вокруг поста собралась галдящая орава батарейцев.
– Именем революции... дыхните! – требовали они.
Чего только не делалось во имя революции. Процедура весьма унизительная, но Артеньеву пришлось пройти через нее.
– Нюхайте, – говорил он с бранью. – Нюхайте, провокаторы!
Толпа паникеров была неприятно разочарована.
– На ногах держится...
– Не валится.
– Может, зажевал?
– Сен-сен такой есть.
– Или чаю. Тоже дух отшибает...
Издалека с маузером в руке подходил Скалкин:
– В чем дело? А ну разойдись. Иначе я вас нюхать стану!
* * *
Много позже, униженный и несчастный, когда его начнут пытать и насиловать волю, когда в штабе Либавы его станут бить палкой по голове, когда адмирал Сушон пожелает лично увидеть Артеньева и будет кричать на него, хамски выпуская в лицо старлейту дым стамбульской пахитосы, – вот тогда Сергей Николаевич уяснит для себя главное: жизнь не была прожита напрасно – он достиг попадания в башню флагманского дредноута. Этот взрыв сорвал прохождение IV эскадры флота открытого моря, Сушон не прошел в тот день через Ирбены, и русская эскадра в Моонзунде не была разгромлена с той стороны, с какой нападения врага пока не ожидали...
Брест-Литовский мир, подписанный Лениным, вернет Артеньеву свободу и землю отечества под ногами, но душевный надлом трагедии Цереля останется не выправлен на всю жизнь, и Сергей Николаевич обратится к теням прошлого – к миниатюрам... Ах эти миниатюры! Вся жизнь превратится в сплошную миниатюру. Старый, сгорбленный человек, с большою линзой в руках, будет обходить на Невском комиссионные магазины и антиквариаты, чтобы не купить (нет, на это нужны деньги!), а только любоваться сиянием и воздушной прелестью людей, живших задолго до него и даже не знавших, что в России существует такой Моонзунд...
...Одно попадание! А как оно много значило для всего Моонзунда. Ради этого стоило жить и мучиться.