* * *
Прошло ведь всего-то пятнадцать лет с тех пор, когда, бросив армию в Египте, Бонапарт высадился во Фрежюсе и ликующие толпы французов встречали его, спешащего от Фрежюса – к славе и власти, какая даже не снилась никаким властелинам мира. Теперь история, эта вредная старушонка, беззаботно и даже весело раскручивала его судьбу в обратную сторону: Наполеону суждено ехать во Фрежюс, откуда и плыть в первую ссылку – на остров Эльба! Павел Андреевич Шувалов депешировал в ставку, что подробности путешествия Наполеона до Фрежюса "могут одновременно и поднять волосы дыбом, и заставить лопнуть от хохота…".
Шувалов застал императора за сборами в дорогу. Во дворе дворца Фонтенбло громадный фургон был заполнен только золотой монетой. В другие распихивали мебель, бронзу, скульптуры, зеркала, ценные книги… Он принял русского комиссара в старом зеленом мундирчике, небритый, под носом Наполеона было все желто от нюхательного табака.
– Ну что ж! Все закончилось не так уж плохо, – сообщил император Шувалову с улыбкой. – Я начал с шестью франками в кармане, а сейчас увезу миллионное состояние…
Шувалова охватил тихий ужас: Европа наполнена рыданиями вдов и сирот, города в развалинах, деревни во прахе, поля растоптаны кавалерией, а этот господин, забывая вытирать у себя под носом, подсчитывает свои доходы… Павел Андреевич представился коллегам-комиссарам: венскому барону Коллеру, британскому полковнику Кемпбеллу, пруссаку Вальдбургу. Наполеон был крайне приветлив с Шуваловым, но всю любезность он дарил только Кемпбеллу, только Англии:
– Англичане – единственная нация, способная управлять Европой. Если меня кто обидит, я брошусь в объятия Англии! Вы знаете, почему я так охотно еду на Эльбу? Чтобы там, под охраною вашего доблестного флота, чувствовать себя гражданином лондонского предместья…
Подобные речи глубоко оскорбляли французов. Коленкур, когда он жил в Петербурге, часто гостил в доме Шуваловых, и потому теперь он дружески предупредил Павла Андреевича, чтобы тот ничему не удивлялся:
– Здесь уже невозможно распознать, где кончается гениальный трагик и где начинается бездарный комедиант.
Наконец в день отъезда (20 апреля) Наполеон решил дать несчастной Европе свой последний концерт. Начал он с берлинского комиссара, спросив его, имеются ли у Пруссии войска по маршруту от Фонтенбло до Фрежюса.
– А если их нету, так на кой черт вы мне нужны! – Затем он обрушился на Австрию: – Коллер, куда вы дели мою жену? Ваш император Франц – порядочная скотина: он, я знаю, желает развода дочери со мною. Теперь я стал ему не нужен… А царь Александр уже визитировал мою жену, и я хорошо знаю, чем его визиты к дамам кончаются…
Потом на ковер, украшенный золотыми пчелами наполеоновской империи, был вызван и Шувалов.
– Нашли дурака! – кричал Наполеон, разрывая на столе груду депеш, как петух разрывает навозную кучу. – Это все письма честных французов, согласных умереть за меня… Куда мне ехать? Зачем? Старая гвардия построена на дворе. Я спущусь к ветеранам и скажу: "Ворчуны! Мое отречение недействительно. Меня оскорбили. Пусть лучше вырвут у нас из груди сердца, но мы еще посмотрим…"
Именно в этот момент вошел адъютант – граф Буши:
– Гофмаршал указывает, что вам время ехать.
Наполеон в ярости дубасил по столу кулаком:
– С каких это пор я должен зависеть от механического расположения стрелок на часах своего гофмаршала?!
Концерт закончился – Фонтенбло осталось позади.
Шестерка лошадей увлекала громадный дормез императора, за ним следовали кареты комиссаров. Австрийский эскорт за Роанном сменила казачья сотня, мчавшаяся с гиканьем, пронзая перед собой воздух длинными пиками. Бородатые дяди бесцеремонно заглядывали в окна дормеза, спрашивая:
– А иде тута Напулевон? Энтот, што ли?
– Я знаю эту публику! – говорил император Шувалову. – Они в ближайшей деревне напьются вина и, пьяные, снесут мне голову, а виноватых потом никогда не сыщешь…
Шувалов жестом руки остановил сотню на шоссе:
– Братцы! Поворачивайте, и без вас обойдемся…
Когда казаки отстали от них, Наполеон сказал:
– Если бы в моей армии служили казаки, я бы дошел с ними до Пекина и сейчас был бы китайским императором…
Но, памятуя о предупреждении Коленкура, русский комиссар уже ничему не удивлялся. Начинался Прованс, где жители городов грозили Наполеону кулаками, и, кажется, только теперь он стал сознавать, что все эти годы его престол держался на страхе, который он внушал французам…
Перед Авиньоном собралась толпа жителей:
– Смерть тирану! Зарезать убийцу… смерть ему!
