Высокой свечкой сгорал над морем древний маяк Цереля.
* * *
В этот день мичман Сафонов сбил четвертый самолет противника. Каждый день он сбивал по одному "фоккеру", и ему везло. А сейчас, когда он возвращался с разведки, его гидроплан немцы расстреляли над морем. Хорошо, что неподалеку крутился "Разящий", летчика подобрали, и стремительный миноносец доставил его в Куйваст...
– Пусть он войдет, – сказал Бахирев.
Мичман Сафонов (весь мокрый, челка свисала из-под шлема на разбитый лоб) предстал перед адмиралом в салоне "Либавы".
– Ну? – спросил Бахирев и тут же кликнул вестовых, чтобы приготовили для пилота горячую ванну с дозой одеколона.
– Значит, так... – начал рассказ Сафонов. – По всей дороге от Цереля до Менто тянутся люди с сундуками и котомками. Могу поклясться, что даже с неба видно – многие из них пьяные.
– Откуда спирт? – хмыкнул Бахирев.
– Свинья грязи всегда найдет... Разрешите продолжать?
– Прошу.
– Я пролетел и над перешейком Сворбе, где еще вчера держались каргопольцы, не пускавшие немца к Церелю... Сегодня из окопов уже торчат шишаки германских касок, а каргопольцы погибли. Страшно горит над Церелем маяк! Когда я снизился над ним, меня чуть не сбило. Очевидно, на маяке был потайной склад боеприпасов, и сейчас они рвутся.
– А что на батареях Цереля? – спросил Бахирев.
– Батареи молчат. Людей сверху не видно.
– Благодарю. Вас ждет ванна...
В подкрепление доклада пилота, с дивизиона сторожевиков прибыл рапорт такого содержания: гарнизон Цереля бежал в Менто, где потребовал срочно сдать немцам полуостров, настаивая на этом, чтобы начальство не вздумало что-либо уничтожать на батареях, дабы не вызвать ответной мести противника...
Бахирев сказал Старку:
– Вопрос нескольких часов, и пролив Ирбены как позиция для России перестанет существовать. С падением Цереля мы имеем лишь Моонзунд... Дайте запросное радио на "Украйну"!
"Украйна" из бухты Менто отвечала конкретно: "Церель сдался, иду на Куйваст". Эсминец прибыл на рейд Куйваста, – имея на борту питерских рабочих, снятых с землечерпалок, и последних инженеров, которые застряли на Сворбе. Командир "Украйны" от хронического недосыпания шатался.
– Ваши впечатления? – отрывисто спросил его Бахирев.
"Миноносник" с трудом разомкнул красные веки.
– Там... каша, – сказал он, махнув рукою.
– Церель, значит, уже сдан?
– Вроде бы.
– Сдан или не сдан? – переспросил адмирал.
– Там никого уже не осталось. Из этого можете понимать как угодно: сдан Церель или не сдан...
– Но это в корне меняет все дело, – заметил Бахирев.
Как-то не укладывалось в сознании, что Россия потеряла сейчас Ирбены... Сквозь эфирную трескотню в рубки линкора "Гражданин" вонзилась ясная дробь приказа:
Церель уничтожить.
Итак, все кончено. Русский флот покидал Ирбены.
* * *
"Уничтожить Церель!" – приняли по радио на "Гражданине".
Читатель, но ведь Церель еще жив!
* * *
Сколько было их там? Немного... Вокруг Артеньева собралось человек двадцать, и он им сказал, что время не ждет.
– От Цереля мы оставим врагам только рожки да ножки!
Скинули шинели. Открыли погреба. Это очень тяжелая работа – таскать на себе фугасы. Мешки с сахарным песком – пушинка по сравнению с картузами зарядов. Артеньев тоже трудился, как грузчик, и по тому, как прошибал его обморочный пот, старлейт понял, что молодость кончилась – не стало сил, что были раньше.
– Клади сюда, – командовал он. – Осторожней, ребята...
