* * *
"Припять" (имея на борту груз в 60 мин) качалась на рейде Куйваста, и выборный командир ее, лейтенант Медведев-2, еще переживал события вчерашней ночи. Как несправедливо иногда оборачивается судьба! Он, с чистым сердцем признавший революцию, он, которого сама же команда выбрала на высокий пост, и вот он сейчас глубоко оскорблен вчерашним отказом команды ставить мины в Соэлозунде...
В дверь каюты командира кто-то робчайше постучал.
– Входите, – сказал Медведев-2.
Вошел предсудкома "Припять" (левый эсер).
– Ну что? – спросил, садясь без разрешения. – Все еще переживаете? А вы плюньте.
– Знаешь, голуба моя, я рожи твоей видеть не могу.
– Напрасно. В общем, так: пошли мины ставить...
– Что-о-о?
– Пошли и поставим. Все шестьдесят!
И тогда лейтенант Медведев-2 встал. Он раздраил винты "барашков" на иллюминаторе, откинул толстое и выпуклое стекло. Каюта сразу наполнилась шумом тоскливого балтийского дождя. Дождь ликовал, выплясывая на палубе минного заградителя хорошую чечетку. И вот под этот шум дождя лейтенант Медведев-2 начал мстить. Это был с его стороны справедливый акт мщения. Прямо в лицо предсудкома он говорил, что его надо бы расстрелять...
– Ты слышишь? – спросил он, тоже ликуя. – Идет дождь, как и вчера. А мины ведь скользкие... товар опасный. Может, ты не знаешь, что такое мины тип "08(15)"? Вспомни, как было в Ирбенах, когда их ставили... Ты просто трус!
Предсудкома слопал все, что ему было выдано.
– Ладно! – сказал он, поднимаясь. – Плевать на дождь, пошли мины ставить. Команда осознала свою ошибку перед революцией. Давай на мостик... веди нас!
"Припять" пошла и вывалила за борт все шестьдесят штук. Соэлозунд был огражден, и на время спасена судьба плеса. Но если бы они были такими молодцами вчера, то не было бы сегодня неравной битвы эсминцев на Кассарах, не погиб бы и славный "Гром"... Может быть, иначе бы сложилась вся судьба Моонзунда!
Революционная свобода, конечно, вещь приятная. Но нельзя, чтобы свобода оборачивалась анархией. Идет жестокая битва, и такая тема, как "хотим – не хотим!" – этой теме уже не место на корабельных митингах...
Итак, с "Припятью" покончено: с опозданием на сутки, но она свое дело сделала. Революция бывает иногда непростительно великодушна – она простила и "Припять". Но она не простила других.
И в первую очередь – Церель!
* * *
Когда "Гром" был еще жив, а "Победитель" увлекал за собой в героические атаки XI дивизион, когда пушки с палуб эсминцев вылетали за борт, как отгоревшие спички, – именно в это время миноносец "Амурец" конвоировал через плес транспорта "Буки" и "Вассиан", идущие от Гапсаля с "батальоном смерти Балтики".
Большевистский Центробалт создал его в Ревеле, и давай, читатель, не будем пугаться этих мрачных словесных сочетаний. Батальон назвал себя "батальоном смерти" потому, что такова была мода времени, и добровольцы шли на смерть не ради красного словца.
– Да, мы смертники, – говорили они спокойно, без надрывного пафоса. – Мы погибнем за революцию, мы умрем здесь все и знаем это, но мы прикроем флот, спасем честь России...
"Буки" и "Вассиан" дошли до Моона, когда судьба Орисарской дамбы висела на волоске. Ее брали немцы, а матросы с линкоров опять ее у немца отнимали. Днем дамбу обстреливали набегающие с моря через Малый Зунд германские миноносцы... Тяжело!
А из лесов Эзеля еще стучали выстрелы, вспыхивали в отдалении, почти в молитвенной суровости, приглушенные возгласы "ура". Это не сдавалась 107-я дивизия! Это не сдавалась воля русского человека. Это был силен, доведенный до степени отчаяния, дух непобедимых борцов за революцию.
