– Да поначалу, – помялся Чиколини, – все хорошо было. Ходил я с его величеством. Показывал-рассказывал… Перешли мы с ним через Липовку (речонка такая). А за нами народец кинулся. И – только треск слышу: моста как не бывало! Людишки в реку – всем табором. Так и скрылись, в пиджаках да шляпах, по случаю высокого гостя…
– Ну, и что же его величество?
– Побледнеть изволили. Однако ничего – пошли далее. Тут он меня про жену спросил. А я-то и недоглядел в суматохе, как отбилась моя половина. Схватил какую-то поповну и тяну ее, как овцу. Она дура, императору-то представилась, а потом и ляпни: "Бруно Иванович, только какая же я вам жена?.." Его величество хохочет, а под шерсть ему и все – тоже скалятся. Ну, с меня пот льет, как вода по клеенке. А император (царствие ему небесное) дает мне деньги: "Вот тебе, Чиколини, пятьсот рублей, поправь мост…"
– Ну, – улыбнулся Мышецкий – и вы, конечно, забыли его отблагодарить?
– Хуже, – заскорбел Бруно Иванович. – Я поблагодарил… Да потом-то плюнул себе на пальцы и давай пересчитывать. Добрые люди по мозолям мне ходят, чтобы очухался, а я, знай себе, считаю. Пересчитал и рапортую: "Совершенно верно, ваше величество, точно пятьсот вы мне дали!"
Полицмейстер прослезился и долго фыркал в платок:
– Вот, ваше сиятельство, и оказался ваш Чиколини здесь – в Уренске. А Липецк-то городок хороший, обыватели смирные…
Коляска вкатилась на Торговую улицу и по самые оси колес сразу же погрузилась в разжиженную слякоть, которая сочно пузырилась и чавкала под кузовом. Седокам пришлось подобрать ноги и придерживать полы шинелей.
– Я возьмусь и за мостовые, – сказал Сергей Яковлевич. – Но сейчас не разорваться же мне на сто кусков…
Внимание его привлек громадный сарай, над двустворчатыми воротами которого висела сногсшибательная вывеска:
ПРОДАЖА ДЕГТЮ, РОГОЖ, ГВОЗДЕЙ
И ПРОЧЕГО ТОВАРУ КАМЕРГЕРА ДВОРА
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
Б.Н. АТРЫГАНЬЕВА
– Что он хочет доказать этим? – удивился Мышецкий.
Сергей Яковлевич прошел в сарай. На стенах висели шлеи и расписные дуги, пахло дегтем и керосином, болтались под потолком связки баранок. Несколько приказчиков (из числа тех, которые недавно плясали под окнами присутствия) зубоскалили в углу, лузгая семечки.
– Кто здесь старший? – подошел к ним Мышецкий.
Выдвинулся вперед сильно косивший парень:
– А что нужно?
Князь резко оттолкнул его.
– Хам, – сказал он. – Посмей грубить… Убирайтесь отсюда – все, все! И ключи – мне отдайте. Я прихлопну вашу лавочку…
Он закрыл сарай и с ключами – громадными, как пистолеты, – вернулся в коляску. Чиколини был явно напуган таким оборотом дела:
– Смотрите, ваше сиятельство, это добром не кончится. Борис Николаевич ведь камергер. Большие связи, в Питер запросто катается…
– Ерунда, Чиколини! Пусть он только рыпнется, и эта идиотская вывеска обернется личным оскорблением императору. Не бойтесь! Атрыганьев приползет ко мне на брюхе… Поехали!..
Атрыганьев, конечно же, не "приполз на брюхе". Но прислал короткую записку, в которой сообщал, что после поездки в свое имение Золотишное вернулся болен и просит вице-губернатора запросто посетить его.
О ключах в записке не было сказано ни слова.
– А я, кажется, сижу в галоше, – поморщился Мышецкий.
Губернский предводитель (при том, что уездных не было, благодаря малой прослойке дворянства) являлся, что ни говори, третьим по значению лицом в губернии после Мышецкого, и Сергею Яковлевичу теперь ничего не оставалось, как ответить на это приглашение визитом.
– Ну и ответим. Без працы не бенды кололацы!..
5
Захватив ключи от сарая, князь нагрянул в дом предводителя без предупреждения.
Сонный калмык пропустил его в переднюю с остатками старинного барства. Откуда-то вылезла, неслышно ступая по коврам, породистая борзая сука и легла возле ног Мышецкого.
Князь подождал возвращения калмыка.
– Иди, бачка, – разрешил тот. – Бориса Николаича видеть будешь… Иди!
Атрыганьев встретил вице-губернатора в гостиной, обставленной прекрасной мебелью. Блистала всюду золоченная через огонь старинная бронза. Вразнобой тикало множество различных часов – луисез, буль, ампир и форокайль. На миниатюрных полочках, вдоль стен, теснились горки хрусталя и фарфоровой посуды старого Гарднера, Поскочина, Широбокова.
Перехватив любопытный взгляд гостя, устремленный на портрет величавого старца в парике, Атрыганьев небрежно заметил:
– Мой прадед – работы Иоганна Лампи… Хотя с исподу имеется поддельная подпись Боровиковского!
Суховато представившись, они уселись в кресла. Внимательными взглядами оценили друг друга. Атрыганьев был еще сравнительно молод. Лет около сорока, не больше. Но мешки под глазами и трясучка в пальцах говорили сами за себя: излишеств в жизни этого господина было – хоть отбавляй. Внешне он чем-то напомнил Мышецкому графа Подгоричани с его великолепными рейтузами…
Молчание затянулось, и Сергей Яковлевич брякнул на стол связку ключей от сарая.
– Это ключи камергера? – сказал он. – Стыдитесь! Предводитель дворянства, а не гнушаетесь пачкаться в дегте… К чему вся эта неостроумная бравада?
– Вы ошибаетесь, – возразил Атрыганьев. – Я совсем не фрондирую. Времена изменились, и дворянин, чтобы поддерживать свою честь, должен изыскивать средства любыми путями.
– Но, – ответил Мышецкий, – с тех пор, как финикияне изобрели денежные знаки, есть много способов заработать их, не прибегая к унизительным средствам!
Атрыганьев продолжал свою мысль:
– Дворянство переживает кризис. Правительство жидовствует направо и налево, а его величество…
Он вдруг осекся и повел глазами вокруг – медленно, словно удав, переполненный пищей.
"Дурак", – подумал Мышецкий и закинул удочку подальше:
– Итак, продолжайте. "Его величество…"
– Нет, – очухался предводитель, – продолжайте уж вы!
Сергей Яковлевич сказал:
– Положение в губернии обязывает нас с вами, Борис Николаевич, приложить все старания, чтобы дворянство, верное заветам предков, оказалось впереди идей нашего века и…
Атрыганьев нетерпеливо остановил его:
– Не говорите так, князь. На дворянство вы можете не рассчитывать – его просто нет в нашей губернии. Люди без племени и роду, жалкие отребья общества – вот среда местных помещиков… Куцый! Василий Иванович Куцый! Вы, князь, слышали о таком дворянине?
– Нет, не слышал.
– Вот, а он тоже здесь… лицо! В губернии есть только один дворянин – это я!
Мышецкому надоело "столбовое" чванство.
– Тем более, – сказал он, – вы должны быть образцом в своем поведении, а не служить посмешищем обществу с "продажею дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару".
– Но это же – трагично! – воскликнул Атрыганьев. – Кроме того, торговля дает мне возможность ближе соприкасаться с тем сословием, из которого нынешнее дворянство пополняет свои ряды, или, наоборот, само переходит в это сословие мелких собственников!
– Я усматриваю трагичное еще и в другом, – жестко продолжал Сергей Яковлевич. – Мне привелось видеть вашу черную сотню, которую вы сколотили под своим гербом с помощью "дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару…".
Атрыганьев ответил спокойно:
– Не отрицаю! Но, позвольте спросить вас, князь, что вы сможете противопоставить всем этим заразам, происходящим от учения Карла Маркса и прочих? Кого сможете вы выдвинуть в авангард борьбы с различными социальными партиями?
– Существует власть, – кратко рассудил Мышецкий.
Атрыганьев брезгливо отвернулся, как от падали:
– Власть? Она подобна евнуху: хочет, да не может, только злится… Так вот я и дам в руки этим кастратам здоровые патриотические силы, способные сокрушить любую крамолу!
Мышецкий снова вспомнил кривоногого мужичонку, в пьяной присядке месившего грязь бурыми сапогами, и ответил:
– Вот в том-то и дело, что я не считаю эти силы здоровыми! Сейчас самые здоровые силы возятся у машин, пашут землю. А вы, Борис Николаевич, отыскали их в лавках Гостиного ряда и на задворках Обираловки…
Атрыганьев куда-то вышел и вскоре вернулся с бюваром в руках. Дал прочесть Мышецкому:
– Вот как оценил деятельность моего союза его императорское величество. Можете убедиться: "Благодарю всех русских людей в Уренске…" И так далее. Читайте сами, князь!
Мышецкий прочел:
"Благодарю всех русских людей в Уренске, примкнувших к Истинно Русскому Союзу. И пусть всегда молитва за Самодержавного Царя будет дня них дороже похвал заграничных газет. Скоро, скоро воссияет солнце правды на Русской земле, и тогда все сомнения исчезнут!"
Возражать императору, конечно, не приходилось, и Сергей Яковлевич захлопнул худосочный бюварчик.
– Только хочу предупредить вас, – напомнил Мышецкий, – что я не допущу даже намека на любой погром… Вы, может, этого погрома и не хотите, но согласитесь: псарь думает о водке, а на псарне лают о плетке!
Он снова посмотрел на портрет старца: "Пожалуй, все-таки – Лампи… Боровиковский не столь пышен и не любит углубления теней". Ему сделалось скучно, и он поднялся, чтобы откланяться.
Атрыганьев придержал его:
– Не уходите, князь. Нельзя же нам так и расстаться, ни до чего не договорившись!
– Но я, Борис Николаевич, не вижу точек соприкосновения!
– Не спешите, князь. Мы вполне можем быть солидарны с вами в вопросе о запашке пустошных земель…
Мышецкий уселся опять, явно заинтересованный, и предводитель вдруг огорошил его словами:
– Да будет известно вам, Сергей Яковлевич, что Уренская губерния, вверенная вам русским правительством, уже распродается по кускам за границу…
– Как вы сказали? – вытянулся Мышецкий.
– По кускам, – повторил Атрыганьев. – Самым жирным и сочным. Вот увидите сами, что лучшие наделы будут нарезаны под немца – этого извечного врага русскому человеку, этого извечного пожирателя русского хлеба!
Сергей Яковлевич помедлил:
– Не шантаж ли это?
Атрыганьев возмущенно вскочил, с грохотом отодвинул от себя кресло, забегал по комнате.
– Немецкая экспансия, – выкрикнул он, – стремительно движется на восток! Остзейские провинции и Польшу уже нельзя считать русскими. Вот вам: Крым, Херсонщина, Малороссия и Поволжье (самые плодоносные земли) – уже под пятой немецкого колониста. Теперь не нужно кровавых битв, ежели Россия стала такой непроходимой дурой, что сама покорно ложится под немца!
Мышецкий сидел – как в воду опущенный. Обидно, что возразить черносотенцу было нечем. Земельные спекуляции – при земельном же голоде – давно уже вышли из провинциальных масштабов и перешли в масштабы международные.
Немецкий хуторянин сосет украинский чернозем, кормит хлебом кайзеровского солдата, а нищего русского мужика сгоняют с родных наделов и посылают искать новую землю у черта на куличках!
"Что ответить? – раздумывал Мышецкий. – А ответить надобно, но так, чтобы господин предводитель не счел меня своим союзником…"
– Отчасти вы правы, – согласился он. – Но это, Борис Николаевич, вынужденная необходимость. Правительство идет на сдачу земель в аренду, чтобы укрепить свои финансы. Мало того, колонист привозит технику, а у нас – соха! Колонист укрепляет землю фосфатами, а у нас – г…! Не только немецкий, но и французский капитал настойчиво вторгаются в российскую бухгалтерию…
Атрыганьев молчал, и Мышецкий аккуратно положил его на ноготь, чтобы с удовольствием прищелкнуть:
– Вот вы, Борис Николаевич, ратуете против засилия иностранного капитала. Однако не вы ли запродали свою стекольную фабричку и стали скупать бельгийские акции? Песок, лес, абразивы – русские… Если уж быть патриотом, так надо быть им до конца. Так, по-моему?
Предводитель, к удивлению князя, остался непоколебим:
– Но франко-русский союз поддержан свыше, его величеством. А я, как истинно верноподданный, поддерживаю его снизу, от самого пенька!
– Боюсь, – ответил Мышецкий, – что "от самого пенька" скоро не останется леса в губернии.
– Но зеркальное стекло – признак культуры!
– Ах, кому это нужно в России разглядывать по утрам свою рожу с похмелья? Бросьте, Борис Николаевич, никто вам не поверит…
Атрыганьев смотрел на него почти с презрением:
– Вы так не говорили бы, князь, если бы знали, на какие деньги скупают немцы наши земли.
Мышецкий пожал плечами: мол, не знаю.
– Бюджет министерства колоний германской империи, – резко договорил предводитель, – отныне планируется следующим образом: Камерун – земля Гереро – Кьяо-Чжау – Новая Гвинея – и… Россия, князь!
– Да, я слышал об этом, Борис Николаевич…
Можно было презирать главаря "уренских патриотов", но нельзя было не согласиться с ним в этом вопросе.
С раздвоенными чувствами Мышецкий покинул дом предводителя и направил свой гнев противу… Он и сам не знал, кто виноват в этом, а потому накинулся на первого, кто ему подвернулся.
Этим первым был Такжин Гаврило Эрастович, состоящий при казенной палате.
– Вы что? Опять шахер-махеры?.. Почему я узнаю об этом со стороны? Немцы хватают зймли вдоль полотна железной дороги, которая еще не отстроена… А куда же пристегнуть мне мужика с его пятнадцатью десятинками?
Такжин оторопел под этим натиском:
– Ваше… ваше… При чем здесь мы?
– Так кто же там барышничает?
– Ваше сиятельство, – вступился пьяненький, как всегда, Огурцов, – денежки-то – тю-тю! Плакали…
– Чушь! Я сегодня же буду телеграфировать в министерство, чтобы приостановить банковские операции.
– Не торопитесь, князь, – осмелел Огурцов. – На этот раз денежки только текут через банк, но… мимо банка!
– Коим образом?
– Шито-крыто, в мешке запродано, в темноте плачено. Прямо в карман нашему султану, из банка и – в степь!
– Значит – в орду?
– Султану, князь, султану.
– Вы имеете в виду… – начал было Мышецкий.
– Да, да, – подтвердил Таюкин, – на этот раз колонисты обошли министерство и ведут дела прямо с омбу-Самсырбаем!
"Проклятый жандарм, – выругался в душе Сергей Яковлевич. – Что же он не сказал мне прямо?…"
Князь задумался: итак, земли казенные, но принадлежат орде, – с другой стороны, земли эти киргизские, но принадлежат казне. "Кто же хозяин?"
– Мутная вода, – сказал Мышецкий, – до чего же мутная… Все в ней ловят!
И тут же решил про себя: "Ну, я тоже не в поленнице дров найденный, я тоже что-нибудь да выловлю…"
6
Повсюду творилось что-то ужасное. Неразбериха – черт ногу сломает. С каждым днем открывались все новые язвы и червоточины в управлении. Словно гнилое сукно, подсунутое ворами, все трещало вокруг.
Мышецкий понял свою наивную тщету в день приезда, когда осматривал губернские учреждения. Крохобор Сютаев, своровавший шматок сала, уже не представлялся ему опасным, – по степям и по банкам сидели такие зубры, что куда там смотрителю богадельни!
"Боже, если бы только клопы да гнилые нары… И сенатор Мясоедов тоже хорош гусь: ревизия не вскрыла и сотой доли загнивания в губернии!"
Вскоре чья-то заботливая рука, в злорадном предвкушении, подкинула ему на стол недавний номер журнальчика "Дело и потеха". Сергей Яковлевич нашел его на своем столе и долго листал страницы, совершенно не понимая, с какой целью он оказался в его кабинете.