В горло каждой двенадцатидюймовки вогнали по два фугаса. А вплотную к ним притиснули подрывные патроны. Через каналы пушечных замков продернули, как шнуры через дырку, гальванические проводники запалов. Провода эти размотали по земле – до самых блиндажей, где и собрались все вместе. Договорились:
– Подождем рвать. Может, Бахирев еще придет с кораблями?
Бахирев не пришел. Но зато из Менто часто появлялись какие-то растрепанные "делегаты", место которым – в психиатричке или на том свете. Некоторых так развезло от спирта, что на ногах уже не стояли. Оказывается, сидя под белым флагом в Менто, они прослышали, что церельцы хотят взорваться, и потому белофлажники рассыпали перед честными бойцами страшные угрозы:
– Вот тока рвани, я тебе рвану... Это што получается? Ты, значица, рванешь, а немец с нас за неисправность взыщет...
Какой-то пьяный матрос, наоборот, стоял за немедленное уничтожение Цереля и сдуру поджег арсенал. Горящий арсенал вызвал над Церелем бурю огня, из которого тучами вылетали пули и ракеты. Одна из ракет убила самого поджигателя. В руках у Скалкина появилась откуда-то немецкая винтовка с оптическим прицелом.
– Хорошая штука, – сказал Артеньев, – Дай-ка посмотреть.
– Нарядная. Только бьет криво. Видать, стукнута...
С моря опять подошли корабли кайзера, подвергая Церель безжалостному обстрелу. Артеньев из блиндажа чувствовал, как снаряды копают землю, и досадовал на безобразную стрельбу противника.
– Плохо стреляют, – говорил он. – Даже не верится, что немцы хорошо отстрелялись в Ютландском сражении. Ну, посудите сами, второй час возятся с нами, мы им даже не отвечаем, казалось бы, чего уж проще? Так нет же – не могут накрыть как следует...
Все его поняли правильно: старлейт хотел полного разрушения батарей, чтобы не возиться с ними самому. Скалкин поднялся:
– Я схожу... Эй, у кого спички есть?
– Ты куда?
– Да подпалю что-нибудь. А так много ли высидишь? На этих немцев какая надежда? Им не фугануть точно...
Скалкин выпустил из бочек нефть на землю, поджег барак офицерского собрания, запалил провизионку. Была как раз середина дня, когда в штабе Бахирева расшифровывали радиограмму, перехваченную с германских дредноутов. "ЦЕРЕЛЬ ПРИ ОБСТРЕЛЕ С ТРЕХ СТОРОН НЕ ОТВЕЧАЕТ НАМ. ВИДИМ ДЫМ..." В это самое время Артеньев замкнул гальваноключ, вызывая взрывы на батареях. Но четыре башни по-прежнему нерушимо глядели в Ирбены со своих парапетов. Что-нибудь одно: или осколками перебило проводники, или...
– Или, как всегда, вредительство, – сказал Артеньев.
Скалкин распахнул дверь блиндажа, высунулся наружу.
– Немцы! – крикнул он. – Садятся!
– Высаживаются, – поправил его Артеньев. – С моря?
– Нет. Садятся. С неба.
На фоне пожаров метались над Церелем две тени аэропланов, которые скоро коснулись колесами земли. Церельцы выждали, чтобы летчики вышли из кабин, и Артеньев скомандовал комиссару:
– Лупи их из своей оптики... Чего смотришь?
Немцы, увидев русских, кинулись к своим аппаратам, в красном дыму провернулись лопасти пропеллеров, и, взяв разбег на поляне, самолеты улетели в Ирбены – в сторону своих кораблей...
"Гражданин" уже приближался к Аренсбургу.
* * *
"Гражданин" проходил в узостях мелководий, протираясь бортами между банками и минами. Одно резкое движение кормы могло обернуться концом для всей многочисленной команды линкора. За ним шли в кильватерной струе конвойные эсминцы – "Амурец", "Стерегущий" и "Туркменец Ставропольский". Германские самолеты появились сразу, как только штурман доложил о приближении Аренсбурга. Аэропушки "Гражданина" отгоняли их прочь от кораблей...