107-я дивизия... Кто знал о тебе до Моонзунда?
Генерал Иванов... Кто ты такой?
Комиссар при сбежавшем адмирале Свешникове матрос Женька Вишневский пальцами открывал веки своих глаз – он хотел только одного: спать, спать, спать... С трудом он разлепил глаза: не верилось! Будто снилось: стоял перед ним сияющий, надушенный и припудренный после бритья капитан второго ранга...
– Пардон, – сказал Женька, – а вы кто такие будете?
– Прибыли из Ревеля. Командир "батальона смерти" – кавторанг Шишко... Народовольца Шишко ты знаешь, комиссар?
– Нет. Не слыхал.
– Так вот, я его родственник... Принимай смертников!
Шестьсот балтийцев, сосредоточенных в движении к подвигу, вступили на предмостье тет-де-пона Орисарской дамбы. Их было всего шестьсот, и, следуя через дамбу, они понимали, что шагают по своей могиле... Смерть или победа! На Эзеле еще горели костры отступающих, к Моону пробилась часть данковцев, козельцев и мосальцев. Обнаглев, они требовали у флота кораблей...
Вишневский сказал кавторангу Шишко:
– Бахирев запретил брать их на борт, и адмирал прав: бегут ведь не лучшие, а только худшие. Так на кой черт с ними вожжаться? Но хороших бойцов флот обязательно выручит...
– Это справедливо, – согласился Шишко, благоухая. – Но мы останемся здесь, и ради нас корабли трепать не придется...
Витька Скрипов тоже хотел одного: спать, спать, спать.
Десантников с линкоров отпустили по домам – на корабли.
Из боя они выходили шатаясь. Не знали, как до родимой койки добраться. Карабины матросов раскалило в выстрелах, и, когда оружие бросали в мокрую траву, стволы шипели – с треском, как сало на сковородке... Орисарская дамба, прощай!
* * *
К ночи штабная "Либава" развернулась на рейде Куйваста. Среди множества бочек, возле которых отстаивались корабли, "Либава" искала в потемках бочку № 14. Транспорт вцепился в ее кольцо, и "Либава" недвижно застыла на рейде под тенью Моона. От этой засекреченной бочки по грунту Кассарского плеса тянулся кабель телефона на Даго; укрытый от глаза шпионов, он выпрыгивал из воды, чтобы на земле включиться в коммутатор батарей мыса Тахкона... Там, на мысе Тахкона, самой северной точке Даго, стоят такие же мощные батареи, что и на мысе Церель.
Михаил Коронатович Бахирев велел подсоединить телефон своей каюты к вилке на бочке № 14. Один из матросов прыгнул за борт "Либавы" на бочку, воткнул вилку в патрон – готово: можно разговаривать с Даго. Попивая остывший чаек, Бахирев сказал:
– Здорово, догомейцы! Кто у аппарата?
– Говорит начальник обороны острова Даго кавторанг Николаев. Сообщаю, что сегодня, еще до битвы эсминцев на Кассарах, немцы произвели попытку высадить десант...
– С боем?
– Без боя. Забрали свиней на хуторах и все теплые вещи у эстонцев. Искали шерсть. Даже клубки ниток и те у баб отнимали. Перчатки тоже снимали с жителей. За взятое не расплачивались... Ну, а как там, на Цереле? – спросил Николаев. – Меня, вы понимаете, это особенно волнует, ибо мы, тахконцы, ответственны за судьбу Моонзунда в той же степени, что и церельцы. Только до нас очередь в немецком графике еще не дошла.
– Церель держится, – отвечал Бахирев. – Я прерываю разговор с вами, ибо ко мне пришла делегация с линкоров...
Делегация с линкоров была большевистской. Возглавлял ее комиссар со "Славы" – матрос Андрей Тупиков.
– Погодите, – остановил его речь Бахирев. – Сначала скажите, как вы ладите с каперангом Антоновым? Он мне уже не раз жаловался, что нервы у него стали хуже, чем мочалки.
– Старик хороший, и дело свое знает, – отвечал Тупиков. – Вы не волнуйтесь, адмирал, наша партийная организация не из дураков состоит... Зачем же нам напрасно трепать заслуженного человека?
