* * *
Орисарская дамба устала... Полоска земли между Эзелем и Мооном была слишком узка для такой широкой отваги. До рассвета еще далеко. Кавторанга Шишко было не узнать: пришел вчера на дамбу пижоном с гельсингфорсской Эспланады, а сейчас... Сейчас он уже фронтовик! Шишко зубами стянул на своей руке окровавленную перевязку, французской булавкой скрепил разорванные в атаке штаны.
– Свинаренко, там граммофон... поставь-ка повеселее.
Взвизгнула музыка. В темноте не разберешь надписи на пластинке. Оказалось, что танго – модный танец... В черном небе вспыхнула ракета от Малого Зунда и осветила матросов.
Билась под тупою иглой пластинка, ерзая по кругу.
Ах, танго, танго... Встал один с земли, вздернув локти:
Матреха, стерва, что ты задаешься?
Скорей тангу со мной танцуй...
Германские эсминцы за Павастерортом жгли сигнальные фейерверки. В зеленом свете их, быстро сгоравшем, танцевали матросы.
Молча. На дамбе. Мотались клеши, и гнулись гибкие тела.
До рассвета еще далеко. А завтра – бой...
Матросские смешливые барышни, где же вы, милые?
Сегодня танцуют без вас.
Танцевал комендор Тюлякин с машинистом Полещуком.
Торпедист Иванов нежно обнял гальванера Макарова...
Из темени застрочил пулемет, и разбитый граммофон скатился с дамбы в воду. Матросы разошлись – оттанцевались.
Завтра будет новый день – пятый. А сейчас, когда угрозы Цереля более не существует, Гохзеефлотте уже проходит Ирбены, перед дредноутами скоро откроется простор Рижского залива. Германия – монархия, и потому геральдические имена линкоров можно было произносить, предварительно сняв шляпу: "Гроссер Курфюрст", "Кёниг Альберт", "Кронпринц", "Кайзерин", "Принц-регент Луитпольд", "Маркграф" и прочие. Удары их башен по врагу – как удары молотом по шляпной картонке: всмятку!
...Революция в опасности. Как никогда...
* * *
Ветер бесновался над ночными плесами, когда с брандвахты заметили в море шлюпки, наполненные солдатами и офицерами.
– Кто вы такие? – окликнули их с кораблей.
– Мы... сто седьмая дивизия генерала Иванова!
Новость: покойники объявились с того света.
– Мы не последние, нас еще много, – рассказывали они. – Генерал Иванов приказал нам вчера рассеяться, и мы стали как партизаны. Нет, мы не сдались – это вранье, морду бить надо тем, кто плохо о нас подумал... Нас еще много, еще сражаются!
Оказывается, оттиснутые немцами, бойцы 107-й дивизии пробились из "мешка" окружения на мыс Кюбоссар. Бахирев приказал:
– Тральщикам "Крамбол", "Капсюль" и "Груз", а также угольным эсминцам сбросить десант из охотников на Кюбоссар...
Календарное утро, но в природе еще засилие ночного мрака. Балтийская поздняя осень, до чего ты уныла и печальна. Ветер уже не доносит с материка листву опавших дерев. Плачуще кричат чайки, грудью летящие на яркие рефлекторы прожекторов. В добровольцы вызвались 32 матроса во главе с лейтенантом Юрием Ралль . Был ранний час, и немцы крепко спали, никак не ожидая появления русских. Десант, как гроза, встряхнул весь Эзель. Отряд лейтенанта Ралля принял встречный бой с батальоном немцев, половина которых сидела на лошадях. Матросы наголову разбили батальон, выручили из плена сотни русских солдат. С моря охотников поддержали огнем тральщики, их малокалиберные "пукалки" били сегодня на редкость удачно. Немцы побежали. Казалось, что мыс Кюбоссар станет главной темой наступающего дня. Но... уже заворчали германские дальнобойные батареи, уже вынырнул перископ германской субмарины под бортом "Деятельного", уже ревели над Малым Зундом немецкие двухмоторные бомбовозы...
– Рисковать на Кюбоссаре не стоит, – решил Бахирев. – Это лишь вступительный эпизод. Помогай нам бог справиться, и пора вводить в защиту Кассарского плеса линкор "Славу"...
Кровавым клинком обозначился рассвет. Посыльный катер обошел сигнальные буи и на полчаса скинул с фонарей коленкоровые мешки. Буи осветили перед "Славой" лабиринт сложного фарватера, а когда линкор вышел на плес, колпаки из коленкора снова задернули светлые ревущие головы буев. Встав на позицию для стрельбы, "Слава" затопилась, создав искусственный крен на пять градусов. Подражая линкору, накренился и крейсер "Адмирал Макаров", тоже впустивший в себя воду... Что ж, можно открывать огонь!
