– Ни-ни-ни! – замахал руками Чиколини. – Что вы, князь, как можно? Сразу вспугнем…
– Какая наглость! – возмутился вице-губернатор.
– Надобно выждать. Копать-то они будут еще долго… Я уже Аристида Карпыча сюда вызвал!
Вскоре, переодетый в штатское платье, тоже с заднего двора, появился в банке полковник Сущев-Ракуса. Все трое, они еще раз обошли помещения банка, проверили расположение сейфов и надежность решеток.
– Очень хорошо, – спокойно рассудил Сушев-Ракуса. – Вы, любезный Бруно Иванович, дайте им докопаться, а потом арестуйте с поличным… Только не понимаю я, зачем вы меня-то позвали?
– Как зачем? Вы же обязаны…
Губернский жандарм посмотрел на князя Мышецкого, но ответил в сторону полицмейстера:
– Вы не учите меня: я свои обязанности знаю. И в уголовные дела вмешиваться не стану. Своих дел – во как, под козырек самый!
– Помилуйте, – взмолился Чиколини, – какие же это уголовные? Мои обираловцы не такие дурни, чтобы на банк польститься! Им пальтишек да часиков хватает… А тут ведь – как репа пареная… Явная экспроприация в пользу одной из социальных партий!
Сущев-Ракуса взмахнул перчаткой, резко обрывая полицмейстера.
– Не выдумывайте! – сказал он. – Я лучше вас знаю положение в губернии. И сейчас не найдется в Уренске человека, который бы осмелился возглавить столь рискованное предприятие. Это – ваши, Бруно Иванович.
– Как бы не так… – фыркнул Чиколини.
– И баста, – заключил жандарм.
Чиколини сложил ладони перед собой на католический манер, воззвал к Мышецкому с мольбою:
– Вот и всегда эдак-то. Заступитесь, ваше сиятельств. Аристид Карпыч, не при нем будь сказано, какой уже раз отпихивается от своих дел. А потом, когда моя полиция в лепешку расшибется, он и забирает славу к своим жандармам!
Сущев-Ракуса дружески обнял полицмейстера, пощекотал его бледную, до синевы выбритую щеку усами:
– Ах вы старый кляузник! Как вам не стыдно перед его сиятельством… Люблю я вас, Бруно Иванович, люблю. Но вы не грешите: это ваши обираловцы копают под банк. Вы меня не проведете…
Аристид Карпович развернулся, щелкнув перед Мышецким каблуками, и, прижимая к груди котелок, направился к выходу.
– Проклятая жизнь! – вздохнул Чиколини, огорченный. – Ну, что ж, идите с богом, а я останусь… Вот дождусь ночи, послушаю, как они – шибко ли скребутся?
Почесал себе в затылке, хмыкнул:
– А может – крысы, ваше сиятельство?
Мышецкий обратился к полицмейстеру:
– Бруно Иванович, около полуночи приоткройте двери. Я, может быть, хотя и не обещаю, загляну к вам на минутку. Вместе послушаем…
Сущев-Ракуса подождал во дворе вице-губернатора, любовно тронул его за локоток:
– Напрасно беспокоитесь, князь, Чиколини – старый фантазер. Я в его авантюрах участвовать не буду.
– Но вполне возможно, что Чиколини и прав? Может, это действительно экспроприация? И затеяна она как раз местными революционерами?
– Не верьте, Сергей Яковлевич, – утешил его Сущев-Ракуса. – Теперь революционер дохлый пошел, он больше книжки читает. А прочтет – болтать начинает. Государственный банк – дело не шуточное, тут смелость нужна!
Помолчав, Мышецкий признался:
– А мне сегодня одну гадость подсунули…
– Это я подсунул, ваше сиятельство, – вдруг рассмеялся жандарм. – Изъял из обывательской почты!
– Вы? – удивился Мышецкий.
– Конечно же, князь. Пока я в Уренской губернии, вы за мною, как за каменной стеной!..
Сергей Яковлевич откровенно спросил жандарма об Агрыганьеве, и полковник ответил так:
– Меня больше занимают деповские социалисты. На всякий же случай, спешу предупредить вас, князь: хоругви и знамена этих "союзников" хранятся в кафедральном соборе. Мелхисидек мелет муку, которую подсыпает ему Атрыганьев, – так вы, князь, не оступитесь между жерновами!
– Постараюсь быть осторожным, – сказал Мышецкий.
– Во-во, – похвалил князя жандарм. – Осторожность не помешает…
Мышецкий не заходил в эту ночь в банк, но утром Чиколини сам явился к нему в присутствие – серый от бессонницы и мрачный. Не спеша поставил в угол шашку, откинул полу старенькой шинели, достал платок и высморкался.
– Ну? – подстрекнул его Сергей Яковлевич. – Что там?
– Мужик умер на Петуховке, – сказал полицмейстер. – Сей день хоронить будут. Говорят, от холеры…
– Постойте, сначала – о банке. Подтвердились слухи или же пустое?
– С банком все ясно, – пояснил Чиколини. – Копают сволочи, и здорово копают. С часу ночи до пяти утра непрестанно. Видно, спешат. Больно деньги понадобились. Скоро и наверх вылезут…
Сергей Яковлевич помолчал, раздумывая.
– Ну, а что за мужик там помер?
– Да квасом торговал. Признаки нехорошие, а вскрывать не дали. Посылал я наряд полиции – так не дали, окаянные, покойника в больницу везти…
Мышецкий позвал к себе Борисяка:
– Господин инспектор, вам известно о покойнике с Петуховки, которого сегодня хоронят?
– Безусловно, князь.
– Причина смерти?
– Неизвестна.
– А вскрытие?
– Господин Ениколопов заявил, что это инфлюэнца.
– Но я слышал, что у покойного была холерина?
– И, однако, делать вскрытия не стали.
Сергей Яковлевич не сдержался – трахнул кулаком по столу.
– Почему не стали?..
Борисяк ответил с достоинством:
– Не дерзите, князь. Ениколопов отказался делать вскрытие, ссылаясь на свой диагноз, а родственники покойного отбили труп у полиции.
– Ну а вы-то на что существуете?
– Дайте мне ваши права, и я заставлю делать вскрытие.
– Может, вам еще пушку дать? – Мышецкий подскочил к Борисяку, вытянул перед ним руки: – Почему все я… все я должен за вас делать?
Поехали вместе – Чиколини остался. На въезде в мещанскую слободку попалась первая пьяная парочка: старый дед и внучек лет пяти. А позади пьяных шла веселая бабушка и подгоняла обоих хворостиной. Когда коляска вице-губернатора поравнялась с ними, бабушка пояснила:
– Гляди-кось: ишо до поминок набрались!..
В конце грязной улочки, вокруг хибарки покойного, уже галдела толпа провожающих. Желтый сундук гробовины вдруг высунулся из окна дома и – под вопли женщин – тут же был принят на руки мужчин.
– Почему через окно? – спросил Мышецкий.
– Примета, – пояснил Борисяк. – Коли выносить через двери – так и второй покойник случится. И несут его, видите, не мослами вперед, а затылком…
Гроб был водружен на телегу. Впереди процессии выстроились молодцеватые парни с топорами в руках. С гиканьем, словно дикари, они вдруг поскакали перед толпой, чертя топорами кресты заклинаний по воздуху. Дополняя ритуал заговора, шла за ними патлатая старуха с метлой. Громко причитая по усопшему, заметала за парнями следы, плевалась в стороны. Глаза у нее желтые, злые – как у волчицы.
Сергей Яковлевич был поражен.
– Ну, – сказал он, – всему есть предел. Слава богу, мы живем уже в двадцатом веке. Век покорения электричества и перехода на жидкое топливо…
Не вылезая из коляски, вице-губернатор встал во весь рост и громко прокричал в толпу:
– Остановитесь, православные! Кто здесь ближайшие родственники покойного? Почему тело не было отвезено на вскрытие? Стойте, стойте…
Толпа ответила ревом, над головой Мышецкого просвистел булыжник. Борисяк, нагнувшись, подхватил с земли вице-губернаторскую шляпу.
– Я запрещаю, – продолжал Мышецкий, – хоронить усопшего на кладбище до тех пор, пока вы…
Слова его потонули в злобных выкриках.
– Теперь вы поняли? – спросил Борисяк.
Бледный попик вцепился в коляску, силясь что-то растолковать. Сергей Яковлевич схватил его за скользкую, как рыбья чешуя, ризу. Треснула парча – попа втащили в коляску, посадили между ног.
– Гони! – гаркнул Борисяк.
Кучер нахлестнул лошадей, и процессия вдруг поняла, что у нее отнята главная принадлежность похорон – сам распорядитель их, попик. Этим-то и воспользовался Сергей Яковлевич: натянул шляпу поглубже, снова закричал в толпу:
– Или в больницу, или… Кол осиновый на могилу!
Борисяк встряхнул попика в своих здоровенных ручищах:
– Ну, батька! Подтвердите, что вы сейчас слышали…
Священник надтреснуто проскулил:
– В больницу, в больницу… От греха подале!
И по городу прошла странная процессия; сначала выезд вице-губернатора, бесноватые парни с топорами, старая ведьма с помелом, сам виновник торжества, везомый на дрогах клячами, дьячок с миской кутьи, далее рыдающие вопленицы, а за ними толпа мещан, вооруженных верою в бога и злостью на медицину…
Ениколопов снова отказался производить вскрытие.
– Я знаю, князь, – заявил он, – что перед нами случай острой инфлюэнции, и – ни более того!
– Вскрывайте, – велел Мышецкий.
– И не подумаю. Я ручаюсь за свой диагноз…
– А я ручаюсь за свой, – озлобленно ответил Мышецкий, – что, в случае вашего отказа, вы в двадцать четыре часа покинете Уренскую губернию… Вскрывайте, а я буду ждать результатов!
Через полчаса, закончив вскрытие, Вадим Аркадьевич вернулся к поджидавшему его вице-губернатору. Стараясь не глядеть в сторону Борисяка, он сказал сквозь зубы:
– Не все же Пироговы, князь… Вот и я ошибся! Велите полиции разогнать провожающих по домам, а родственников покойного упрятать в холерный барак.
– Давно бы так, – буркнул Борисяк.
Ениколопов налил себе воды и жадно выхлебал:
– Кажется, началось! Что-то рано в этом году…
7
Однако прогноз Ениколопова не оказался пророческим: заболевших в городе более не было. Влахопулов все-таки заставил Мышецкого при встрече ополоснуть руки в растворе уксуса и обкурил его серной бумажкой (методы против холеры он признавал лишь старомодные).
Что-то хитрое было написано сегодня на бульдожьей морде губернатора, отчего Сергей Яковлевич заранее насторожился. И не ошибся в этом: Влахопулов немного пронюхал о замыслах своего помощника и сразу же заявил с большим неудовольствием:
– Ну, князь, не ожидал я… Не ожидал от вас!
– О чем вы, Симон Гераюювич?
– Ну, как же. Стоило мне отвернуться, как вы уже стул из-под меня выдергиваете…
– Не совсем понимаю вас, – хитрил Мышецкий.
Влахопулов подмигнул ему и – шепотком:
– А на Свищево-то поле зачем вы ездили?
Сергей Яковлевич решил врать наобум: авось, этот попугай, как называл он в душе Влахопулова, ни черта не знает. Да и откуда знать-то?
– Свищево поле, – заявил он авторитетно, – кажется мне вполне удобным для разбивки пригородного бульвара. Согласитесь, что наш Уренск не богат зеленью… Вы скоро покинете губернию, и вечным памятником вашего губернаторства пусть останется уютный зеленый уголок!
Влахопулов тоже был не дурак – не поверил:
– А я слышал, батенька вы мой, что там бараки покрасили. Колодец вырыли. Санаторий для "самоходов" строите?.. Вот мы сейчас спросим у Чиколини – так ли это?
Бруно Иванович мямлил в ответ что-то невразумительное, по-собачьи преданно косясь на Мышецкого (баржи… пекарни… ледоход… Казань), и закончил патетическим возгласом:
– Мы люди свои, но что скажет Европа?
Влахопулов не терпел подобных сравнений:
– Я тебе здесь и Европа, и Азия, и Австралия! Мне плевать на твою Европу, лишь бы в Петербурге были мною довольны. Слышишь?.. И тебе ясно предписано мною: ограничить переселяющихся мужиков территорией вокзала и пристани!
Мышецкий понял: кошку бьют, а ему намек дают. Однако на этот раз он не выдержал и вступился за полицмейстера:
– Симон Гераклович, но переселенцы-то ведь не каторжные!
– Не каторжные, – согласился Влахопулов.
– А вы хотите, чтобы Уренск был для них вроде пересыльной тюрьмы, откуда гнать их дальше по этапу.
– Уренск и есть этап, – не сдавался губернатор.
– В таком случае, я тоже спрашиваю вас, как и Бруно Иванович, что скажет Европа?
Чиколини глуповато вклеил:
– Все бы ничего, да в Европе, не в пример нам, свободно рассуждают о наших порядках…
На лице будущего сенатора отразилось раздумье.
– Хорошо, – разрешил он. – Можете впустить бродяг…
– До каких пределов? – оживился Чиколини.
– В пределах… кабака и церкви!
– Извольте уточнить, ваше превосходительство.
– Кабака и церкви, – повторил Влахопулов. – Тех, что возле вокзала!
Заметил усмешку на лице Мышецкого и немного расширил свою щедрость:
– Ну и Свищево поле – пусть пасутся! А бульварчик вы, князь, уж без меня разобьете… Я легкой славы не ищу!
На этом они и покончили. Теперь Сергей Яковлевич каждый день справлялся о состоянии реки. Зима в этом году была суровой: морозы покрыли реку непробиваемым льдом, в который вмерзли намертво баржи и пароходы.
А ведь могло случиться и так, что эшелоны с переселенцами прибудут ранее вскрытия реки. "Что тогда?"
Мышецкий отмахивался. "Не будем думать, – говорил он себе. – Казань не посмеет открыть дорогу, пока у меня не пройдет лед…"
Однако настроение Сергея Яковлевича было подавленное, что заметила даже Алиса.
– Мой друг, – напомнила она, – я не так представляла себе нашу жизнь в этом высоком положении… Чего ты ждешь? Пора уже, давно пора устроить бал в Дворянском собрании!
Он посмотрел на нее, как на чудо.
– Опомнись, – сказал, – о чем ты?.. Я тоже представлял все иначе. Да что же делать? Видишь: солнце уже пригревает, а мальчишки еще катаются на коньках… Вот и разберись!
Сергей Яковлевич приучил себя спать при открытом окне, и по утрам его будил крикливый голос торговки:
– Седни яйца-то на базаре опять кусаются. Слыхано ль дело? Десяток – в гривенник… Чтоб им сдохнуть, кровососам! Видать, приходит нам всем час смертный!
Откуда-то из подвала отзывался "холодный" сапожник.
– А подметки? – спрашивал он. – Бывалоча, кожаная в полторы гривны шла. А нонеча? И не хошь, а задумаешься: куды это движется мать-Россия, туды-т ее в корень!..
В один из этих дней Казань передала по телеграфу, что первые шестнадцать тысяч переселенцев уже грузятся по вагонам. Сергей Яковлевич в панике отвечал, чтобы эшелоны не отправляли, в Уренске ничего не готово к их встрече, комитетские чиновники еще не прибыли. На реке – лед…
Ему стало тошно, как никогда еще не было в жизни.
Был уже второй час ночи, а он не уходил с телеграфа. Казалось, что все еще можно поправить. Но под утро Казань ответила: "Не можем задерживать тчк скопление вокзале тчк ожидаем прибытия новой партии тчк свяжитесь пароходством тчк".
Зябко содрогаясь от усталости, поехал на пристани. Баржи стояли в лужах воды, под которой синел твердый лед. Борта старых посудин щербатились драной, обтерханной щепой. Предназначенные для перевоза арестантских партий, они разделялись на два отсека: один – в решетках (для простых), другой – затянутый сеткой (для "благородных") преступников.
Два сонных водолива откачивали воду из трюмов. Сергей Яковлевич показал в сторону каравана новеньких, свежепокрашенных барж, что стояли на приколе.
– Тоже для переселенцев? – спросил он.
– Нет, – ответили водоливы, – это баржи для господина Иконникова, оне чайные!
– Но пойдут-то они вверх пустые?
– Ведомо! Он бережет их, чай – товар нежный…
Сергей Яковлевич решил крепко запомнить это и вернулся в присутствие. Сел за стол, отупело смотрел в окно. С крыши свешивались громадные сосульки, сочащиеся талой водицей.
Вскоре стали собираться чиновники, удивленные ранним приходом вице-губернатора на службу. Огурцов разложил перед ним первые дела для подписи.
– Накажите в палату, – велел Мышецкий, – чтобы открыли переселенческую кассу. Скоро прибудет первая партия.
– Каковы будут, ваше сиятельство, еще распоряжения?
В голове, тяжелой после бессонной ночи, не было ни одной мысли.
– Пожалуйста, – показал за окно Сергей Яковлевич, – пошлите дворника на крышу. Пусть отобьет сосульки, а то еще свалятся на прохожего…
Потом в кабинете появился тюремный смотритель Шестаков, которого Сергей Яковлевич встретил благожелательно: ему чем-то нравился этот честный служака с медалью за Шипку.
– Ну, как дела в вашей Бастилии? Много прибежало народу под сень правосудия?
– Я уж и не считаю, – отозвался смотритель. – А вот из Оренбурга скоро пригонят партию уголовных, которых сразу же следует отправить далее по этапу.
Мышецкий вытянул губы и тонко свистнул:
– Где же взять баржи? Казань вот-вот грозится начать разгрузку вокзала от переселенцев…
– И все-таки, ваше сиятельство, – напомнил Шестаков, – партию из Оренбурга надобно отправить в первую очередь.
– Но арестанту, – здраво рассудил Мышецкий, – безразлично, где сидеть – в Уренске или в Сибири. А переселенцу надо прибыть еще на место, запахать землю и успеть засеять ее, чтобы не подохнуть к осени! Вы же сами понимаете, милейший капитан…
– Да, господи! – отчаялся смотритель. – Не волк же я лесной, все понимаю, ваше сиятельство. Но вы меня тоже поймите: острожишко маленький, всех сволочей не впихнешь в него. Да и частокол – помните, я вам показывал – какой частокол! Пальцем ткни – и он завалится. А "сыр давить" будут… Потом в десять лет обратно не переловишь.
Послышалось громыхание железа на крыше: дворник уже начал отколачивать сосульки. Хрустальные осколки сверкали на солнце, за окном звенело – сочно и радостно.
– Так и быть, капитан, – не удержался Мышецкий от зевка. – Идите, я подумаю…
Впрочем, тогда уже было ясно, что думать он не будет. В разрешении некоторых вопросов он стал полагаться отныне на "волю божию", чего раньше не делал.
Если бы Сергея Яковлевича спросили, каковы у него планы относительно переселенцев, он не смог бы ответить вразумительно. Пожалуй, у него вообще не было никаких планов, лишь смутное желание помочь обездоленным людям, стронутым нищетою с насиженных гнезд.
Он позвонил в колокольчик и спросил Огурцова:
– Что с султаном Самсырбаем? Вернулись гонцы из степи или нет?
– Пока нет, султан любит петлять, как заяц. Его стоянок и не упомнишь.
– А нет ли карты его кочевий?
– Откуда, ваше сиятельство? Испокон веку заведено было: порыщут по степи – найдут султана, и ладно.
– Хорошо, Огурцов. Заберите эти бумаги, я подписал их…
Он снова остался один. Раздумывал. Да, пока что все надежды он возлагал на Кобзева, и слова Ивана Степановича об освоении пустошей в Уренской губернии крепко засели в его голове. Вот именно эта чужая мысль, случайно высказанная, и лелеялась сейчас в душе вице-губернатора, частенько подогреваемая мечтами о русском степном Эльдорадо.
Кобзев, предостерегая князя от "маниловщины", не уставал повторять при каждом свидании:
– Если вы, Сергей Яковлевич, не либеральничаете, – говорил он, – а действительно решили прийти на помощь мужику-переселенцу, то вы поступите именно так!
Мышецкий не однажды начинал сомневаться:
– Но согласится ли еще мужик осесть на этой земле? Ведь русский человек упрям: вбили ему в башку ходоки о золотой Сибири – и теперь он будет умирать на уренском черноземе и все равно его не заметит.