Делегаты пришли к Бахиреву с претензией:
– На "Славе" радисты перехватили радио с Цереля. Дело там – дрянь! Хотя и артачатся. А почему линкоры наши простаивают? Командам такое не нравится: мы же не пасхальные яйца, которые до следующего года хранить надо? Пускайте нас в оборот...
Адмирал выждал, когда Тупиков скажет ему все.
– Я вас понял. Это верно, что я придерживаю линкоры. Такова суть морской стратегии: линейные силы – главные козыри в игре, ими кроют последнюю карту противника. В этом вопросе не советую, комиссар, горячиться. "Слава" и "Гражданин" несут в себе потенциальную силу воздействия на события. Даже не участвуя в битве, они лишь своим присутствием охлаждают противника, чтобы он не слишком-то зарывался с нами... Вы меня поняли?
– Мы вас поняли. Но нас, линейных, три тыщи гавриков. Каждому в ухо вдувать эти истины большевики не могут. Дайте дело!
– Ладно. Пусть на "Гражданине" меняют белье...
Менять белье – значит, можно готовиться к бою. Того и ждали на линкорах. Делегация, радостно шумя, собралась уходить, но один матрос из ее состава, совсем молоденький, успел сладчайше вздремнуть на адмиральском стуле. Тупиков потащил его к дверям.
– Это наш, – пояснил Бахиреву. – Сосунок еще, но растет, будто на дрожжах. Вы уж извиняйте его: в десанте был, не спал двои сутки. Вот, как сел, так все дырки на нем и задраились.
Витька Скрипов окончательно проснулся только на катере, который, раздвигая тьму рейда, медленно пробирался среди кораблей.
– С адмиралом-то договорились? – спросил, зевая.
– Проспал, брат. Завтра "Гражданин" двинет к Церелю.
– Церель... у-у, как страшно! Это тебе не дамба...
Завтра покажет: быть Церелю или не быть.
* * *
Артеньев до полуночи принимал делегации.
– Мы не можем сражаться. Сдавайте батареи немцам.
Он посылал их к черту, и они мялись в дверях.
– Так мы, – спрашивали, – можем уйти с Цереля?
Но эти "делегаты" хотя бы спрашивали разрешения. Другая же часть прислуги, полностью деморализованная, вообще считала, что она свободна от всякого долга. Была глухая ночь, едва освещенная лучами прожекторов с моря, когда Артеньева вызвали в казарму для собрания. Он пришел в барак и сразу понял, что никакого собрания нет и не будет. С ним просто решили разделаться "как с последним препятствием, – писал он через несколько лет, – которое стоит на пути капитуляции". Посреди барака – ведро с самогонкой, люди подходили, черпали кружкой, пили и предлагали ему:
– Господин старлейт, хлебните для храбрости...
Артеньеву лучше бы молчать, но он заговорил:
– Пока вы еще не надрались до полного оскотинения, пока вы еще способны хоть как-то мыслить, я вам скажу все, что думаю. Церель будет сражаться и без вас! Вашей паники я не понимаю. Мы вчера стреляли как раз отлично, а немцы стреляли как раз отвратительно. Неужели даже этот факт не способен придать вам бодрости?.. Но после этого ведра мне говорить с вами не о чем. Вы хуже предателей! Предатель хоть берет деньги, а вы торгуете честью русского воина бесплатно... Сволочи вы и подонки!
Барак решил с ним разделаться, но эта речь, произнесенная сурово и чеканно, остановила убийц. В спину стали кричать:
– Дайте радиву, что мы не можем сражаться.
– Хорошо, я дам! Я сообщу Бахиреву все, как есть...
Вместе с комиссаром старлейт составил радиограмму на Куйваст: "Положение Цереля критическое. Ждем немедленной помощи. Приход флота к утру может спасти положение". Содержание этой шифровки Скалкин сознательно довел до гарнизона Цереля, и слабой надеждой на приход кораблей он все-таки удержал людей до утра.