– Погибать, но не сдаваться, – призывали комиссары на кораблях. – Потому как, братва, сама понимаешь: немец чикаться с нами не станет. Ему одно в заду свербит – как бы на Питер вырваться и нашу свободу раздраконить в хвост и в гриву. А потому ты знай, товарищ: передышки не будет, поддержки тоже не обещаем... Ты по сторонам не зыркай – ты вперед смотри, в революцию!
Молитвы не было. Завтракали в суровом молчании.
Эскадра цепенела на рейдах под ветром, летящим через трубу Моонзунда, как черный шквал. Начался день – пятый день...
* * *
Артеньев проснулся на земле, съежившись от холода, и долго смотрел вполглаза, как по вороту шинели ползет красивая букашка. Серый рассвет нехотя сочился через заросли кустов, и букашка эта напомнила детство. Сколько таких вот тварей пересажал он на булавки, гордясь потом коллекцией перед товарищами в гимназии, а... зачем, спрашивается? Пусть бы жили... Растолкал Скалкина:
– Комиссар, вставай... буди людей.
Скалкин сразу подхватил с земли винтовку с оптическим прицелом. Из офицеров с ними только два мичмана – де Ларош и Поликарпов; мастер подачи Орехов пропал в эту ночь безвестно; но остались еще Кулай с Журавлевым – ребята славные, неробкие. Все они тронулись на свои батареи... Просто удивительно, как Церель выстоял вчера в море огня. Орудия сохранились в исправности, вокруг них испепелило почву, но пожары не смогли добраться до подземелий погребов. Загнанные вчера в стволы двойные фугасы еще сидели в каналах пушек. Артеньев долго вертел в руках гальванные проводники, осмотрел не сработавшие на контакт запалы.
– Ну, что делать? – спросил Скалкин. – Техника подвела?
– Я придумал... Рванем к черту весь Церель.
– Весь?
– Весь. А чего жалеть? Он уже не наш...
Патриотизм – вещь высокого накала, как пламенная любовь.
Курций бросался в пропасть. Сцевола клал руку в пламя.
Артеньев решил взорваться вместе с Церелем...
– Впрочем, – сказал он, – я никого за собой тащить за волосы не стану. Помогите мне все приготовить и можете уходить.
Матросы выкатили заряды из погребов к орудиям. Артеньев взял винтовку и отошел подальше, вскинув ее для стрельбы.
– Комиссар, – крикнул, – а дизеля у нас обложены патронами?
– Да. Только брызнут!
– Тогда смывайтесь...
Но никто не ушел. И его заставили лечь.
– Не дурите, – внушали ему товарищи. – Стрелять можно и лежа. Совсем незачем убиваться вместе с батареями... Жить надо!
Артеньев выстрелами поджег картузы, сваленные у раскрытых казематов. Порох разгорелся моментально и рыжей белкой ускакал по зернам порохов, рассыпанных тропинкою вниз – в погреба, где тихо дремала боевая мощь Цереля. Раздался режущий уши свист, перешедший вскоре в оглушительный рев, будто гигантская эскадра одновременно начала травить пар из своих котельных. У самого входа в Ирбены вырос громокипящий кубок огня и дыма, столбом вырастающий до поднебесья. Это горел только порох, и Артеньев понял, что огонь не успел добраться до главной начинки Цереля – до запасов снарядов...
– Бежим! – рванули его. – Быстро!
Все укрылись в ближнем подземелье. Сидели. Ждали. Посматривали друг на друга. Артеньев вынул часы, щелкнул крышкой:
– Уже двадцать минут, а взрыва-то все нет...
Церель встал на дыбы! Сила взрыва была такова, что за семь верст отсюда, в бухте Менто, сорвало флаги капитуляции, вывешенные фон Кнюпфером, и немцы догадались, что Церель не сдан, что Церель еще борется... Скалкин хотел выйти из блиндажа.
– Стой! – заорал на него де Ларош. – Ты с ума сошел!
– Я-то? Почему сошел?
– Взорвало только первый погреб. Сейчас рванет второй...
Когда над Церелем пронесло вторую лавину извержения огня и настала едкая, наполненная газами тишина, неожиданно все услышали тихий смех... В замызганной шинели с поднятым воротником, по которому еще ползла красивая букашка, это смеялся Артеньев.
– Ну вот, товарищи, – сказал он команде. – Теперь я могу вас поздравить: мы свой долг исполнили до конца...
Со стороны Менто уже стучали германские мотоциклы.
– Пошли... в лес!
* * *
Ирбенская эпопея закончилась. До 1941 года.
Но в 1941 году над Церелем встанут другие. Сыновья этих!
