15. А в Петербурге холодно
Алексей Михайлович Пушкин, генерал и писатель, на почтовой станции в глуши России узрел на стене гравюрный портрет Наполеона. Он спросил станционного смотрителя:
– На што, друг, мерзавца у себя повесил?
– Не ровен час, он с фальшивою подорожной объявится на станции лошадей требовать. Я его, голубчика, вмиг с портрета разоблачу. Свяжу и представлю по начальству.
– А, это другое дело! – сказал Пушкин, довольный таким ответом, и велел подавать ботвинью с зеленым луком…
После Тильзита русским людям было свыше указано, чтобы впредь не вздумали "Наполеона" называть "Бонапартием". Но указ не дошел до барских псарен, и помещики показывали гостям щенят новорожденных, держа их за шкирки:
– Эва! Моя красноподпалая сука Задира от брыластого Прохвоста родила. Сучку назвал Жозефкой, кобелька Наполеошкой…
Объяснить народу мир с Францией было очень трудно, ибо русские не забывали громких побед Румянцева, Потемкина, Ушакова и Суворова. Неграмотные мужики чесали в затылках:
– Не иначе как нечистая сила! Недаром наш-то с ихним-то посередь речки плоты сколачивали… не к добру!
Купцы на столичной бирже судачили:
– Да какой же это мир, ежели наш к Напулевону покатил, а не сам Напулевон приехал нам кланяться…
Александра, по возвращении его из Тильзита, петербуржцы встретили неприязненно. Но генерала Савари они встретили с неприкрытой ненавистью. Савари был обязан переломить антифранцузские настроения в Петербурге, чтобы расчистить дорогу к сердцу царя тому послу, который займет его место уже основательно. На городской заставе Савари долго томили, перерыв весь его багаж. В пяти домах столицы отказали в квартире. Пришлось остановиться в гостинице "Лондон". Визитные карточки в домах аристократии остались лежать в передних без ответа. На тридцать визитов Савари отозвались лишь два человека: князь Лобанов-Ростовский, сам причастный к "кухне" Тильзита, и граф Петр Александрович Толстой, собиравшийся ехать в Париж русским послом.
Теперь для ведения иностранных дел понадобился граф Николай Румянцев – удобная для Наполеона "подсадная утка", ибо Румянцев давно выступал за союз с Францией. Но при свидании с Савари он сразу дал ему отпор. Савари посчитал, что мнение царя в России – это и есть мнение общества:
– У нас во Франции все решает император, а если меж ним и обществом вырастает пропасть, ее быстро засыпают свежей землей, прокладывая поверху бульвар для забвения пропасти.
– Как в России хорошо поставлено дело парадов, так во Франции отлично организована печать, раздавливающая любое мнение, – сказал Румянцев. – Но пусть вам не кажется, что вы попали в страну, где правит деспот. Наш император в отличие от вашего ничего не может сделать без нас, а мы, дворянство, никогда бы не потерпели его самовластья…
Наполеон предвидел, что Савари в Петербурге будет трудно. Считая себя большим знатоком дамских нарядов, император нагрузил посла сундуками с платьями, которые сам же и отобрал. Императрица Елизавета, женщина скромная, угнетенная постоянными изменами мужа, не польстилась на "дары данайцев", зато содержимое сундуков имело большой успех в доме Марьи Антоновны Нарышкиной. Наполеон, действуя через Савари, лично указывал этой фаворитке царя, что сейчас модно в Париже, он издалека осыпал ее жемчугами и бриллиантами.
Александр предоставил Савари гондолу, роскошно убранную, которая ожидала посла у набережной возле Марсова поля. Гребцы с песнями быстро доставляли Савари на Каменный остров, где император проживал на даче, подальше от суеты столицы. За столом прислуживали черкесы с кинжалами. Беседовать с послом Александр выходил в осенний сад.
– Передайте своему императору, – сказал царь, – что после моего разрыва с Лондоном я не стану заискивать и в дружбе венской. Поверьте, никогда не спал на трехспальной кровати! Думаю, граф Толстой вполне устроит Париж своей откровенностью старого солдата. Но кого же следует ожидать в Петербурге на ваше место? Мне нравится Дюрок, я люблю и Армана Коленкура… с трудом верится, что этот милейший человек причастен к убийству герцога Энгиенского.
Савари внутренне сжался. Он ответил, что Коленкур, страстно влюбленный в Адриенну Канизи, вряд ли покинет Париж, однако Наполеон не терпит браков с разведенными дамами.
– Странно… У меня при дворе полно разведенных женщин, и мадам Канизи, став женою Коленкура, никогда не будет отвергнута нашим обществом, – обещал Александр…
Настала очень морозная зима, Петербург замело высокими сугробами, в самые последние дни 1807 года в Петербурге появился маркиз Коленкур, облаченный в громадную шубу.
Новый посол казался раздраженным, издерганным.
– Император все-таки уговорил меня ехать сюда… Один раз он обещал не препятствовать моему счастью, если я вывезу из Бадена герцога Энгиенского, но слова не сдержал. Теперь он поклялся, что Адриенна будет моей, если я займу посольское место в морозах русской столицы… Я привез, Савари, очень много денег и очень сложные инструкции!
После долгой дороги Коленкуру было приятно прислониться спиною к горячей печке. За окнами сверкала замерзшая Нева, в изморози цепенели четкие, как гравюрные линии, реи и снасти застывших кораблей. Савари предупредил Коленкура:
– Можете жить здесь спокойно. Я не брал на себя вину за расправу над герцогом Энгиенским. Но я посеял в высшем свете Петербурга слухи, будто вы совсем не причастны к этому убийству. Однако, маркиз, вы напрасно доверились нашему императору. Теперь ждите, что он сошлет мадам Канизи куда-нибудь подальше от Парижа, и вы не скоро ее увидите.
– Он не посмеет издеваться над моими чувствами! – Оторвавшись от печки, Коленкур подошел к окнам. – Как вы думаете, Савари, – вдруг спросил он, – где сейчас хранится таинственный ключик всей европейской политики?
– Надо полагать, в Париже…
– Сомнительно. Ключ здесь, в Петербурге.
– Не думаю, чтобы император согласился с вами.
– Между тем я лишь повторил мнение Наполеона…
Вечером они оба ужинали без лакеев.
– Помимо исполнений инструкций и траты денег, – сказал Савари, – вам предстоит одно щекотливое дело…
– Не пугайте меня, Савари!
– Но вы должны знать, что Петербург устроил настоящую охоту за генералом Моро. Я недавно обедал у царя, оказавшись соседом князя Багратиона, и этот бравый генерал уверенно ставил Моро выше нашего императора. А сейчас русский кабинет тайно хлопочет о призвании Моро на русскую службу.
– Как далеко зашли эти происки?
– Очень далеко… вплоть до Филадельфии.
– Откуда вам это известно?
– От фаворитки царя… от Нарышкиной, эта нимфа сама проболталась, будто к Моро в Америку уже послан доверенный человек, дабы побудить его к переселению в Россию.
Коленкур бесцельно передвинул подсвечники на столе, он еще не согрелся и налил себе чуточку старки.
– Из Петербурга в Америку может быть отправлен только такой человек, который лично знал Моро… Кто же он?
Остроносое лицо Савари лоснилось в потемках.
– Этого, – сказал он, – мадам Нарышкина, наверное, и сама не знает. Я не терял здесь времени даром и перебрал всех русских, бывавших в Париже после Амьенского мира. И не нашел никого, кто бы годился для такого опасного поручения.
Коленкур раскурил от свечей испанскую сигару.
– Я не верю в это, – ответил он. – И никогда Моро, заядлый республиканец, не станет служить монархам. Скоро мы увидим генерала Моро командующим американской армией. Сам республиканец, он охотно согласится служить республиканцам. На этом, Савари, и закончим наш очаровательный ужин.
Часть третья
Под шелест знамен
– Моро, Моро в нашем лагере! Вы его, конечно, нарисуете, – слышу я со всех сторон… Этот человек, почитаемый всей Европою и столько лет восхищающий ее своим прямодушием, проскакал мимо нашей колонны.
Александр Чичерин. Дневник
Третий эскиз будущего
От великого до смешного
Весной 1814 года Наполеон не заметил (или не хотел замечать), что русские, устремленные к Парижу, теперь явно игнорировали его самого и его армию. Он не верил (или не хотел верить), что союзники отважатся на взятие Парижа. Император, казалось бы, логично доказывал маршалам:
– А что им это даст? Стратегическая ценность Парижа такова же, как и любого иного города Франции. Я взял у русских Москву, но это не явилось для них концом России…
Очевидно, Бертье был ближе к истине:
– Но у России два сердца – Москва с Петербургом, а Франция живет одним, больным и старым, – Парижем…
Пока русские и пруссаки воевали, не щадя крови, Австрия была озабочена даже не стратегией войны, а политическими интригами, чтобы затянуть войну ради своих выгод. Но канцлера Меттерниха тревожила и судьба тех сундуков, которые вывозила из Парижа императрица Мария-Луиза. Он вызвал к себе одноглазого графа Адама Нейперга, который даже с черной повязкой на лбу оставался опасен для женщин.
– Все, что вы сейчас услышите, согласовано с мнением императора Франца. Когда он отдавал свою дочь за Наполеона, брачный контракт не учитывал сердечных чувств, таким образом, граф, любое ее поведение морально всегда оправдано.
– Я вас отлично понял, – ответил Нейперг канцлеру.
– Приложите все старания, чтобы память о Наполеоне поскорее исчезла из ее сердца. Из Тюильри она вывозит гигантские сокровища. Запомните номера ящиков – второй и третий, в них – бриллианты… одни бриллианты, граф!
– И это я понял, – поклонился Нейперг.
Наполеон, бесплодно маневрируя южнее Парижа, отсылал жене бюллетени, уверяя в них Францию о своих новых победах. 2 апреля Мария-Луиза, покинувшая Париж, была уже в Блуа, где народ встретил ее отчужденным молчанием: бюллетеням никто не верил! Русской ставке было тогда не до сокровищ Наполеона, но Александр для охраны Марии-Луизы послал графа Павла Андреевича Шувалова, который сумел вызвать большое доверие у растерянной и запуганной женщины. Францией тогда управляло правительство Талейрана, который тоже охотился за бриллиантами. По его приказу кортеж императрицы настигла особая комиссия, которая распотрошила весь обоз, избавив ее от десяти миллионов франков.
– Это мои последние, – горько рыдала Мария-Луиза…
"У нея отобраны равно как и все золотые и серебряные вещи до последней ложки, когда она села в тот день за обед, у нея не оказалось ни ложки, ни даже вилки, и ей пришлось бы есть пальцами, если бы не выручил епископ Орлеанский". Когда появился граф Нейперг, у женщины оставалось только одно платье, которое было надето на нее. Нейперг облазал все фургоны, но даже одного глаза ему хватило на то, чтобы убедиться в исчезновении ящиков с бриллиантами. Он стал приставать к Шувалову – не видел ли тот ящики № 2 и № 3?
– Я… не француз, – язвительно отвечал Шувалов. – Меня прислали сюда не за тем, чтобы сторожить багажи…
Вскоре приказом из ставки его отозвали в Фонтенбло, чтобы сопровождать Наполеона на остров Эльбу.
– Вы последуете за мужем? – спросил он женщину.
– Нет, – резко вмешался Нейперг. – Ее французское величество в прошлом австрийское высочество, а традиции дома Габсбургов повелевают ей исполнить волю родителя.
Перед отъездом Шувалова женщина плакала:
– Умоляю – не покидайте меня. Я окружена врагами, вокруг какие-то козни… я ничего не знаю в этой жизни, меня все грабят, унижают, бесчестят. Этот Нейперг… умоляю!
Ну, а что мог ответить ей Шувалов?
– К сожалению, у меня приказ: надо ехать…
Шувалова сопровождал фельдъегерь Семен Кулеваев – происхождения мужицкого, бывший курьер, человек семейный.
– Где ж это видано, чтобы жена за мужем не ехала? Да у нас в деревне такую курвищу любая курица залягала бы.
Фонтенбло приближалось. Шувалов ответил:
– Помолчи, Сева, что ты понимаешь? Бедную девочку, ее привезли в Париж как овцу на заклание. За что осуждать ее? Чем она виновата, что явилась жертвой коварства Меттерниха и Шварценберга? Давай лучше пожалеем ее…
Дорога была наезженная, кони бежали хорошо.
* * *
Даже солдаты понимали вздорность маневров Наполеона. Здравый смысл диктовал: защищать Париж надо не вдали от Парижа, а как можно ближе к Парижу, но император, пребывая в мире расплывчатых иллюзий, уже не имел здравого смысла. "Если я погибну, – говорил он, – под развалинами моего трона погибнут и все…" Император был извещен о разладах, военных и политических, между Веною и Петербургом, отчего и питал надежды на развал коалиции. Его малость отрезвил приезд из Шантильона маркиза Армана Коленкура (он же и герцог Винченцский). Коленкур не стал щадить императора и честно сказал, что никто не желает мира с Францией, пока он, император, не отречется от престола. Наполеон испытал страх. Но еще больший страх угнетал маршалов.
– Не надоело еще таскаться по дорогам и таскать за собою нас? – бурчал Ней. – Если ему желательно погибнуть, так пусть удавится, только бы оставил Францию в покое…
Никакого почтения к своему суверену маршалы давно не испытывали. Бертье говорил: "Присмотритесь… он уже сумасшедший!" Стало известно, что Мармон и Мортье разбиты русскими при Фер-Шампенуазе – на подступах к Парижу.
– Что же нам делать? – тускло спрашивал Наполеон.
– Заключать мир, – отвечал Бертье.
Наполеон машинально перебрал на столе бумаги:
– Да, да… мир? Но когда я произношу это слово, мне уже никто не верит… Я прикажу играть "Марсельезу"! Я верну Францию к временам революции, я верну ей те лозунги, что забыты… я отворю тюрьмы… свобода, равенство, братство!
– Он уже бредит, – говорил Бертье маршалам.
Наконец, сознание Наполеона обрело прежнюю ясность: Париж – центр общественной мысли Франции, а Франция со времен революции привыкла думать "головою" Парижа, сдать Париж – потерять Францию, потерять все… Он принял решение:
– Через Фонтенбло – всей армией – на Париж!
Без отдыха, без сна, без пищи армию гнали форсированным маршем вдоль левого берега Сены. Люди с лошадьми падали в грязь, изможденные усталостью, юные конскрипты плакали, пушки кидали с мостов в реки, взрывали зарядные фуры, под проливными дождями – вперед… 30 марта гвардия тоже выдохлась и полегла на землю. Наполеон призывал:
– Вставайте! Осталось совсем немного.
– Иди сам, – отвечали ему бесстрашные "ворчуны"…
На почтовой станции запрягли в коляску свежих лошадей. "Кого взять с собою?" Наполеон окликнул двух:
– Бертье и Коленкур, вам со мною. – В пути он говорил им: – Неужели все кончено? Неужели и Париж? Ах, Париж…
Кучер громко объявил о следующей станции:
– Ла-Кур-де-Франс… до Парижа двадцать миль!
Бертье зорко всматривался в ночную дорогу:
– Коленкур, нам лучше выйти… с пистолетами.
Не прошло и минуты, как их коляска оказалась в окружении множества людей, молча бредущих куда-то. Ехала кавалерия, смачно поскрипывали лафеты пушек. Наполеон спрыгнул наземь.