Солнце было уже на закате. Быстро наваливалась темная осенняя ночь, и черта эзельского побережья выступила в темноте зловеще и зыбко. В команде росло нервное напряжение. При появлении перископа подлодки линкор открыл огонь ныряющими снарядами, и азарт был столь велик в матросах, что офицеры силой тащили комендоров от пушек, кричали людям:
– Хватит! Опомнись... хватит! Куда лупишь?
С ночного неба на линкор были сброшены бомбы, одна из них, не взорвавшись почему-то, с резким шипением догорала на воде. До команды долетел зловонный запах, который вентиляция впитала в утробу корабля, и долго в отсеках пахло какой-то гадостью. Справа остались огни Аренсбурга – близок уже Церель, и все примолкли... Вот он! – как будто у входа в Ирбены положили раскаленную жаровню (это горела земля). Бурные фонтаны огня смерчеподобно выплескивало к тучам. Обгорелый скелет маяка коптил небо, как похоронная свечка. От берега слышалась еще стрельба. А на черной воде спасались люди. Вдоль всего побережья Сворбе сновали плоты и шлюпки, таскались буксиры и курортные паромы. Люди кричали в сторону кораблей о помощи, но "Гражданин" брать никого не стал, и людей выхватывали из воды идущие за линкором миноносцы...
Исполняя приказ, "Гражданин" открыл огонь по Церелю. Очевидец пишет:
"Стрельба в полутемноте по собственной же батарее, с таким трудом и с такой поразительной быстротой построенной в течение летней и осенней кампании 17-го года и которая честно отстаивала Ирбенский пролив... наконец, эта мрачная, но величественная картина: пожары, неприятельские аэропланы, пулеметная стрельба, разбросанные кругом шлюпки и буксиры с людьми, панически покинувшими свои посты, – все это вместе взятое запечатлелось в памяти каждого участника нашего похода к Церелю".
Среди гибнущих и тонущих эсминцы иногда выуживали и офицеров с батарей. Ошалелые от пережитого, они, казалось, не отвечали на вопросы, а злобно огрызались:
– Да нет, нет! На Цереле уже никого не осталось. Вы посмотрите сами, что творится: разве тут человек выживет?
Их спрашивали – уничтожены ли батареи Цереля, они отвечали:
– Да, конечно. Иначе и быть не может...
Об этом стало известно на "Гражданине", и горнисты линкора сыграли "дробь". С мостика последовал приказ:
– Задробить стрельбу. Орудия на ноль. Чехлы закинь...
"Гражданин" с трудом развернулся корпусом среди мелководий, его массивный форштевень обратился на норд – в сторону Куйваста. Пассажирский пароходишко "Генерал Циммерман" напоминал столичный трамвай, который не только забили изнутри, но и облепили снаружи несчастные пассажиры. Про буксиры и говорить нечего: они едва ползли, а на палубах эсминцев тоже качалась плотная безмолвная стенка спасенных со Сворбе... "Вид у этих людей (по словам очевидца) был крайне жалкий, запуганный, голодный и обобранный".
В командах кораблей рассуждали о спасенных так:
– К собакам наше отношение намного лучше...
Никто из матросов не заговорил со спасенными. Не дали им даже кружки кипятку, чтобы обогрелись. Спички не чиркнули – цигарки им раскурить.
А если кто из спасенных что-либо просил, то его посылали:
– Иди к Пушкину... к Александру Сергеичу!
И тогда гарнизон полуострова Сворбе, кажется, и сам понял, что они такого отвращения стоят. За кормами уплывающих кораблей (за их же спинами) сейчас феерически догорал Церель, который они предали... Они предали Ирбены. Предали главный рубеж обороны всего Моонзунда. Теперь они плыли! К жизни. В тыл...
Луч прожектора с "Гражданина" выхватил из тьмы кусок моря. На волнах качалась доска, а к доске прилипла фигурка человека. Его сумели поднять на палубу линкора. Это был мичман Гончаревский – командир 3-го орудия с Цереля. На палубе его долго и мучительно рвало морской водой. Мичмана спросили:
– Батареи на Цереле уничтожены?
