3
Свидание, на котором так настаивал Мелхисидек, все-таки состоялось. Причем встреча с губернским жандармом произошла случайно.
Возвращаясь домой по темным улицам, Сергей Яковлевич заметил брызжущие светом окна особнячка. Через распахнутые форточки пахнуло табачным угаром мужской компании.
– Жандарм гуляет, – подсказал кучер. – Намается за день на мельнице своей, вот и… гуляет!
– На какой мельнице?
– Да сказывают так-то. Быдто у жандарма мельница така есть. Сунет в жернова человека, а сзаду порошок выходит.
– Не болтай глупостей. Ну-ка заворачивай, братец…
Позвонил. Угрюмая кухарка пропустила его внутрь. Стоя в тесном коридорчике, Мышецкий слышал щелканье бильярдных шаров, в гуле голосов позвякивали стаканы.
– Сейчас выйдет, – буркнула кухарка.
Дверь из комнат открылась, и перед вице-губернатором предстал сам полковник Сущев-Ракуса. У этого крепкого человека (человека уже в летах) шеи почти не было, а будто прямо из плеч росла круглая голова, жесткие зачесы были гладко прифабрены над ушами.
Взмахнув намеленным кием, жандарм шевельнул одним усом, присматриваясь. Сергей Яковлевич шагнул навстречу.
– Если гора не идет к Магомету, – сказал он дружелюбно, – то Магомет идет к горе… Не так ли?
– Но вы не должны иметь на меня сердца. Я хотел посетить вас непременно после визита предводителя дворянства! Раздевайтесь, князь.
– Да, – согласился Мышецкий, стягивая галоши, – господин Атрыганьев ведет себя недостойно… У вас гости, полковник?
– Так, приятели.
Через открытую дверь Сергей Яковлевич разглядел шумливое скопище незнакомых офицеров, путейских техников. И среди них похаживал с мелком в руке Осип Донатович Паскаль, "выбитый" из службы по грозному "третьему пункту".
Это несколько покоробило князя.
– А этот… тоже у вас бывает? – спросил он.
– Червяк, конечно, – согласился Сущев-Ракуса. – Но что поделаешь? Вы бы только видели, князь, как этот стервец "винта" кладет в лузу!
Паскаль выскочил в переднюю, не смутился:
– Аристид Карпыч, разбейте "угол"!
– Извините, князь. Дружеская услуга…
Полковник нырнул в облако табачного дыма, и Сергей Яковлевич увидел через двери, как одним четким ударом жандарм рассыпал треугольник шаров по зеленому полю. Отбросив кий, Сущев-Ракуса на ходу сдернул со стула мундир, продел его в рукава, крикнул:
– Дошибайте без меня… Князь, я к вашим услугам!
Они прошли в соседнюю комнату, где было тихо, пустынно и темновато. Большой кот грелся под абажуром. Сущев-Ракуса почесал его за ухом:
– Ух ты… ух ты, миляга!
Присев к столу, полковник протянул Мышецкому газету:
– Читайте то, что обведено красным карандашом…
Сергей Яковлевич с удивлением прочел:
"Нам пишут . – По имеющимся слухам, в Уренской губернии готовы вспыхнуть административные волнения, причиной которых являются драконовские действия вновь прибывшего помпадура. При настоящей ситуации опасна любая искра. За отдаленностью Уренской губернии, редакция не может порадовать читателя более подробными сведениями…"
– Первая ласточка! – сказал Мышецкий, пораженный.
– Эту газету, – поясняет Сущев-Ракуса, – выписывают в городе только три человека, и я не допустил ее до подписчиков. Пока (он сделал ударение на этом слове) это не нужно!
Мышецкий стыдливо покраснел:
– Вы так находите, полковник?
– Да, я нахожу… Вашего положения эта заметка не укрепит. А мне надоел развал в губернии. Следует укреплять власть! – с напором закончил он.
– Что ж, давайте укреплять совместно…
Аристид Карпович перебрал рюмки, выбрал из них две почище, плеснул водки на донышко каждой.
– Я понимаю, – сказал он серьезно, – вам должно быть сейчас очень тяжело. Но вы не огорчайтесь. Россия ведь такая проклятая страна, что в ней по-человечески относятся только к покойникам!
