2
Жандарм не обманул молодого губернатора: в ту же ночь были арестованы участники покушения на Влахопулова (двое из них оказали вооруженное сопротивление, и портной Зудельман погиб в перестрелке).
Одновременно вторично провели обыск у Ивана Степановича Кобзева: этот человек сделался за последнее время чуть ли не личным врагом Сущева-Ракусы, ибо вставлял палки в колеса "полицейского социализма".
Вслед за тем Аристид Карпович начал планомерный промышленный террор. Он подкладывал под конторы частников, как гремучую петарду, своего "социалиста" Виктора Штромберга, и Уренскую губернию – раз за разом – потрясали короткие взрывы стачек с копеечными требованиями.
– А вы не боитесь пересолить, полковник? – спросил Сергей Яковлевич у жандарма.
– Нет, князь. Грядущее уступит предо мною…
Уренских капиталистов лихорадило в пугливом ознобе. Они боялись обращаться за помощью к правительству, так как между ними и правительством вдруг выросла полицейская стена.
В городе, как следствие уступок бастующим, открылись чайные и читальни, образовалось общество трезвости. Учитель гимназии Бобр читал рабочим лекции по экономике, оперируя выкладками из Струве; мясники послали письмо Льву Толстому с просьбой объяснить им – в чем смысл жизни?
Сам же полковник, оставаясь в тени, развернул пропаганду "копейки". Началось постепенное разложение необразованного пролетария. Из рабочих слободок все чаще слышалась полюбившаяся песня:
Всюду деньги, деньга, деньги,
всюду деньги – господа!
А без денег жизнь плохая -
не годится никуда…
Императрица – наконец-то, с помощью Серафима Саровского, – родила наследника престола, и уши уренских обывателей несколько дней ломило от благовеста церковных колоколов. Во время торжественного богослужения, где возглашалось многолетие, Мышецкий совсем неожиданно встретился с Ениколоповым:
– А вас амнистия не коснулась?
– Пока вы губернатор, – был едко-вежливый ответ, – меня трудно выжить из палестин уренских…
Мышецкий посторонился эсера, но Ениколопов шагнул следом за ним, доверительно шепнул в ухо:
– Царствование будет воистину кровавым, князь…
Сергея Яковлевича передернуло: терпеть не мог когда шептали на ухо.
– Оставьте, – сказал он. – Шутки неуместны…
– Но я не шучу, – наседал эсер. – Наследник наверняка болен гемофилией. Брат и дядя нашей императрицы умерли от несворачивания крови, гемофилией страдают и все ее племянники…
Мышецкий почему-то вспомнил Додо. "Всюду кровь, кровь, кровь", – часто говорила сестра. "Откуда это у нее?" И Сергей Яковлевич вдруг с ужасом подумал: "Да ведь не она же это придумала… Подслушала! Еще там, во фрейлинской… Да, да! Именно так любила говорить сама императрица, Алиса Гессенская, – кровь, кровь, кровь!"
Аристид Карпович эти дни ходил сияющий, и Мышецкий решил капнуть в душу жандарма, источающую мед, одну капельку черного дегтя.
– А что там – в депо? – спросил вроде равнодушно.
И мед сразу же оказался испорчен.
– Забольшевичились, сволочи, – ответил жандарм, невольно гримасничая. – Мой Витька Штромберг в лепешку разбился, и – хоть бы что! Хорошо, что ваш Кобзев отстранился от деповских, а то бы давно спал на нарах в участке! Просто удивительно, до чего упрямые эти… марксята!
Мышецкий внимательно посмотрел из-под пенсне.
– Послушайте меня, Аристид Карпович, – решился высказать он честно свои давнишние соображения, которые до этого момента хранил втуне, в потемках сердца. – Отчего это вы с таким пренебрежением говорите о марксистах? Ведь я все-таки изучал статистику, знаю экономику капитала… И, – заключил Мышецкий, – если рабочие сумеют проникнуться доктриной Маркса, то, уверяю вас, это будет грозная сила!
Сущев-Ракуса решил не уступать в этом споре.
– Да что, князь, – ответил он, – мало еще каши ели, чтобы… "проникнуться"! Пока народ сер, он сможет понимать лишь простые истины: копейка… селедка… городовой… самовар… Ну и – баба! А вы говорите – Маркс, доктрина. Где уж тут с нашим российским плюгавством!
– А вам, Аристид Карпович, – намекнул Мышецкий, – и по долгу службы не мешало бы прочитать Карла Маркса.
Уренский жандарм беззаботно рассмеялся:
– Вот потому и не боюсь этих марксят, что богато их главного читал я библию. И ортодоксальных читал, вроде Ульянова-Ленина, и ревизионистов листал, вроде Бернштейна… Тощища такая, что сыпью покрылся. Пока наш Ванька Машкин разберется, что делать надо, так не меньше ста лет пройдет. Да и семь ден в неделе, один свободный, так не станет он его на Маркса тратить. Лучше дровишек поколет, на гармошке игранет да в питейную сходит.
– Не ошибитесь, – осторожно заметил Мышецкий, и на этом разговор их закончился.
В этот день на пороге жандармского управления появился Иконников-младший, негодующий и раздраженный. Все последнее время Геннадий Лукич жил беспокойной, до предела насыщенной жизнью. Потешив блудного беса с неистовой в постельных делах Монахтиной, пока им это не надоело обоим, Иконников случайно остановил любопытный взор на вице-губернаторше. Потом началась эта "зубатово-штромберговщина".
Стоило немалых трудов, чтобы отвадить от своей фирмы просивушенных агентов, крикливых и неумных орателей. Что они могли сказать ему? "Исплуататор", и только, да и то едва не сломали себе язык.
Папеньку своего, живущего старыми понятиями, Геннадий Лукич и вовсе отстранил от этого дела. Он откупился от требований зубатовцев сверхобильным угощением, на котором и высидел сам, с брезгливостью слушая хвастливые речи.
– Рассуди, паря, – говорили ему агенты Штромберга, – мы таперича – сила. Во! Ты кормись, милок, кормись. Мотор вот везешь из Хранции – катайся. Рази мы против? Но не все тебе, шалишь! Ты и нас пользуй, потому как мы – класс!..
Закончился "банкет" – по славному русскому обычаю – колоссальной дракой. После чего, разогнув своих гостей с помощью городовых, Геннадий Лукич и нагрянул в жандармское управление, где с почтением был принят Аристидом Карповичем.
– Полковник, – начал Иконников, не церемонясь, – когда вы пресечете подобное безобразие? Мне, поверьте, не жалко этих трех копеек, но ваши эксперименты в духе Зубатова могут обернуться революцией…
Сущев-Ракуса обласкал молодого первогильдейца, предложил ему чаю ("Ваш чаек пью… хорош!"), забрал у него из рук трость и шляпу.
– Садитесь, милый Геннадий Лукич, лимончик кладите. А, может, ромцу плеснуть?
Потом жандарм заточил карандаш, как шило, и нарисовал роскошную цифру "З" – всю в кренделях и завитушках.
– Образованный человек, – сказал полковник, – даже Сорбонну окончили, а такой ерунды понять не можете. Да вы руки целовать мне должны – вы, Будищевы, Троицыны и Веденяпины! А не лаять меня по задворкам… Вдумайтесь же, юноша: рабочий класс в России стал таким мощным, что одними репрессиями здесь не справишься. Ну выбью я зубы одному, второму, третьему, а – толку-то что?.. Никогда еще – ни декабристы, ни петрашевцы, ни народовольцы, – никто, Геннадий Лукич, не имел под рукой такого добротного материала для революции, как сейчас! Если мы не примирим рабочего с царем через уступки в копейку – все затрещит в России, и нас с вами завалит обломками…
– Но нам-то, – возразил Иконников, – каково от этой демагогии? Не ошибаетесь ли вы, Аристид Карпович?.. Допустив рабочего к легальной антикапиталистической пропаганде, не забывайте, что мы, представители частного капитала, шагаем в ногу с самодержавием. Сейчас они ругают меня "исплутатором", а завтра они будут ругать правительство!
Аристид Карпович ответил так:
– Вот в том-то и дело, чтобы взнуздать эту пропаганду! Зубатов – человек неглупый, в прошлом и сам революционер, и он хорошо понимает, что у социалистов надобно отнять взрывчатый материал – массу. И направить силу взрыва – на копейку! Пусть думают о большом куске мяса, только не о политике. Согласитесь: лучше дать три, пять, десять, двадцать копеек, чем потерять свою голову!
Геннадий Лукич вынужден был согласиться, что в этой комбинации, конечно, есть нечто и выгодное. Выгодное, хотя и опасное, – но, в общем, он согласен.
– Давно бы этак-то! – говорил Сушев-Ракуса. – А то разлетелись кандибобером; безобразие, эксперименты, революция! Думать надо, молодой человек… Про-ни-кать!
И, прощаясь с Иконниковым, жандарм предупредил:
– А вы, юноша, с Ениколоповым-то – поосторожнее. Знаю: дружите вы. Знаю! Неглупый эсерище. Да, неглупый… Но, как сына, остерегаю – подальше от него, подальше!
– От чего же, полковник, – спросил первогильдеец, – вы желаете предостеречь меня?
– Ну, мало ли чего не бывает… – увильнул жандарм.
Намек полковника угодил точно в цель. Действительно, последние дни Геннадий Лукич переживал некоторые осложнения в дружбе с врачом-эсером. Без денег и здесь, конечно, не обошлось. Иконников никогда не стеснял себя в средствах и любил одаривать каждого, кто ему чем-то нравился. Ениколопов завязил свой нос в долгах, доходов от практики ему не хватало, и теперь он страстно желал освободиться от зависимости перед богатым другом.
И, чтобы расплатиться с Иконниковым, он предложил ему не что иное, как… княжну Додо.
– Поверь, братец, – расхваливал Ениколопов женщину, как товарную наличность, – ей-ей, бабец того долга стоит. К тому же – княжна, в Бархатную книгу записана. Сумасшедшая, правда, да зато… зверь, а не женщина! Конкордию перешибет. У меня уже сил на нее не стало – хоть дворника зови на помощь. Только мигни – она сразу к тебе перепрыгнет!
Молодой миллионер на подобную сделку не был способен.
– А ты – циник, брат Вадим, – ответил он. – Только извини, мой любезный Брут: моя скромная фирма не желает прогореть на черносотенных акциях. А долг… (Иконников стыдливо покраснел.) Бог с ним, забудем о нем!
– Ладно, – сказал Ениколопов, не благодаря. – Когда случится революция, я тебе этот долг отдам!..
В таком-то вот сумбуре впечатлений Геннадий Лукич и навестил Алису Готлибовну, которая всегда невольно радовалась его появлению. Но сегодня молодая княгиня была чем-то явно встревожена, от Иконникова не ускользнула и беглость взгляда, и рассеянность речи женщины.
Словно разгоняя сомнения, первогильдеец быстро заговорил, подводя Алису к окну:
– Взгляните, на чем я приехал… Вам это нравится? К сожалению, для наших дорог больше подходит берлинский "пипп", но он очень груб и шумлив, как прусский офицер…
Возле дома стоял новенький автомобиль "ландолле", сверкая застекленной кабиной. Иконников тут же напомнил Алисе, что русские кучера (которых она почему-то боялась) отныне ей не грозят.
– Сколько же стоит это "ландолле"? – спросила женщина, слегка нахмурясь и сосредоточенно смотря на улицу.
– Всего двенадцать тысяч франков, – небрежно пояснил Геннадий Лукич. – И восемь тысяч дорожные расходы… Вы будете первая амазонка в Уренске, которая рискнет испытать наши чудовищные дороги…
Роль первой амазонки оказалась заманчивой. На сумасшедшей скорости (двадцать пять верст в час) Иконников пролетел по Садовой улице и спустился к реке. Позади остался городовой, громко чихающий в клубах газолиновой копоти. Разбежались, как от черта, мужики на переправе, закрестились бабы, только собаки, сатанея от ярости, не уставали облаивать эту незнакомую еще им телегу…
– Как вы себя чувствуете? – осведомился Иконников.
– Благодарю вас. Меня это развлекает…
Алиса Готлибовна то принималась болтать о пустяках, то вдруг удрученно замолкала. Совсем неожиданно прозвучал ее наивный вопрос:
– Эта замечательная госпожа, о которой вы вспоминали с моим мужем… Как вы называли ее?
– Ивонна Бурже, мадам.
– Да, Ивонна Бурже… Она что, и правда так красива?
– Ее красота вымышлена нами – мужчинами. Но вымысел всегда прекраснее хлеба насущного!
– И так богата эта… дама?
– Несомненно, мадам. Она скупила уже несколько райских островов в Средиземном море. Построила там виллы, как в сказке. Ее окружает пение птиц и восторженный ропот поэтов…
Алиса Готлибовна попросила остановить "ландолле" на бульваре: ей вдруг захотелось пить. Иконников провел княгиню под сверкающий навес летнего буфета. Здесь было пустынно, лишь возле самого обрыва к реке сидели два собутыльника – капитан парохода и офицер-нижегородец в чине капитана.
– Щенок ты, – говорил офицер пароходчику. – Какой же ты капитан? До заморозков только. А я, брат, и в крещенские морозы состою при собственном чине!
– Россия имеет свои особенности, – извинительно заметил Иконников перед Алисой. – Чувствую я, что гнетет вас что-то, и мучаюсь вместе с вами… Я не ошибся?
Женщина слегка кивнула ему, не подымая глаз.
– Не могу ли я помочь вам?
На глазах Алисы Готлибовны вдруг выступили слезы. Геннадий Лукич был растроган, но в этот момент за соседним столом разразился скандал: подошел купец-баржевик и шмякнул перед капитаном-нижегородцем сторублевую бумажку.
– Эвона! – сказал он щедро. – Чичас жертвую на мир, штобы, значит, не было у нас эфтих офицеров. Не будь офицеров – и воевать николи не станут!