Шувалов докладывал в ставку, что при въезде в Оргон увидели "громадную толпу, собравшуюся подле виселицы… на виселице висел манекен военного, весь окровавленный; на животе виднелась надпись, составленная из самых ужасных ругательств, посвященных Наполеону…" Сразу посыпались стекла, старики на провансальском наречье командовали:
– Ломай двери, тащи сюда… сейчас повесим!
Под градом камней трещали стенки дормеза. Оргонские вдовы вытянули-таки Наполеона на дорогу, матери погибших солдат рвали жидкие волосы императора, плевали ему в лицо:
– Палач! Верни наших мужей… Где мой сын?
Орден Почетного легиона с хрустом расстался с мундиром императора. Некто Дюкрель тряс его за шиворот:
– Кричи с нами: "Да здравствует король!" Кричи с нами, иначе я выпущу из тебя все кишки…
Шувалов с Коллером решили занять оборону.
– Кулеваев… помогай! – взывал Шувалов.
"Я в расшитом золотом мундире бросился рассыпать удары направо и налево и, чтобы самому не удостоиться чести висеть вместо манекена, выставлял напоказ русскую кокарду. Крича вместе с тем, что я – русский…" После чего провансальцы стали качать его и Кулеваева с возгласами:
– Виват Россия – избавительница от тирана!
"Как вам нравится этот фарс? Кулеваев расскажет вам немало подробностей, забытых мною. Пока, до свиданья…" За Оргоном Наполеон, готовясь к встрече с народом, переодел графа Бертрана в свой мундир с белым пикейным жилетом, нахлобучил на него свою знаменитую треуголку, воспетую поэтами мира.
– Этим вы докажете мне свою преданность, – сказал он Бертрану, а сам переоделся курьером (и даже нацепил на шляпу роялистскую кокарду). – Я же поеду с почтальоном…
Дул мистраль. Дорога вилась меж сосен и громадных камней. Тележка почтальона поднимала тучи пыли. Наполеон обогнал кортеж под видом своего же курьера. В сельской гостинице Ла-Каладе жарко пылали камины, на вертелах жарились индюшки. Наполеон представился пожилой хозяйке:
– Сэр Ноэль Кемпбелл… есть ли у вас комната?
– Ах Боже! Устроят ли вас наши удобства?
На поясе женщины бренчали кухонные ножи и длинные вилки. Комнатенка оказалась жалкой клетушкой, но император одобрил ее, сразу проверив работу замка. Хозяйка спросила:
– Не встречался ли вам в дороге Бонапарт? Как могли такого злодея отпустить на Эльбу? Говорят, он проскочил Оргон, но живым из Франции все равно ему не выбраться… Вот этим ножом, – показала хозяйка на самый длинный, – я сама зарежу его, стоит ему тут появиться.
– За что вы так ненавидите его, мадам?
– Вы еще спрашиваете! – расплакалась женщина. – У нас была дружная, работящая семья, нам все в округе завидовали, а где она теперь? Мужа убили еще при Маренго, двух сыновей я лишилась под Иеною и Ваграмом, был еще тихий заика-пасынок, но его кости Наполеон оставил под Смоленском. Я совсем одна теперь на этом свете! А хозяйство, видите, какое большое. Кому же его? Неужели достанется соседям?..
Скоро в Ла-Каладе въехал отставший кортеж со свитой и комиссарами. Все камни жителей достались карете, в которой ехал несчастный Бертран. Наполеон предупредил комиссаров и свиту, чтобы здесь его называли Кемпбеллом.
– А как же теперь нам называть Кемпбелла?
– Как угодно. Но императора средь нас нету.
– Интересно, куда он делся? – хмыкнул Коллер.
– Я не знаю, – ответил Наполеон, сумрачный.
Во время обеда, не притронувшись к еде, он расколотил об стенку стакан с вином. Бертран в одежде императора чувствовал себя на лавке харчевни, как преступник на последней ступеньке эшафота. Гостиница была окружена громадным скоплением народа. Крестьяне держали вилы и косы.
– Мы в осаде, нам не выйти, – шептал Бертран.
В окна заглядывали люди, державшие в руках наполеондоры и пятифранковые монеты с чеканным профилем императора. Эти "портреты" на деньгах они сравнивали с лицами гостей за столом. Наполеон прятался за чужие спины:
– Я проклинаю свое прошлое тщеславие… если бы можно было начать жизнь сначала! Ах, зачем я во дни славы пожелал чеканить на монетах свое изображение?