Из бухты Менто, куда собирались все дезертиры и где еще качались миноносцы "Украйна" и "Войсковой", оттуда, из этой благословенной тиши, осененной белым флагом капитуляции (хотя капитуляции еще и не было), позвонил на Церель каперанг фон Кнюпфер:
– Я думаю, что пора вам начать расстрел орудий. Начинайте выкатывать весь боезапас Цереля в Ирбены и... уходите.
– Рано, – ответил ему Артеньев. – Вы не беспокойтесь: нам ведь до Менто теперь так же далеко, как до луны. Есть еще честные люди на Цереле, и они не побегут...
На другом конце провода (в бухте Менто) раздался отчетливый зевок Кнюпфера, – вот от кого идет разложение!
* * *
На штабной "Либаве" всю ночь гремели трапы от беготни, хлопали двери радиорубок, сновали, звеня цепками дудок, рассыльные, все изнервничались от напряжения. Казалось, центр сражения за Моонзунд теперь переместился с Кассарского плеса на Церель.
Флотоводец – почти шахматист, но свою партию он разыгрывает не на доске, а на карте; и линкор зачастую – как ферзь, крейсер – как ладья, эсминец – как слон, а дальше спешат на погибель пешки – тральщики, посыльные, прочие суда на побегушках, с потерями которых мало считаются. Ночная рокировка сил была проведена, и к утру фигуры заняли свои места.
Но мысль пульсирует сейчас и за островом Эзель: на флагманском "Мольтке" тоже не спят, тоже прикидывают, тоже выдвигают различные версии. Немцам уже ясно: русская эскадра попадается в клещи, еще один прорыв через Ирбены – и германские дредноуты вползут в Рижский залив... Этой ночью в глубине Эзеля стали затихать выстрелы. По темным лесам и болотам блуждали женщины с детьми, на кочках умирали офицеры и солдаты. Немецкие автоматчики, прочесывая Эзель, повсюду натыкались на трупы... На рассвете 107-я дивизия, уже на последнем пределе сил, начала поодиночке складывать оружие. Немцам очень хотелось бы видеть акт капитуляции – документ, подтверждающий слабость русской армии, и каждого из 107-й дивизии они настойчиво допрашивали:
– Где генерал Иванов? Нам он нужен, чтобы расписался...
Но генерал Иванов в эту ночь поднялся от костра, зарядил пулями барабан револьвера и ушел во тьму, раздвигая кусты. Судьба этого человека и до сих пор неизвестна. Так прошла ночь, и наступил рассвет. С утра на корабли полезли беглецы и дезертиры, которым удалось с Эзеля перескочить на Моон, а теперь, попав в Куйваст, они жаждали одного – ощутить под ногами палубу, чтобы бежать дальше на материк. Матросы устраивали на кораблях обыски, вылущивали таких "гостей" из разных придонных щелей, гнали обратно на берег:
– Две ноги есть? Две руки есть? Вот иди и воюй...
Германские эсминцы снова начали рваться на Кассары, но их стремление на плес тут же гасили огнем канонерки "Хивинец" и "Храбрый", стоявшие с ночи в брандвахте. Постепенно, чем больше отступал мглистый рассвет, Кассарский плес оживал. За пеленою мелких дождей, секущих темную воду, проносились русские миноносцы. Их винты размывали близкий грунт, за кормами кораблей тащились длинные ленты придонной грязи. На месте разрывов снарядов долго бурлили, лопаясь гнилостными пузырями, каскады желтой илистой пены. Тонуть здесь людям неглубоко, но смерть от этого не становится краше. Если забраться на марс, то с высоты хорошо просматриваются мачты германских эсминцев, торчащие из воды, они уже нашли место своего последнего упокоения, и да пребудут здесь, как память о войне, пока море не разломает их в лихие осенние непогоды.
...День четвертый – день реквиема Церелю!
* * *
Артеньев отодвинулся от прицелов:
– Комиссар, хочешь, посмотри и ты на немцев.
– Чего уж там любоваться! Давайте сигнал к бою...