Офицер, который оставался при своем чине и в крещенские морозы, треснул амфитриона бутылкой по голове. И тут же – только блеснули его шпоры – был спущен под обрыв. Геннадий Лукич взял Алису за руку, они пересели в глубь навеса.
Но теперь офицер лез наверх, хватаясь за кусты.
– А – Россия? – продолжал он спорить, крича из оврага. – Кто Россию от врагов внешних и внутренних… Ты, што ли, гнида суконная?
– Не будем обращать внимания, – предложил Иконников.
Алиса Готлибовна попыталась улыбнуться. В этот момент ей было очень жалко себя. Она ехала сюда, в Уренскую губернию, как в собственный наследный майорат, представляя себя в роли этакой Ивонны Бурже, где она будет только повелевать, а все вокруг будут ловить каждый ее вздох и восхищаться ею.
А вместо наслаждений в садах Семирамиды – скучная жизнь в громоздком доме, плохо отремонтированном, вечное отсутствие мужа, недобрые взгляды уренских дам. В довершение всех бед вчера ей предъявили неоплаченные счета, и несли эти счета, словно сговорившись, с утра до позднего вечера.
И теперь, когда ридикюль княгини разбух от страшных чеков, Алиса Готлибовна поняла, что случилось нечто непоправимое, бедный Serge никогда не простит этого расточительства, если узнает…
И молодая княгиня призналась:
– Геннадий Лукич, помогите мне… Я знаю, вы добры.
– Ради бога! Что вам угодно, княгиня?
В ответ прозвучала жалостливая просьба княгини Мышецкой, урожденной баронессы Гюне фон Гойнинген:
– Дайте мне денег. Пожалуйста…
Иконников медленно опустил бокал. Губы его, мокрые от лимонада, были розовые – словно подкрашенные. Он смотрел на Алису Готлибовну, всхлипывающую перед ним, как ребенок, и вдруг ему стало безумно хорошо, – так еще не было в жизни.
"Да, да, – закружились мысли. – Как же я раньше не подумал об этом? Ведь она, бедная, здесь совсем одна-одинешенька. Все ей чуждо, все непонятно в нашем волчьем Уренске…"
Иконников тоже ощущал себя в родном городе отрезанным ломтем, и его потянуло к этой женщине со всем пылом молодости.
– Алиса Готлибовна, – прошептал он, испытывая почти блаженство, – на сегодня мое дело стоит в России около двенадцати миллионов. Скажите только слово, и я…
Женщина торопливо раскрыла перед ним ридикюль. На стол посыпались скомканные счета. Ядовито синели химические карандаши, обслюненные на языках гостинодворцев.
– Вот и все, – сказала молодая княгиня.
Геннадий Лукич обалдело смотрел на эти шпаргалки чеков и вдруг стал хохотать – неудержимо и яростно.
– И это все? – спрашивал он, недоумевая. – И это все?.. Нет, вы скажите, княгиня: это… все?
– Все, – еле слышно ответила Алиса.
Иконников смял чеки в тугой комок, получился шарик, и он спрятал этот шарик в карман. Рука женщины, безвольно брошенная на стол, лежала перед ним – кверху ладонью, раскрытая, как лепесток.
Геннадий Лукич сдержался, чтобы не поцеловать ее.
– Об этом будем знать, – сказал он, – только вы и я…
Они допили лимонад и поехали дальше. Иконников увеличил скорость – теперь они летели в "ландолле" как на крыльях.
А на следующий день Осип Донатович Паскаль доложил Монахтиной, что по счетам губернаторши расплатился доверенный человек фирмы Иконниковых.
– Вот и хорошо! – сказала Монахтина. – А то придумал… князю отдать. Это – грубо!
Она поманила его к себе и раскрыла перед ним коробку, на дне которой пакостно шевелились желтые червяки, усеянные противными бородавками; червяки ползали один по другому, перепутанные волосами.
Паскаля так и отшибло от коробки.
– Фу! – сказал он. – Ну и гадость!
– Гадость? А ты попробуй, дружок, достать эту гадость. С ног сбилась, пока нашла. Пять рублей заплатила…
– Что хоть это такое? Зачем?
– Шелкопряд, – пояснила Монахтина обиженно. – Вот ты, мой друг, и поезжай сейчас в треповский лес. Распусти ее по деревьям, эту гадость… К осени-то, глядишь, и топор понадобится!
Паскаль восторженно раскрыл рот, упал на колени и подполз к женщине, восклицая:
– Конкордия Ивановна, слов нет… Вы – богиня, царица души моей… Вы – гений!
– Дурачок ты, Еська, – ответила Монахтина и залепила ему щелчок по лбу. – На еще! – И второй добавила, побольнее…
В губернии все было спокойно. Кочевое племя киргизов пока не двигалось с места, разбив кибитки вдали от города.
Еще ничего не было решено, но скоро уже решится.