Запертые в сельской харчевне, окруженные враждой и ненавистью жителей, весь день сидели у стола. Надвинулась ночь. Толпа не разошлась. За окнами вспыхнули факелы.
– Надо выбираться, – сказал Шувалов.
Бертран умолял Кулеваева облачиться в мундир императора, но Кулеваев не соглашался ни за какие деньги:
– У меня двое деточек и жена на сносях… Ежели меня здесь разорвут, на што они, бедные, жить-то станут?
Наполеон выпросил у Коллера австрийский мундир, у графа Вальдбурга прусскую железную каску. Шувалов подарил ему плащ русского кавалергарда. В таком виде император Франции превратился в немыслимый гибрид, составленный из форменных одежд стран антинаполеоновской коалиции. Это ли не злая насмешка судьбы? Но тогда всем было не до юмора… Толпа раздвинулась у дверей, образуя узкий проход, через который и пропускала всех по одному – гуськом. При этом крестьяне, имея в руках монеты, вглядывались в лицо каждому. Но императора не узнали. "Куда же он делся?" – недоумевали люди… Ночь провели в пути. Наполеон ехал теперь в карете Коллера, при въезде в деревни он просил его как можно громче петь немецкие песни. Коллер отказался:
– Для этого я не имею голоса.
– Ну, тогда свистите, – просил его Наполеон…
На рассвете – со свистом! – проехали через сонный Э, вечером достигли Буйльду, близ города Люка, где брата ожидала Полина Боргезе, уже безнадежно больная, но еще красивая. Наполеон жаловался на острейшую диарею:
– Мне вчера не следовало увлекаться омаром.
Английский комиссар сказал графу Шувалову:
– Диарея не от омара – от страха… А что нам делать, если гарнизон Эльбы ответит на приезд императора огнем с крепости? Не увезти ли нам его сразу на Мальту?
– Думаю, что Мальта надежнее Эльбы, – ответил Шувалов и пророчески предупредил ставку: "Этот человек (Наполеон) не отказался от своих грандиозных планов… он ожидает, что обстоятельства снова призовут его во Францию…"
Скоро возникло и море. Шувалов в конце пути суммировал впечатления о Наполеоне; вывод, сделанный им, никак не украшал бывшего императора. Наполеон в опасности становился жалок, презрен, почти гадок; но стоило фортуне чуть улыбнуться ему, как этот же человек мгновенно преображался, – снова невыносимо гордый, презрительно-надменный ко всем людям, он требовал лести, повиновения, почестей…
Во Фрежюсе русский комиссар, ссылаясь на инструкции, отказался следовать на Эльбу, и Наполеон отпустил его.
– Я лично нанес России большое оскорбление, – сказал он, – и потому я теперь не имею права жаловаться на все то, что она сделала против меня и моей власти…
…В 1912 году потомки Шувалова экспонировали на московской выставке "1812 год" саблю, которую Наполеон подарил их предку на прощание. На клинке ее имелась надпись: "Н. БОНАПАРТ. Первый консул. Французская РЕСПУБЛИКА".
* * *
Фрежюс – рыбацкая деревня на Лазурном берегу Франции, но как много значила она для судьбы Наполеона.
– Я снова вернулся на то место, откуда пятнадцать лет назад начал свой путь к бессмертию. – Но сесть на французский бриг для следования на Эльбу он отказался. – Почему он без пушек? Узнаю проделки грязного Талейрана, унижающего меня даже в этом случае. Ему бы надо помнить, что я владею всеми тайнами Франции, и, если я надумаю их продать, Англия сразу же выложит мне за них три миллиона…
Он отплыл на английском фрегате, а когда миновали Корсику его детства, император долго махал ей шляпой:
– Прощай, Аяччо, давший миру такого гения…
Жители Эльбы, рыбаки и шахтеры, никогда не надеялись, что их островок станет государством, а гавань Порто-Феррай – столицей. Приветствуя суверена, они радовались, что теперь оживится торговля, еды станет побольше. Три унылых старика играли Наполеону на скрипках, веселая старуха играла на фаготе. Все было похоже на деревенскую свадьбу. А рудокопы с детьми и женами держали в натруженных руках цветочки, застенчиво улыбаясь… Бедные люди, их можно понять! Из нищенских лоскутьев старого бархата они даже приготовили балдахин, в тени которого водрузили "престол" – обычное кресло, украшенное розетками из разноцветных бумажек. Наполеон, едва ступив на берег, сразу утвердил знамя нового государства Эльба с тремя пчелами, залетевшими на остров из дворцов Тюильри и Сен-Клу. Вскоре прибыла гвардия, закладывали причалы, строили шоссе, и бедняки Эльбы возненавидели Наполеона, обложившего их непомерными налогами – на армию, на флот. Но зачем нужна Эльбе армия, зачем ей флот? Им и без того плохо живется…
Всегда далекий от лирики, Наполеон украсил спальню дешевой картинкой – два голубка миловались над его кроватью. Он слал жене пылкие призывы, но Мария-Луиза уже познала любовь Нейперга, она не желала больше видеть сына, рожденного от Наполеона, и на что ей нужен этот сумасброд, даже в любви думающий только о себе. Сейчас молодую женщину больше беспокоила ее собачка Бижу, которую укусила в лапку противная оса… Помнится, что в зените славы Наполеон сказал: "Сила никогда не бывает смешной", но, бежав из России, он поправил себя: "От великого до смешного – один шаг!" История подтверждала этот жестокий афоризм.