Церель открыл огонь, после чего германские дредноуты начали перемешивать его с землей. Высоко взлетели разбитые рельсы. Дым вздымался на чудовищную высоту. Осколки жестоко изрезывали бетон укрытий. Из каркасов брустверов уродливо выпучивало основу досок и бревен... Церель сражался.
Но тут побежала в лес прислуга второй башни. Артеньев видел, как впереди солдат прытко наяривает до кустиков сам командир – прапорщик Родионов.
– Минус одно, остается три, – сказал Артеньев.
Близкий разрыв засыпал его мерзлой землей, сверху упала мертвая чайка. Шатаясь, он снова приник к прицелам, и перед старшим лейтенантом – какой уже год! – все так же волновалась серая простыня Ирбен, на которой ползали, будто вши, отвратительные живчики вражеских кораблей. Время от времени оттуда вспыхивали огоньки, почти мирные, похожие на булавочные головки, – это были выстрелы дредноутов, которые отзывались на Цереле страданием...
Ему позвонили с первого орудия:
– Это я... мичман Поликарпов. Даю последний выстрел.
– Почему последний, черт побери?
– Прислугу отпустил в лес. Не отпусти – сами бы убежали...
Остались две башни, и эта арифметика была постыдной.
Прислуга третьего орудия то убегала, то возвращалась. Ей было страшно – и она бежала. Потом делалось стыдно – и она возвращалась. Вражеские снаряды ложились возле погребов, упрятанных под массивом бетона, а потом перескочили ближе к батарее. С четвертого орудия мичмана де Лароша стреляли по дезертирующим, и они падали под пулями, не успев укрыться в лесочке. Артеньев видел все это и соединил себя с четвертым.
– У аппарата хозяин подачи – Орехов.
– Молодцы, четвертая! Как у вас дела?
– Как сажа бела. Но за нас будьте уверены...
Сергей Николаевич потом спросил Скалкина:
– Этот хозяин подачи Орехов тоже большевик?
– Нет. Сочувствующий нам.
Артеньев отработал данные к новому залпу и сказал:
– Сейчас я тоже сочувствующий. Всем, кто борется. Мне надоели эти визги и писки. Я уважаю вот таких, как этот Орехов...
От третьего орудия убегал в лес его командир, мичман Гончаревский, и кричал в сторону четвертого орудия.
– Не бей меня... не бей! Я не убегаю – я только догоню своих, чтобы устыдить их... я вернусь еще... не стреляй!
Прислуга третьего орудия вернулась, дала по врагу еще четыре залпа, после чего снова разбежалась. Артеньев снял шинель, долго вытрясал из нее землю. Его настиг, как удар ножом в спину, звонок из деревни Менто – от каперанга.
– Вы эту канитель там кончайте, – сказал фон Кнюпфер озабоченно. – А то немцы могут и в самом деле – на вас рассердиться. Дредноуты до сих пор только постреливали, а теперь станут стрелять. У них техника, сами знаете, не чета нашей...
Раздался грохот, и батарейный паровоз кверху колесами покатился под насыпь. Прерывая стукотню дизелей, еще работавших в подземельях Цереля, завывали конвейеры подачи снарядов, ревуны звали прислугу батарей к залпу... Фон Кнюпфер намекнул:
– У меня над Менто белый флаг, и нас немцы не трогают.
– Это – что? Добрый совет?
– Тема для размышлений, – ответил Кнюпфер.
– Благодарю. Но Церель уже имеет свою тему...
Артеньев разбил трубку телефона, будто она виновата в измене начальства. Полтора часа зверского напряжения кончились. Германские корабли выходили из зоны огня батарей. Артеньев огляделся во внезапной тишине и увидел, что на Цереле остались лишь офицеры, верные долгу, и матросы-большевики... Сколько он ругал этих большевиков, порою даже остро ненавидел, но сейчас, когда пришло время умирать, они остались на постах, они открыто принимали вызов неприятеля и от смерти не прятались...
– Да! – сказал он комиссару. – Пусть так и будет. Это не сгоряча. Это от души... Ты этого офицерам не болтай. Пусть между нами. Считай меня, как и Орехова, тоже сочувствующим...