Махнул рукой – ух! – и плавно опустил пустую рюмку.
– А хороша, хороша… – сказал жандарм, раскусывая огурчик.
Что-то было в нем подкупающее, естественно-простое. "Может, и прав Мелхисидек?" Желая хоть как-то отблагодарить жандарма, Сергей Яковлевич сказал:
– Преосвященный очень хорошо отзывался о вас, полковник.
Сущев-Ракуса догрыз огурец до хвостика, а хвостик покрутил перед Мышецким в своих пальцах, словно цветок перед искушаемой девицей:
– Я знаю, князь, что вы были у него. Только незачем вам было гонять лошадей… Владыка – хитер и продажен!
– Неужели, полковник?
– И напрасно вы, – продолжал жандарм, заостряясь взглядом, – напрасно обидели Конкордию Ивановну. Ибо через эту женщину можно воздействовать и на владыку, который имеет с ней денежные шахер-махеры…
Хрупкие постройки, возведенные Мышецким на основании догадок и выводов, вдруг заколебались, грозя рухнуть.
– Простите, полковник, – спросил он растерянно, – на кого же тогда будет воздействовать владыка?
Ответ прозвучал совсем неожиданно:
– Очевидно же на… Иконникова! А вы о нем, я вижу, и не подумали.
Аристид Карпович снова почесал кота, и кот развалился перед ним, а жандарм шерстил его по животу, приговаривая:
– Ишь ты… ишь ты, гулена!
– Какое же положение занимает Иконников в городе?
– Всего лишь гласный.
– Что-то я не понимаю тогда…
– Но у него в руках – миллионы, – подсказал Аристид Карпович. – Не забывайте, что половина России пьет его чай! Задержи молодцы Иконникова товар хотя бы на неделю на складах, и… вы понимаете, князь, как статистик, – в экономике мужицкого хозяйства что-то вдруг хрустнет. Тихонечко так, но – хрустнет!
– Честно говоря, – призадумался Мышецкий, – я не предполагал, насколько все это сложно…
– А как же, мой милый князь! – Сущев-Ракуса, быстро освоясь, уже расстегивал тесный ворот мундира. – Это вам не паршивая Европа, где катится все как по маслу. России нужны особые люди, чтобы управлять ею. Звери, а не люди!
Умышленно или просто так, случайно, но разговор был наведен жандармом именно на главного начальника губернии, и Мышецкий не побоялся поставить вопрос ребром:
– Что вы скажете о Влахопулове?
– Ну, что скажу?.. Россия всегда страдала перепроизводством "великих людей". Видно, лизнул он, пардон, кого-то весьма удачно в очко самое, вот вам – и столп отечества! Это же закономерно в бюрократическом государстве…
Сергей Яковлевич подумал и неумело вылил в рот себе водку.
– Вот так! – поощрил его жандарм. – Чего смотреть-то на нее? Еще нальем…
Дружески продел на вилку огурчик, протянул Мышецкому.
– Зажуйте, – сказал. – Пить-то, я вижу, вы совсем не умеете… Да вот, к слову пришлось. Хорошо, что вспомнил!
Он сознательно долго раскуривал папиросу, поглядывая на молодого вице-губернатора. Мышецкий вытерпел и дал жандарму заговорить первому.
– Я чувствую, – сказал Аристид Карпович, – что тут, за моей спиной, назревают некоторые осложнения…
– Что вы имеете в виду?
– Кое-где, ваше сиятельство, вы уже обронили свои мысли относительно запашки степной пустоши. Потому я и говорю сейчас об осложнениях.
– Между мною и… губернатором, вы думаете?
Сущев-Ракуса был явно доволен недогадливостью князя.
– Нет, – сказал он, – между вами и султаном киргизской орды омбу-Самсырбаем!
Вот это был ход конем! Мышецкий даже не знал о существовании в губернии такого султана.
– В каких же чинах султан?
– Чин у него соответственный – прапорщика! – ответил жандарм. – Но вопрос о землях орды – это камень преткновения не только в Уренске, но и там… в сенате! Хочу предупредить, князь, что здесь легко сломать себе шею.
Сущев-Ракуса плеснул ему водочки, и Мышецкий сгоряча выпил. "Я, кажется, неловок, – подумал он. – А преосвященный прав: жандарма надобно держаться…"
– Петербург считает эти земли казенными, – сказал князь.
– Но, в силу обычая, принадлежащими киргизам, – добавил Аристид Карпович.
– Тогда выходит, что киргизы считают эти земли своей личной собственностью?
– Да, но эта собственность, в силу давней традиции, принадлежит казне так же, как и киргизам, – поправил жандарм.
– Казустика! – хмыкнул Мышецкий и стал прощаться.
На следующий день Сущев-Ракуса навестил вице-губернатора в присутствии, сказал ему:
– Князь! Я много думал, и мне нравится, что вы обратили внимание на землю. Я зла мужику никогда не желал, я люблю богатого мужика. И потому вы можете считать меня своим союзником. Но, честно признаюсь, что вклиниваться в многовековую распрю между ордой и сенатом не стану. И вам тоже не советую!
Было видно, что жандарм чего-то недоговаривает, и Сергей Яковлевич не стал настаивать на продолжении разговора. Аристид Карпович выложил перед ним текст расшифрованной телеграммы:
– Вот, князь, начальство опять мне поросенка подкладывает! Дела у Сережки Зубатого, после ссылки Шаевича, видать, неважные. Но, говорят, что и сам Плеве порядком взнуздался от Зубатова…
Вице-губернатор пригляделся через пенсне к мелким буковкам, пристегнутым сверху над цифровым кодом:
Секретно По линии
Ожидается появление из Москвы социалиста Виктора Штромберга. Приметы: высок, белокур, сипловат, усов и бороды не имеет. Демагогии вышепоименованного препятствий не чинить. Сообщение о его прибытии провести по каналам губернии.
– Что сие означает? – удивился Мышецкий.
– Отсюда не видать. Виктор Штромберг… не знаю такого! Ну, что же. Пусть поболтает. К демагогии нам не привыкать!
Огурцов доложил, что некий господин Кобзев желает видеть вице-губернатора.
– Пусть подождет. Я сейчас занят.
Сущев-Ракуса прищемил Огурцова в дверях своим взглядом.
– Нет уж, – сказал жандарм, якобы уступая. – Пусть господин Кобзев входит. А я повременю, Сергей Яковлевич.
– Ну хорошо, – согласился Мышецкий. – Просите…
Аристид Карпович повернулся к стене, разглядывая карту, а Кобзев минут пять толковал Мышецкому свои мысли о разгрузке губернии от нашествия переселенцев.
– Советую, – говорил Иван Степанович, – посетить вам Свищево поле за городом. Это печальное место. Могилы следует убрать, благо их никто не посещает. Холерный барак раздвинуть пошире. Хорошо бы сложить печи, а в них – котлы…
Сергей Яковлевич слушал его на этот раз рассеянно, часто кивая с торопливой благодарностью:
– Спасибо, спасибо. Я разберусь… Да, да, конечно!
Кобзев направился к дверям, но Сущев-Ракуса остановил его неожиданным возгласом:
– Господин… Криштофович?
Кобзев остановился:
– Вам нельзя отказать в хорошей памяти, Аристид Карпович.
Жандарм очень спокойно вставил папиросу в тоненькую камышинку самодельного мундштука.
– Рад, – сказал он и смоченным на языке пальцем подклеил порванную папиросу. – Рад встретиться… А вы стали, видит бог, заправским статистиком?
– Да. А вы с тех пор, как я видел вас на Каре, уже стали полковником?
– Плодам созревать к осени.
– Иногда – и гнить, господин полковник!
Мышецкий заметил, что пальцы рук у него мелко трясутся, и он стистул их в непрошибаемые кулаки. Решил молчать – не вмешиваться.
– Кстати, господин полковник, – продолжил Иван Степанович, – хочу напомнить, что я прибыл сюда как… Кобзев!
Сущев-Ракуса весело рассмеялся:
– О, это вас не должно тревожить! Вы еще только подъезжали к Уренску, а я уже отметил ваше прибытие под той фамилией, под которой вам и следовало бы быть… Идите, господин Кобзев, или Криштофович, и прошу вас не делать глупостей, ибо (вы сами понимаете) вы находитесь у нас под строгим надзором.
– Я уже немолод, чтобы делать глупости, – ответил ему Кобзев.
Когда же двери за ним закрылись, Мышецкий сказал:
– Выходит, Аристид Карпович, я в какой-то степени виноват перед вами в том, что в губернии появился этот человек?
– Нет, князь. Криштофович теперь увлечен марксизмом, а этих мудрецов я пока не боюсь. Гораздо страшнее эсеры или анархисты. Вот тут я не всегда разбираюсь, где кончается революционер и где начинается преступник!
– Вы знаете Ениколопова? – спросил Мышецкий.
– Вадима Аркадьевича? – улыбнулся Сущев-Ракуса. – Конечно, мы частенько обедаем с ним в "Аквариуме"… Что ж, эсерище неглупый! Но я привык видеть революционеров более чистоплотными морально, нежели этот живодер из дворян.
"Значит, Борисяк где-то прав", – сообразил Мышецкий.
Аристид Карпович снова вспомнил о шифровке, похлопал себя по карману:
– Виктор Штромберг… Ну, ладно, ладно! "Демагогии не препятствовать". А мы – и не будем. Видать, горячий мужчина, так мы его на депо сосватаем – больно уж там все учеными стали!..
В этот день Мышецкому не терпелось вернуться домой. Вернулся – и сразу же кинулся на завалы книг, отыскал книжицу охранного отделения. Лихорадочно отыскивал: Криштофович… Криштофович – так, очевидно, зовется Кобзев в действительности.
Нашел, и узнал, что Иван Криштофович – из дворян Полтавской губернии. Проходил под кличками "Рубец", "Диоген" и "Дядя Ваня". В начале своей деятельности – бунтарь-одиночка, при арестовании неоднократно применял оружие. Последние годы от народничества отошел, увлекся учением Маркса; по всем приметам, очевидно, желает легализировать проповедь этого учения, но от легальных марксистов отстранен. Состоит под негласным надзором. Оторванный от общества – не опасен…
– Не опасен! – повторил Мышецкий и успокоился.
4
В субботу от Гостиного ряда, докрасна распаренная после бани, прошла компания в сибирках и чуйках, в лихо заломленных картузах, шлепая вразброд по лужам.
Возле окон губернского присутствия – спьяна или умышленно – компания вдруг задержалась, и гармоника визгливо пропела:
Мы ребята – ежики,
в голенищах ножики,
по две гирьки на весу
да наганчик в поясу.
Кривоногий мужичонко, поддергивая штаны, выскочил вперед и прошелся вприсядку, загребая грязь бурыми сапогами:
Погодите-ко, ребяты,
попаду я в типутаты,
типутатам-то почет,
с ними Плеве водку пьет…
Сергей Яковлевич терпеливо выстоял на балконе присутствия, пока компания не рассосалась по ближним трактирам.
– Что это за банда? – спросил он Огурцова. – Наверное, молодцы с Обираловки?
– Что вы, – шепотком подсказал Огурцов. – Это же из Уренского союза истинно русских людей.
– Хм… Кто же там верховодит?
– Господин Атрыганьев.
Мышецкий в задумчивости поправил манжеты:
– Предводитель дворянства… Так, так! Теперь я понимаю, отчего он не спешит ко мне с визитом.
Далее не сказал, а додумал про себя: "Слишком уверен в своей силе. А что я могу противопоставить ему, если подобные легионы поощрены оттуда – из "Монплезира"?"
Он поднял глаза на Огурцова – полдень еще не наступил, а старик уже явно хватил "полсобаки". Странный был человек этот Огурцов: к вечеру бросало его от стенки к стенке, но от него даже не пахло. Вот и сейчас – стоит, мигает, ждет. Прикажи – исполнит. Не заснет и не свалится.
– Где вы пьете? – спросил Мышецкий с печальным удивлением. – Черт вас знает, будто на себе таскаете… Даже из присутствия не отлучаетесь. Чудеса, да и только!
Прибыл Чиколини, и вдвоем они посетили мрачное Свищево поле, лежащее верстах в трех от города, недалеко от пристаней и товароразгрузочной станции. Здесь обычно переселенцы месяцами выжидали дальнейшей отправки.
Сергей Яковлевич распорядился подновить скособоченный барак, вырыть колодец, сложить печи для варки пищи. В овражистых лощинах, пересекавших Свищево поле, еще лежал пожухлый снег. Где-то вдалеке синела полоска леса, да торчали из песчаных бугров кресты безымянных могил.
– До чего же грустно, – вздохнул Мышецкий, снимая шляпу. – Я прошу вас, Чиколини, не говорите пока никому в городе, что мы здесь были… Я сведу вас с неглупым человеком, господином Кобзевым. Вот он, да еще инспектор Борисяк, – они помогут вам принять первые партии переселенцев. А на своих и на комитетских чиновников я не рассчитываю!
Когда возвращались в город, Сергей Яковлевич расчетливо полюбопытствовал:
– Бруно Иванович, много ли в Уренске евреев?
– В самом-то городе не очень, – ответил полицмейстер. – Но в губернии немало земледельческих колоний, основанных еще Николаем I.
– С какой же целью?
– Чтобы проверить, способны ли евреи к землепашеству.
– Ну и как?
– Грязно живут, ваше сиятельство, но таровато.
"Поеду к Аннинскому – навещу эти колонии", – заранее решил Мышецкий…
Вдали уже показались беленые стены "Менового двора", вокруг которого дымились навозные кучи. Еще дальше торчали трубы мастерских депо, и Чиколини вдруг показал свой кулачок:
– Вот такие сидят там… крепкие! Как орехи…
– Кто? – не понял Сергей Яковлевич.
– Да деповские эсдеки, ваше сиятельство. Аристид Карпович-то уже сколько клыков себе поломал, а ничего поделать не может. Последние волосенки в депо оставил – одни усы теперь у него!
– Что же так, Бруно Иванович?
– Да тяжело ему, бедному… Большевики там, в депо-то!
Сергей Яковлевич заговорил совсем о другом:
– А вы, Бруно Иванович, плохо следите за порядком в городе… Прямо скажу – плохо!
– Вы опять про Обираловку? – забеспокоился Чиколини.
– Да нет… Что у нас за бандиты гуляют среди бела дня по улицам? Поют у меня под окнами частушки… Обещают попасть в какие-то там депутаты к самому Вячеславу Константиновичу!
Чиколини обиделся:
– Я в политику не мешаюсь. Пусть Аристид Карпыч разбирается, это его забота. Мое дело – ворюги, пьяницы, проститутки! А тут и без меня начальства хватает; Атрыганьев – камергер, Мелхисидек – архиепископ… Не пойму я их!
Сергей Яковлевич вспомнил кривоногого мужичонку, поддергивающего штаны, и невольно засмеялся:
– Странные Лассали появились на Руси!..
Коляска высоко подскочила на ухабе – у князя щелкнули зубы. Он стал жаловаться, что ни в ком не может найти поддержки; убогость мысли, низость характеров, круговая порука в преступлениях – вот спицы колеса, в котором он вынужден кружиться как белка.
– Воруют так, что печку раскаленную нельзя без присмотра оставить. Отвернись только – и печку голыми руками вынесут…
Мышецкий высказал все это, и обрусевший итальянец (потомок часовщика, удравшего в Россию от долгов из Венеции) понурился стыдливо.
– Я знаю, – хмуро произнес Чиколини, – о чем вы хотите спросить меня… Такой ли я, как и остальные в Уренске? Ну, что ж. Сознаюсь честно: я тоже беру взятки.
– Каким же образом?
– Очень просто: не плачу за выпитое и съеденное. Хотя… всегда всучиваю деньги. Но не берут. И – не надо!
Сергей Яковлевич подивился откровенности и спросил:
– Как же вы, Бруно Иванович, оказались в Уренске?
Чиколини загрустил, вспоминая:
– Эх, был ведь я комендантом в Липецке – на водах. Городок веселый, обыватели смирные. Приезжал как-то император покойный, и тут я сплоховал, прямо скажем… Бывает, знаете, эдакое умопомрачение. Сам не ведаешь, что творишь!
– А что же случилось?