* * *
С рассветом миноносец "Всадник", прикрываемый канлодкой "Грозящий", начал сближение с противником, чтобы выжить его с Кассарского плеса. Немцы тащили в Малый Зунд транспорт с десантом, за которым буксировались шлюпки с саксонской пехотой. Русские корабли удачно накрыли транспорт, внесли разброд и панику в походный ордер противника – немцы отошли.
Первые стремления врага на этот день уже определились.
Бахирев созвал на "Либаве" скоропалительное совещание начальников дивизионов и офицеров первого ранга.
– Вот вам стратегический казус, – сказал Бахирев. – Давно овладев Ригой, немцы только сейчас, после падения Цереля, могут ввести корабли в Рижский залив. Готовьтесь, господа, к самому худшему: за прорывателями уже следуют линкоры, крейсера, эсминцы, авиаматка и прочие...
"Миноносники" и "линейщики" задумались. Сейчас, пока они сидят в благословенной тиши салона, прогретой паровыми калориферами, в холодных Ирбенах уже гробятся германские прорыватели. Трюмы этих кораблей забиты досками, опилками и пустыми бочками из-под пива. Они ползут брюхом по русским минам, взрывая их своими телами, пока не кончится запас плавучести, пока они не захлебнутся водой до мостиков. А следом за самоубийцами-прорывателями через Ирбены протащатся, как по маслу, германские эскадры...
– Первая драчка за Кассары, – продолжал Бахирев, – сегодня уже состоялась. Несомненно, что немцы запланировали нажать на нас с тыла линкорами, а со стороны Кассарского плеса отсечь русские корабли от выхода в Моонзунд и на Балтийский театр.
Западня!
– По сути дела, – сказал каперанг Клавочка Шевелев, начальник XIII дивизиона, – мы уже обречены... Впрочем, господа, не поймите меня превратно: мой тринадцатый дивизион готов драться!
– Учтите, – закрепил Бахирев, – вашим эсминцам придется воевать самым роковым образом: одному против пяти... Согласны?
Начдив-XIII отозвался на этот выпад адмирала с невозмутимостью, которая делала ему честь:
– Превосходно! О чем речь? Держу флаг на "Изяславе"...
XIII дивизион Шевелева сорвался с якорей и ринулся на Кассары. Германские армады уже подпирали с юга, и никак нельзя было допустить, чтобы эсминцы противника отсекли Куйваст от выхода в Балтику. Вот имена юных бойцов: "Изяслав", "Автроил", "Гавриил".
* * *
Над Соэлозундом медленно разворачивался германский цеппелин, и был он похож на ленивую зажравшуюся рыбину, помещенную в небе, как в гигантском аквариуме, в котором долго не меняли воду.
Под ним – Кассарский плес, словно изъеденное оспой лицо.
Над морем выбрасывало гейзеры бурой грязи, и долго на месте взрывов клокотал кипяток из противной смеси воды с илом.
XIII дивизион пошел в атаку, как человек с призывно поднятыми руками – орудия эсминцев были задраны высоко (выше предела) в расчете на дальнюю дистанцию боя. Со стороны Малого Зунда доносило уханье калибра "Славы", которая со старческой неторопливостью заколачивала снаряды во врага. Прикрывая эсминцы, поодаль галсировал крейсер "Адмирал Макаров". Следом за "новиками" рвались в бой миноносцы – "Капитан Изылметьев" и "Страшный".
И бой начался – встречный бой...
Хороший матрос – это автомат, воедино сливший свои мышцы с мускулами машин, будь то турбина или орудие. В сраженье ему некогда, и этим все сказано. С первым же выстрелом нервы и сердце остаются в описаниях анатомических атласов: нет у матроса нервов, он уже не слышит, как стучит его безумное сердце.
Эсминцы – разгоряченные кони! – толкали своей грудью воздух, уплотненный от скорости. Штурмана – начеку: слева банка, справа веха красная, по зюйду торчит мачта погибшего корабля.
Время: 14.14... Носовые плутонги приведены в действие. Лязг орудийных замков, угар сгоревших порохов, взвизги звонков, четкие удары прибойников, досылающих снаряды до места.
– Ревун! Залп...
Немца погнали. Всем некогда, и реакция краткая:
– Мачту свалили!
– Задымил, гад!
– Есть, порхнуло огнем...
Время: 14.20... На XIII дивизионе за шесть минут боя все уже стали глухими от частоты выстрелов и орали:
– Подавай! Лоток... замок... ревун... залп!
Снаряды врага давали всплески воды, окрашенной сверху желто-зеленым цветом сгоревших лиддитов и кордитов. Узкое поле битвы не позволяло эсминцам разгуляться как следует, и Клавочка Шевелев махнул рукой в сторону кораблей поддержки:
– Они будут только мешать нам... возможны столкновения... пусть отвернут и прикрывают нас потом – на отходе!