– Бельяр, неужели вы? – удивился он.
– Да, я. Генерал Бельяр, – отвечали из тьмы.
– Где армия Мортье?
– Вы стоите посреди этой армии.
– Мармона?
– Мармон увел ее к чужим бивуакам.
– Предатель! Кто в Париже?
– Русские и Блюхер.
– Где сын? Жена? Правительство? Брат Жозеф?
– Все бежали за Луару.
– Кто позволил им?
– Вы! – ответил Бельяр, будто выстрелил…
Самая немыслимая брань, все самое омерзительное, что придумал человек для осквернения ближнего своего, – все это бурно извергалось Наполеоном на головы Бельяра, Коленкура, Бертье и даже кучера, на весь Париж, на всю Францию, на всю его армию:
– Я дал им славу, а они… зажравшиеся скоты! Я их всех поднял из ничтожества. Они оказались недостойны меня… А мой брат Жозеф? Грязная свинья… А этот Мармон? Они всем обязаны мне. Я дал им все… О-о, проклятая нация!
Остановились солдаты, офицеры. Молча они слушали, как беснуется император. Он кричал, чтобы они поворачивали обратно – на Париж, их ждет новая слава, его колчан еще насыщен стрелами, он будет на Висле, он вернется в Москву…
– А лошадей менять? – спросил вдруг кучер.
– К чему? – ответил ему Коленкур.
Наполеон толкал солдат, бил по лицу офицеров:
– Назад, ублюдки… в Париж! Вы слышали?
Перед ним возник отважный генерал Бельяр:
– Никуда они не пойдут.
– Почему не пойдут?
– Я, генерал Бельяр, запрещаю им это… Мы покинули Париж по условиям капитуляции и обратно не вернемся.
– Какой подлец сдал Париж на капитуляцию?
– Это сделали честные французы, – ответил Бельяр, – а честные люди другой нации приняли ее от нас.
Наполеон, поникший, побрел прочь. Он двигался вдоль шоссе, посреди обозных телег, он громко требовал:
– Где мой экипаж? Где лошади? Куда все делось? Где моя армия? Где жена? Куда дели сына?..
Коленкур сказал начальнику станции:
– Ничего не бойтесь и ничего ему не давайте. Он сейчас перебесится, а потом притихнет… как всегда.
Наполеон дошел до колодца и сел на его край, погрузив лицо в ладони, в такой позе и застыл. Бельяр спросил:
– А он не кинется туда… вниз головой?
– Нет, – успокоил его Бертье равнодушным тоном. – Великому человеку колодца мало. Ему нужен великий океан.
Наполеон около получаса пребывал в глубокой прострации. Наконец встал от колодца даже оживленный:
– Вон там я вижу костры… их много. Чьи они?
Это были костры русских бивуаков, выдвинутых от рубежей Парижа, и Наполеон долго наблюдал за их огнями.
– Ладно, – сказал, – едем обратно… в Фонтенбло!
4 апреля в его кабинете собрались маршалы, и Наполеон занялся обычной арифметикой, подсчитывая резервы, сколько приведет в Фонтенбло принц Евгений, Сульт, Ожеро, Груши:
– Еще одно усилие, и наша честь спасена!
Он рисовал картину боев на улицах Парижа, уже видел гибель русских в водах Рейна… Макдональд не выдержал:
– Париж? Но в его развалинах мы будем осуждены сражаться на теплых трупах наших жен и детей… Не хватит ли?
– А солдаты за нами не пойдут, – добавил Ней.
– Они пойдут за мною! – выкрикнул Наполеон.
– Нет, – возразил решительный Ней. – Хватит мечтать о битвах. Есть один способ к миру – ваше отречение…
Слово было произнесено, и Наполеон покорился. Но с каким презрением ответил он своим маршалам:
– Вы пожелали мира? Но, валяясь на пуховых постелях, вы подохнете раньше, нежели у бивуачных костров…
Коляска Шувалова въехала в ворота Фонтенбло!