– Кто вам сказал эту чушь? – ответил Гончаревский. – Я был с Артеньевым до последнего момента. Мы хотели уничтожить орудия, но гальваноключи не сработали... Церель не уничтожен, и угроза захвата его немцами в полной исправности остается!
Это была новость. Разгорались огни Куйваста.
* * *
И состоялся митинг караблей – самый кратчайший.
Слушали: дело о предательском поведении гарнизона батарей полуострова Сворбе, о прислуге двенадцатидюймовок Цереля, об их постыдном бегстве в бою, об их спасенных шкурах.
Постановили: предать самому суровому революционному суду весь состав спасенных сегодня дезертиров со Сворбе и особенно команду с батарей мыса Церель.
Предать суду и казнить всех без исключения!
Всех. Кроме тех героев, что остались на батарее.
Артеньев, еще два офицера и большевики-матросы, оставшиеся на Цереле, этому суду не подлежали.
– Им вечная наша память!
На рейде Куйваста корабли приспустили флаги и тут же боевито вздернули их снова "до места".
Бескозырки опять взлетели на матросские челки.
Митинг закончился. Вот если бы всегда так – по делу!
Ясно. Честно. Кратко.
Ночь.
* * *
– Вот и ночь, – сказал адмирал Старк. – Может, это наша последняя ночь, Михаил Коронатович...
Бахирев ничего не ответил. Он понимал Старка: сегодня опять дрались эсминцы на Кассарском плесе – дрались жесточайше.
– Большие у вас потери? – спросил он начмина.
– Да как сказать... вполне естественные. Ужасен только вид трупов, передаваемых с кораблей из боя. Черт знает на что они похожи в веке двадцатом – в мазуте, липкие, обгорелые.
Бахирев нажал кнопку звонка, чтобы вестовые принесли чай.
– Ужасно другое: мы немца не пускаем, но он лезет и лезет... Сегодня Эзель сдан до конца, завтра они снова пойдут на Кассары, и следует ожидать атак на Орисарскую дамбу.
На Моонском створе море колыхало эсминцы, стоящие в нерушимой брандвахте. С их качливых мостиков люди вглядывались в коридор Соэлозунда, откуда искрометно сигналили друг другу немецкие корабли. А на севере молчаливо застыл Даго – настороженный. Сегодня видели, как, огибая его побережье, прошли куда-то 62 германских корабля, включая и дредноуты. Далеко на эстляндском берегу полыхало зарево пожаров над Перновом – мирный город недоспал, недочувствовал: его разбомбили с цеппелинов, германские "фоккеры" гонялись с воздуха даже за коровами, расстреливая их...
Среди ночи заговорила Ставка, и ее повелительный тон, унаследованный еще от царя, был принят на аппаратах флагманской "Либавы". Дробный стук в двери салона – вошел рассыльный:
– Господин контр-адмирал, свежая квитанция.
– Положи, братец, и ступай, – велел Бахирев.
– Есть...
Старк поднял глаза над стаканом недопитого чая:
– Что там пишут?
Ставка (уже отживающий организм былой власти) диктовала свою неразумную волю: "Приказываю не смущаться потерей полуострова Сворбе и церельской батареи... сосредоточивать силы на Эзеле, завтра решительно атаковать. Ирбенский пролив защищать всеми силами..." Надо совсем не знать обстановки в Моонзунде, чтобы отдавать такие глупейшие, абсурдные приказы!
– Конечно, – горестно заметил Старк, – все храбрецы на берегу, когда в море беда. Самое же дурацкое, что мы уже не в силах исполнить ни одного пунктика этого приказа.
– Один пункт мы исполнить еще способны: вам приказано не смущаться, и мы, Георгий Карлович, действительно не смущаемся...
Флот – в тревогах – заснул. Минную дивизию трясло на волне, и матросы в носовых кубриках часто просыпались от звона и грохота передернутых цепей. Ночь длится всего две неполные вахты.