"Грозящий", "Капитан Изылметьев" и "Страшный" исполнительно отвернули. Этого, казалось, немцы только и ждали. На пересечку XIII дивизиону разом выскочили сразу восемь первоклассных эскадренных миноносцев типа "V".
– К повороту, – скомандовал Шевелев. Под огнем противника "Изяслав", "Автроил" и "Гавриил", словно гарцуя в манеже, блестяще завершили идеальное маневрирование. На легком аллюре скачки XIII дивизион Клавочки лег на 8 румбов в развороте "все вдруг" и показал противнику свои мощные кормовые плутонги. Стремительная отработка автоматов ПУАО и данные к стрельбе уже несутся по проводам к орудиям. Жужжащие и квакающие датчики показывают старшинам орудий, как надо действовать.
– Третье... готово!
– Четвертое... готово!
– Пятое... готово!
– Товсь, – слышится с мостиков.
Старшины орудий вырывают из ушей пуговицы:
– К едреней фене! Все равно оглохли...
Восемь узких, зализанных назад теней настигают их. С кормы видны форштевни противника, которые, как топоры, секут волны.
* * *
Удар пронизал флагманский "Изяслав" от самого днища. Первая мысль – попадание! Но нет: это задели винтами грунт. На мостике флагмана беспокойство и суетня офицеров.
– Задели здорово. Кажется, погнули гребные валы...
Эсминец стало бить от движения винта. В жестокой вибрации ходуном плясала стальная палуба. Ерзали в рамах прицелы пушек. Орудийных старшин дубасило в креслах так, что у них щелкали зубы.
– Огонь!
Локти офицеров прыгали, окуляры биноклей били их в глаза. Невозможно рассмотреть, что творится по корме, за массами горячего воздуха, свирепо раздуваемого из труб. Уши опытных командиров устроены так же, как уши дирижеров. В стоголосой панике хаотических звуков они безошибочно угадывают пропущенное соло одинокой скрипочки... Шевелев недовольно покосился на старшего артиллериста "Изяслава" – лейтенанта Петрова.
– Третье орудие... молчит? – спросил у него Шевелев.
– Молчит, язва! – согласился Петров и полез к трапу...
Немцы врезали уже два снаряда под мостик "Автроила", а третий лопнул в его нефтяных ямах. Охваченный дымом, страдая от сильной контузии, "Автроил" не покинул строя. Кормовые плутонги эсминца работали на славу: два головных корабля противника уже отворачивали назад, беспомощно выстилая по морю затухающие шлейфы от работы винтов, – из игры их выбили!
А на "Изяславе" молчит третье орудие. Молчит.
Разинутый зев пушки уже проглотил снаряд, готовый сорваться в полете. Дело за малым: вложить тарный патрон, который даст снаряду пинка под зад, чтобы тот метнулся в противника.
– Подавай унитар, холера! – рычит старшина.
Унитар не подан. Досылающий матрос нежно прижал его к груди. В полном обалдении, раскрыв рот, он глядит, как скачут по волнам, легко их рассекая, острые топоры чужих форштевней...
– Подавай патрон, мать твою так! – кричит старшина, не выпуская из прицела один из этих форштевней противника.
Кричит спина. Кричит сердце. Кричат нервы.
Теперь уже все кричат досылающему:
– Давай патрон, лярва... чего расшеперился? Немца не видел?
Лейтенант Петров уже добежал до пушки. Он развернулся и треснул досылающего по зубам. Так дал ему, как в проклятые старые времена, будто для него и не было никакой революции... Хряск!
Досылающий сразу подал патрон. Замок задернулся. Смачно щелкнула его жирная, в тавоте и смазке, челюсть. Пропел ревун: му-му. И снаряд пошел сверлить мутное пространство Кассарского плеса.
Третье орудие (что и требовалось доказать) включилось в общую симфонию боя. На мостике "Изяслава" начдив Шевелев, как опытный дирижер, отметил на слух, что в оркестре снова порядок.
– Третье заработало, – сказал он, довольный...
Очевидец пишет: "Это был не тычок или подзатыльник и не боксерский выпад, а самый настоящий удар с размаху, сплеча, нанесенный с большим чувством". От себя добавлю, что лейтенант Петров ни слова досылающему не сказал. Треснул – и побежал обратно на мостик...
XIII дивизион с победою выходил из боя. На палубах эсминцев замелькала белая марля на раненых. Стали пересчитывать трупы убитых, тащили их в баню, плакали и ругались... Долго не мог успокоиться Кассарский плес, и его еще долго мутило от грунта, словно изблевывая наружу всю грязную накипь взрывов.
Три эсминца против десяти выстояли.
Три угробили трех из десяти...
Из раскрытой раны в борту "Автроила" медленно вытекала в море корабельная кровь – тяжелый маслянистый мазут...