И только перелистав журнал до конца, понял.
– Свиньи! – сказал он с ненавистью. – Хорьки несчастные, и отомстить-то не смогли как следует!..
В журнале была приведена карикатура: Мышецкий со шваброй в руках склонился над круглой дырой ватерклозета. Автор карикатуры не знал его в лицо, но такая деталь, как пенсне, была ему известна. Под картинкой были оттиснуты стишки не без яда:
Князь М – и через "ватер"
вызволяет Русь недужную -
чистит нужник губернатор:
место-то ведь – нужное!
Вот пример администрации -
начинай с ассенизации.
И подпись: "Золотарь в отставке" (попробуй придерись).
Да, действительно, так было: он указывал на мерзостное состояние общественных уборных, но… Разве же думал, что благие стремления к чистоте приведут его к позору на всю читающую Россию?
В бешенстве рванул журнал наискось, тряс колокольчиком до тех пор, пока не влетел в кабинет Огурцов:
– Кто прислал мне эту… гадость?
– Не знаю, ваше сиятельство. – Огурцов посмотрел на разбросанные по полу клочья бумаги. – Я даже не выходил…
– Все вы одним миром мазаны.
Секретарь канцелярии, как прибитая собака, затыкался в двери. А в спину ему новое:
– Стойте! Где сейчас находится султан Самсырбай?
– В степи, ваше сиятельство.
– Это понятно, но – где в степи?
– Этого никто не знает, ваше сиятельство…
– Послать сейчас же казаков линейного батальона. Пусть разыщут этого сиятельного жулика, чтобы он незамедлительно прибыл ко мне для переговоров!
– Будет исполнено, ваше сиятельство.
– Стойте! Что вы тычетесь в двери? Я еще не закончил…
– Слушаю, ваше сиятельство.
– Поговорите по телефону с губернским банком и узнайте, на какую сумму имеются перечисления из министерства германских колоний на имя омбу-Самсырбая!
– Я мигом, ваше сиятельство…
Остался один и пробарабанил пальцами по краю стола: тра-та-та, тра-та-та! "Что бы еще сделать?"
Вызвал статистика:
– Скоро погонят скот со степи… Сколько бьют скота на "салганах" в среднем за сутки?
– Вагонов с десять, ваше сиятельство.
– Это, выходит, голов до пятисот? А кровь, а отходы?
– В реку, ваше сиятельство… Сомы кровищи нажрутся – во такие под берегом засыпают!
– В Астрахани – тузлук, а в нашем Уренске – бойни… Вот источник всей заразы… Мы еще спрашиваем, откуда холера берется?
Огурцов вскоре вернулся и доложил, что директор банка желает лично переговорить с вице-губернатором. Мышецкий приложил к уху микрофон, прокричал в трубу, укрепленную на стене:
– Счет на султана из орды… Во сколько?
– Сто двадцать восемь тысяч, – ответили ему.
– Где находятся деньги – у вас, в банке, или уже отправлены в степь?
В ответ раздался другой голос:
– Сергей Яковлевич, это я… День добрый!
– Чиколини? Что вы там делаете?
Полицмейстер таинственно приглушил голос.
– В банке не все спокойно, – ответил он. – Будет лучше, если вы подъедете сюда сами. Только, пожалуйста, остановите лошадей на Хилковской и заходите в банк со двора, чтобы не привлекать внимания…
Мышецкий быстро сбежал по лестнице.
– Нет, – сказал он, – я положительно схожу с ума!
Однако с ума он не сошел, а сделал все так, как велел ему Чиколини: оставил лошадей за квартал до банка и проник в помещение с заднего двора. Его встретили испуганные лица финансовых чиновников. Бруно Иванович ползал по комнатам банка, измеряя половицы рулеткой. Двое дюжих городовых передвигали железные шкафы.
– Что тут происходит? – спросил Мышецкий.
– Не тревожьтесь, Сергей Яковлевич, не миновала и нас чаша сия… Служащие подозревают, что под банком ведется подкоп…
– Этого еще не хватало! Может, осмотреть подвалы в округе…