Разбуженный шумом, тонко заплакал за стеною ребенок - ее сын, Карлуша Бирен, и этот плач напомнил каждому о многом…
- Все уладится, - сказал Левенвольде. - Важно сохранить тайну. Депутаты из Москвы не должны знать, что гонец немецкий опередил посланцев русских. От этого зависит многое!
Гулко захлопали двери замка Вирцау, Анна дунула на свечи:
- Кто там идет? Спрячемся.., тихо!
- Какая тьма, - раздался чей-то сонный голос. - Не попал ли я к Вульзевулу в чистилище? Конечно, в преисподне дьявола удобнее творить выгодные дела, нежели в чистом раю при херувимах.
- Это безбожник Корф! - испугался Бирен. - Что ему надо?
Левенвольде нащупал в потемках руку Анны - влажную:
- Это я пригласил барона Корфа в Вирцау…
- Зачем ты это сделал, Густав? - прошипела Анна.
- Не обессудьте, ваше величество, но Корф.., умен.
И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом…
- Альбрехт, - позвала Анна Корфа, - я еду на Москву! Поздравь меня: я стала русской императрицей…
В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.
- Черт побери! Зажгите хоть одну свечу - я не вижу новое величество мира нашего…
Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт Корф помчался на Москву, где его поджидал "умирающий" Остерман.
***
Рейнгольд Левенвольде писал на Митаву брату Густаву, что избрание Анны, как и смерть Петра, окружены пока непроницаемой тайной. И советовал: до времени с депутатами не спорить - подписать все, что дают, а здесь, на Москве (сообщал Рейнгольд), уже есть люди, которые приготовят Анне престол в том великолепии, которого она и достойна, как самодержица.
Оплывали бледные свечи - за окнами Вирцау светало. Нежданно явился Кейзерлинг, веселый и бодрый.
- Ну, - сказал, - от меня-то, надеюсь, вы не станете скрывать, что тут случилось?
Ему сообщили новость, и вот тут-то Кейзерлинг понял, что он был самым умным на Митаве: никогда с Биреном не ссорился, наоборот, даже помогал ему… И сейчас он сказал Бирену:
- Эрнст, не я ли подарил тебе на счастье орех-двойчатку, которую нашел осенью по дороге на Кальмцейге? А теперь я согласен на самое малое: дозволь мне быть твоим конюхом.
- Погоди, - хмурился Бирен. - Москва еще далеко, да меня русские варвары в Москву и не пускают…
Раздались звоны шпор и тяжелый шаг: то прибыл ландгофмейстер фон дер Ховен, и гроб господень отливал багрово на его плаще среди трех горностаев. Почетный рыцарь Курляндии преклонил свое надменное колено перед притихшей Анной Иоанновной.
- Мы счастливы, - сказал барон, - что великая и могущественная империя русских возлагает корону дома Романовых на вашу прекрасную голову! Прошу не забывать и тяжести короны дома Кетлеров - именно с нее и началось ваше чудесное величие…
Кейзерлинг подтолкнул Бирена в спину:
- Момент удобный.., пользуйся, болван!
Бирен, крадучись, поймал фон дер Ховена в дверях замка:
- Может быть, в минуту, столь торжественную для Курляндии, вы соизволите причислить меня к благородному рыцарству?
В ответ ландгофмейстер захохотал:
- Рыцарство благородно, но.., благороден ли ты? Раньше обычного проснулись в это утро фрейлины - защебетали. Тайны сохранить не удалось: еще и день не осветил Митавы, а сонные бюргеры, позевывая, уже сходились к ратуше:
- Слышали? Наша герцогиня стала уже императрицей…
Волновался фон Кишкель (старший) за своего сына - фон Кишкеля (младшего), выдвигал его впереди себя:
- Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты. России всегда нужны чиновники - образованные и честные!
- Фрау Мантейфель, а вашей дочери повезло: из фрейлин курляндских быть ей статс-дамой в России.
- Добрые митавцы, а каково теперь бродяге Бирену?
- О-о, вот уж выпало счастье…
Анна Иоанновна спешно перебирала свои сундуки, встряхивала гремящие роброны. Прикидывала на себя фижмы - какие бы попышнее? И выбрала такие, что в двери боком пролезала, иначе было никак не пройти - задевала за косяки. Навзрыд лаяли в замке собаки: просились на двор, но сегодня было не до них - лайте!
- Великое дело! - сказала Анна Иоанновна, зардевшись в гордости. - Теперь, что ни день, буженину с хреном есть буду. Зверинцы разные разведу. На богомолье схожу - святым угодникам поклониться. Милостыньку нищим подам. Баб разных приючу, чтобы они сказки мне про разбойников страшных сказывали…
Кейзерлинг заметил на столе белую костяную палочку камергера (Бирен забыл ее в суматохе). Взял он эту палочку и сказал:
- Какая прелесть! Эрнст, подари мне ее.., на память.
- Бери, бери, - расщедрилась Анна Иоанновна. - Жалую тебя в свои камергеры… Чувствуй и верь: благосклонна я к друзьям!
В дверях неслышно появился фактор Лейба Либман; ростовщик оглядел толпу придворных герцогини и во всеуслышание объявил:
- Высокородные дворяне, вот повезло вам.., правда? Вы едете на Москву, я слышал, а бедный Либман остается здесь. И все, что вы набрали в долг у меня, теперь.., пропадет? Правда?
- О подлый фактор! - оскорбились рыцари. - За нами не пропадет… Дай только добраться до Москвы!
- Э-э-э, - засмеялся Либман, - так не годится. Уж лучше я поеду вместе с вами. И получу, что мне полагается с вас, из рук в руки - уже на Москве…
Из-за леса - от рубежей - примчались верховые, возвестив:
- Едут.., московиты едут!
Курляндцы перестарались. Василий Лукич вошел в тронную и сразу понял: здесь кто-то уже был.., предупредили! Вдоль стен охорашивались фрейлины. В затылок Бирену, по немецкому ранжиру, равнялись камер-юнкеры. А сама Анна Иоанновна - в лучшем, что было, - стояла под балдахином, и в прическе герцогини жиденько посверкивали нищенские бриллиантики короны Кетлеров.
Лукич через плечо шепнул Голицыну и Леонтьеву:
- Кто-то был.., до нас. Уже приготовились! И упал на колени перед престолом курляндским. Перед ним высилась баба - ея величество. "Прилягу.., ей-ей, прилягу!"
***
Паж Брискорн продел меж пальцев собачьи поводки, и визжащая от нетерпения свора легавых сильными рывками потащила его в сад.
- Эй, мальчик! - вдруг окликнули Брискорна по-немецки.
Возле ограды Вирцау стоял человек в русском тулупчике, из-под меха бараньего торчал ворот мундира. Измученная лошадь склонила на плечо ему голову, висла с удил белая кислая пена.
- Ты, мальчик, служишь при здешней герцогине?
- Да, сударь… А что вам нужно?
- Я имею важное письмо до твоей герцогини. А коли гости к ней из Москвы прибыли, так ты не возвещай обо мне громко. Шепни обо мне герцогине на ухо… Я человек секретный!
Мальчик очень любил секреты и скоро вернулся, перехватил из рук Сумарокова (это был он) поводья.
- Я передал о вас. Коня я спрячу. Пойдемте, сударь… Сумароков протиснулся в двери. Ступени вели куда-то вниз. Коридоры, витые лестницы. И очутился в погребе, под землей.
- Здесь и ведено ждать, - сообщил Брискорн. Паж оставил ему свечу. Сумароков томился долго: казалось, вот сейчас войдет сюда Анна Иоанновна и улыбнется ласково… Но перед ним уже стоял изящный господин в шелку и бархатах. Нос с горбинкой, а губы незнакомца приятные и глаза светятся.
- Я камергер герцогини… Иоганн Эрнст Бирен, и поручение имею вас выслушать и в точности донести до госпожи своей.
- Того исполнить не могу, - ответил Сумароков. - Дело, с коим я прибыл, весьма важное, только самой государыне могу сказать о нем. А вас, сударь, как слышано, до русских дел пускать не ведено… Неужто Анна Иоанновна не знает об этом?
Глаза Бирена засветились еще ярче, он стройно выпрямился.
- Хорошо, - кивнул челюстью, - но герцогиня вряд ли будет вскоре свободна. Побудьте здесь… Распоряжусь прислать обед.
Бирен вышел, грохнули на дверях засовы. Сумароков поднял над собой свечу: качались над ним пытошные цепи, решетка покрывала люк, а оттуда, из мрака преисподни замка Вирцау, разило падалью.
- Эй, люди-и-и… - позвал он в робости.
Вошел маленький человек с умным взглядом, до пояса заросший волосами. На подносе в его руках качались чашки и тарелки.
- Вы, сударь, кто? - спросил его Сумароков.
- Я шут герцогини, по прозванью - Авессалом.
- А я русский дворянин, - вспылил Сумароков, - и камер-юнкер принца Голштинского… И мне обед подает какой-то шут?
Авессалом откинул волосы со лба, рассмеялся скрипуче:
- Вам подает обед не шут, а польский шляхтич Лисневич, который по бедности служит в шутах. А разве в России нет шутов из дворян? Ого! Я ведь знаю их - Балакирева, Тургенева, Васикова!
Петр Слиридонович поел, и снова явился Бирен - с запиской: Анна Иоанновна просила доверять Бирену, как самой себе. Сумароков передал письмо от графа Ягужинского.
150 - Ея величество, моя госпожа, сумеет отблагодарить вас…
И снова громыхнули засовы на дверях. Тюрьма!
- Эй, люди-и-и… - Но голос замер, сдавленный камнем.
Курляндские рыцари умели строить. На крови рабов стоит тяжкий фундамент. Миллионы свежих яиц раскокали рыцари в Вирцау: желток выбросят, а белок яичный в замес опустят. И тем замесом на белках скрепят кладку. Веками оттого нерушимо стоят курляндские замки. В одной зале пируют рыцари, а за стеной человека огнем жгут. И пирующие не слышат стонов его, а мученик не слышит звона кубков и голосов веселых…
***
Настала минута, для России ответственная, как никогда. Анна Иоанновна еще раз перечла кондиции. Лицо замкнулось, посерело - не угадать, что в сердце ее бушует. На голове герцогини, словно шапка на подгулявшей бабе, съехала набок курляндская корона. Тяжело сопели над нею генералы - Голицын с Леонтьевым.
- Перо мне! - велела, а глазами косить стала. Анна Иоанновна локтем по столу поерзала, примериваясь. И вдруг одним махом она те кондиции подписала:
"По сему обещаюсь все безъ всякаго изъятия содержать. Анна".
Раздался вой - это зарыдал Бирен: теперь Анна уедет, а рыцари залягают его здесь, как собаку, своими острыми шпорами…
Кондиции подписаны! И Василий Лукич уже со смелой наглостью пошел прямо на Бирена.
- Сударь, - сказал, - дела здесь вершатся русские, а посему прошу вас сие высокое собрание покинуть и более не возвращаться.
Бирена он выталкивал, а сам за Анной следил: мол, как она? Анна Иоанновна - хоть бы что: по углам глазами побегала, щеки раздула и осталась любезна, как будто не друга ее выгнали:
- Гости мои радостные, милости прошу откушать со мною!
За столом Василий Лукич пытать ее начал:
- Благо, матушка, люди здесь не чужие собрались, так поведай от чистого сердца: кто донес тебе об избрании ранее нас?
- Да будет тебе, Лукич! От тебя первого радость познала…
А князь Михаила Голицын локтем в салат заехал, дышал хрипло:
- Тому не бывать, чтобы немцы тебе в ухо дудели… Не забывай, государыня, что ты русская, и оглядки в немецкий огород не имей!
После обеда депутаты, вина для себя не пожалев, раскисли и пошли отсыпаться после качки в шлафвагене. А герцогиня, руки потирая, вся в испуге и страхах ужасных, Бирена позвала:
- Что делать-то нам теперь? Подозревают нас… Бирен в ответ показал ей ключ от погребов, шепнул на ухо:
- Гонец от Ягужинского.., вот его и выдадим!
- Ладно ль это? Ведь он с добром прибыл…
- Не забывайте, - ответил Бирен, - что Сумароков камер-юнкер двора голштинского. А голштинцы имеют претендента на престол русский - "кильского ребенка"… Чего жалеть?
- Да ведь забьют его, коли выдать.
- А тогда, - поклонился Бирен, - вам придется выдать Левенвольде, Рейнгольд не щепетилен в вопросах чести: он выдаст русским Остермана. А.., что вы будете делать без Остермана?
Под вечер в замке Вирцау все неприлично зевали. Анна Иоанновна задремала. Послышались шаги. Но это был не Бирен, а Василий Лукич Долгорукий, друг старый, любитель опытный.
- Лукич, в уме ли ты? - отбивалась Анна. - Я и старый-то грех с тобой едва замолила, а ты в новый меня искушаешь…
И казалось Лукичу, что всходила звезда - звезда его "фамилии"!
***
Паж Брискорн вчера подслушал разговор герцогини с камергером о Сумарокове. "Какая низость… Но я же - рыцарь!" - сказал себе мальчик и разбудил волосатого шута Авессалома:
- Послушай, что я узнал… Ведь мы с тобой - самые благородные люди в этом проклятом замке Вирцау!
Снова грохнули тюремные засовы - Сумароков встал.
- Сударь, - сказал ему Авессалом, - вам грозит опасность. Но мы ваши друзья: шут и паж… Добрый Брискорн уже приготовил вам лошадь, я проведу вас через замок, чтобы никто не видел…
Паж Брискорн вручил Сумарокову поводья скакуна:
- А в саквы я положил ветчины и хлеба. Прощайте! Петр Спиридонович нагнулся и поцеловал пажа в висок:
- Прощай, мой мальчик. Ты - настоящий рыцарь! Анна Иоанновна снова позвала к себе Бирена:
- Силушек моих нет больше. Измучили депутаты: велят признаться. Голштинского выкормыша отдать придется. А то худо нам будет.
Бирен навестил депутатов, взмахнул перед ними шляпой:
- Высокопоставленные и важные депутаты! Я терплю от вас множество неудобств. И - видит бог - напрасно терплю. Вы и сами сейчас убедитесь в этом. Моя госпожа, по слабости женской и простительной, не желала огорчать вас в радости. Но… (Бирен достал ключ от погребов) прошу вас, - сказал, - за мной следовать, и вы получите агента тайного.
Открыли погреб - пусто: Сумарокова не было.
- Ты еще дурачить нас смеешь? - закричали депутаты. Бирен пошатнулся, но тут же пришел в себя:
- Он не мог отъехать далеко. А мои конюшни славятся на всю Митаву, хотя я и беден… Скачите!
- Лейб-регимент - в седло! - приказал Леонтьев. Погоня настигла Сумарокова на тридцатой версте от Митавы. Впереди лейб-регимента скакал на красавице кобыле с короткой челкой дружок Сумарокова - прапорщик Артемий Макшеев.
- Замри, Петька! - кричал издали. - Не хочу греха на душу брать, а мне стрелять тебя ведено… Уж ты прости меня. Служба!
Вернулись в замок. Сумарокова били - и Леонтьев, и Голицын.
- Я позже вас прибыл на Митаву, - клялся гонец Ягужинского. - От кого герцогиня обо всем сведала - того я не знаю.
- Врешь! Говори, вор худой, кто тебя послал на Митаву?
Петр Спиридонович выплюнул в ладонь зубы:
- Ягужинский, - сознался. - От него ехал… Допытчики переглянулись: ого, пожива-то крупная!
- А кто тебя выпустил отсель, шут ты гороховый?
- Я не шут. Но меня выпустил.., шут!
***
Авессалом не хотел умирать - цеплялся за края люка.
- Не надо, - молил он, - сжальтесь надо мною…
- Падай, падай! - Бирен стучал и стучал каблуком башмака по красным от крови пальцам шута. - Подыхай же, ясновельможный пан! - И размозжил ему череп…
Вопль Авессалома замер в скважине старинного колодца. Бирен заглянул в мрачную глубину - там было тихо и черно. Посветил фонарем: еле-еле белели кости внизу. Захлопнул люк крышкой…
Анна Иоанновна по лицу Бирена догадалась обо всем.
- Что ты сделал с ним? - спросила тихо.
Бирен оглядел себя - не запачкался ли? И ответил:
- Он слишком много знал такого, что можно простить шуту Курляндской герцогини. Но зато нельзя простить шуту императрицы всероссийской.
Глава 5
На Аксинью-полузимницу приехали в Казань, проездом из Москвы, воеводы: свияжский - Федор Козлов и саранский - Исайка Шафиров. Волынский (в похвальбе и гордыне) давал им мозоли свои щупать.
- Вишь, воеводы? - хвастал. - В драках волдыри выросли. Сколь бью людишек, а все толку мало… Ну а на Москве-то что?
- Теперь у нас, - сказывал Козлов, у стола сидя, - порядочное правление государством сделалось. Какого никогда и не было! Только бы у верховных господ согласие дружное было.
Шафиров от медовухи покраснел, ударила кровь в голову.
- Об Анне Иоанновне, - злорадствовал, - таково ныне положено: по губам мазнут ее патокой. А коли рыпнется, то с барахлом ейным обратно в Митаву высвистнут. Табакерочки липовой - и той без спроса в казне не возьмет… А чего ты, Петрович ясный, - спросил Исайка, - молчишь, нас, воевод, слушая?
- Ты на мой хвост не оглядывайся, - отвечал Волынский. - За своим хвостом посматривай… Пей, воеводы, да харкай далее!
Исайка Шафиров немало знал. Он был братом младшим барона Шафирова, что дипломатом известным в подканцлерах бывал. Исайка мосол обсосал и браниться начал:
. - А по мне, так и никого не надобно! Эвон, читывал я, живут на островах разных дикие, себя кормят, а царей при себе не держат. Кой хрен цари эти? На што они нам? И без них ладно бы…
- Это к чему ты сказал ругательски? - огляделся Волынский.
- А все к тому, - орал хмельной воевода. - В кои веки Руси счастье выпало - не стало царевых наследников, так на што Анну-то курляндскую выбрали? Могли бы и сами справиться…
"Ишь ты.., демократы лыковы" - подумал Артемий Петрович, но сам отмолчался - щипцами слова не вытянешь.
- Хитер ты, Петрович, - обиделись сопитухи. - Не трепля губы, видать, бережешь зубы.
- Непрост я, верно, - согласился Волынский. - Я ныне как тот слепой, что смотрел, как пляшет хромой…
Утром Волынский воеводам своих лошадей дал. Приголубил их. Но мыслей своих так и не выдал. Хотя вино пили наравне, под хмелем крепок Волынский был. Однако же дяде Семену Андреевичу Салтыкову на Москву отписал искренне: мол, говорят, что вы, дяденька, решпект потеряли. А хороша ли Анна - того не ведаю: то у Василия Лукича спрашивать надо… Волынский силен был умом задним: из далека казанского высматривал зорко, чем закончатся дела московские - дела опасные!