1. Филадельфия – встречи
Изгнанник – не эмигрант, он еще живет надеждой на возвращение, а страна, приютившая его, как бы ни была она хороша, кажется лишь временной остановкой на незнакомой станции, где за деньги накормят, позволят выспаться, сменят лошадей, и завтра ты можешь ехать далее. Примерно такое же чувство испытал и Моро, ступив на берег Америки…
Самое удивительное, что слава победителя при Гогенлиндене, слава республиканца, гонимого Наполеоном, дошла до Филадельфии, где Моро встречала манифестация горожан, устроивших ему народное чествование. Моро ни слова не знал по-английски, но какой-то француз-эмигрант подсказывал генералу, что говорят ораторы, один за другим залезавшие на бочку. Последний из выступавших запомнился последнею фразой: "И теперь свободная Америка может называть себя великой страной Вашингтона, Костюшки и… Моро!"
Моро был растроган подобным сравнением.
– Благодарю, – отвечал он. – Обычно из Европы люди бегут к вам в поисках свободы. Со мною иначе. Меня выслали к вам за любовь к свободе, да еще оплатили дорогу…
В ожидании семьи Моро остановился в Филадельфии, бывшей столице Штатов, где задавали тон богомольные квакеры-пуритане. Моро, давний поклонник деизма, всегда был далек от церкви, но выбирать не приходилось: Филадельфия – Новые Афины Нового Света; здесь была превосходная библиотека, старейший в стране университет, театр и музеи, тут со времен Пена, основателя Пенсильвании, сложилось своеобразное общество, здесь, наконец, Томас Джефферсон впервые провозгласил Декларацию независимости с приятными для Моро словами о том, что "все люди сотворены равными"…
Теперь Джефферсон, бывший ранее посланником в Париже, был третьим по счету президентом Штатов, и генерал Моро охотно принял от него приглашение к обеду в Белом доме. На вопрос об Аустерлице он ответил президенту кратко:
– Мне жаль репутации Кутузова, но поражение объяснимо: когда все распоряжаются, тогда… кто же командует?
– А что вы скажете о конце прусской славы?
– Известие о разгроме Пруссии не удивило меня: генералам от экзерциций не победить генералов от революции…
Джефферсону было за шестьдесят, но выглядел он бодро. Жил он в скромной простоте, стол президента ничем не отличался от стола простых американских горожан. На первое, как водится, подали вареную ветчину с укропом, миссис Джефферсон сама подливала Моро персиковой водки. В тарелках лежали соленые пикули и вареные фрукты. Под конец обеда подали жареных цыплят с отварным картофелем. Весь этот гастрономический кавардак не мешал беседе. Выслушав рассказ Моро о порядках во Франции, президент сказал:
– Могу вам посочувствовать – вам было при Наполеоне нелегко. Впрочем, мне это знакомо! Когда я при Вашингтоне был статс-секретарем, меня в Филадельфии подвергли страшному остракизму, и во всем городе только три семьи не боялись меня принимать. Я тогда требовал очень крутых мер – как Марат, как Робеспьер! Я спешил узаконить права гражданских свобод… А почему я спешил?
– Не догадываюсь, – отозвался Моро.
– Я спешил оформить свободу, пока наши президенты еще не изгадились в коррупции и торгашеских интересах, пока их еще не коснулись подкупы и взятки, пока идеалы свободы еще не были осквернены. После меня, – сказал Джефферсон, – конгрессмены не будут судить о народе свято, как сужу я. Мы, американцы, обязательно скатимся под гору демократии, а наши президенты перестанут считаться с правами народа. А наш народ забудет обо всем на свете, занятый одним – деланием денег, и свобода Америки погибнет в конвульсиях…
Джефферсон предупредил Моро, чтобы он был осторожнее в письмах, которые посылает в Европу: