- Ах, ядрит твою мать.., неможется? Крови боишься? Ты думаешь, кила рязанская, тебя не видать? Насквозь, будто стеклышко! Кондиций ты не держишься… Плетешь, канцлер? Противу кого плетешь-то? Вспомни, как в лаптях на Москве явился, пустых щец был рад похлебать… А теперь зажрался, так уже и неможется? Не знаешь, кому бы выгоднее под хвостом полизать?
От ругани такой обидной очнулся Головкин уже в санях, и стояли сани его посередь двора. Не мог вспомнить - чей двор этот?
- Куда завез меня, нехристь? - спросил возницу.
- Дом стрешневский.., сами велели!
- Когда велел?
- Вышли из Кремля и упали. Вези, велели, на двор к Остерману!
Великий канцлер загреб с полсти пушистого снегу, прижал его к лицу. Остыл взмокший лоб. Тут подбежал к нему Иогашка Эйхлер и шустро отстегнул полсть. А Остерманов секретарь Розенберг помог из саней вылезти, чинно сопроводил до покоев…
Андрей Иванович встретил графа Головкина бодрячком:
- Ах, великий канцлер! Ах, душа моя.., осчастливили! Гаврила Иванович повел носом, спросил страстно:
- Ромцу бы.., вели принесть! - И, выпив рому, вошел в настроение исповедное:
- Затем я здесь, вице-канцлер, чтобы поберечь чистоту престола российского. Хотят его кровью боярской покрыть, да того не желательно…
- Когда? - спросил Остерман спокойно.
- На двадцать пятый день сего месяца фиувралия злодейство назначено. Мало им одного зятя моего, Пашки Ягужинского, еще крови жаждут… Коли ведаешь, где Бирен захоронился, - сирячь еще далее: до головы его охотников тут немало…
По уходе канцлера Остерман тряхнул колоколец:
- Левенвольде ко мне! Да не Рейнгольда, а - Густава…
И когда тот явился, сказал ему так:
- Канцлер сейчас всех предал… Накажите Анне, чтобы Семена Салтыкова от себя не отпускала. Караул во дворце доверить немцам… Майор фон Нейбуш и капитан фон Альбрехт - им доверье трона! Верховники готовят аресты на двадцать пятое. И когда придут за вами, отдайте им свою шпагу…
- Никогда! - вспыхнул Левенвольде, хватаясь за эфес.
- Глупец! - обрезал его Остерман. - Вы тут же получите ее обратно из рук императрицы, но уже обсыпанную бриллиантами…
Левенвольде ударом ладони забил клинок в тесные ножны:
- Как же повернется история именно двадцать пятого?
- Двадцать пятого, - ответил ему Остерман, - Анна Иоанновна станет самодержавной императрицей.
- А что вы, барон, для этого сделаете?
- Ничего, - усмехнулся Остерман. - Все уже сделано, и добавлять что-либо - только портить…
Глава 12
Решено было "в железа" посадить и генерала князя Барятинского, женатого (как и граф Ягужинский) на дочери канцлера Головкина… Барятинский дураком не был и Юстия Липсия читал. Сорок лет генералу было, быка за рога брал и валил.
Дымно, пьяно, неистово куролесит гвардия в его доме.
- Виват Анна - самодержавная, полновластная!.. Бьются кубки - вдрызг, пропаще. А персидские ковры, из Астрахани хозяином вывезенные, затоптаны, заплеваны… Эх, жги-жги, прожигай, дожигай да подпаливай.
- Еще вина! - кричат гости. - Мы гуляем… Много было на Руси пьянок. Но эта - сегодняшняя, в доме князей Барятинских на Моховой улице, - особо памятна. Граф Федька Матвеев глядит кисло, и речи его кислые, похмельные:
- Наши отцы и деды царям служили, а холопами себя не считали. Служить царям - честь, а не холопство. И предки наши были не рабы, а друзья самодержцев, помощники им в делах престольных… Разве не так, дворяне?
- Не в бровь, а в глаз попал, Федька! - кричат пьяницы.
- Чего желают верховные? Чтобы мы им служили? Или народу?.. Вот тогда мы и впрямь станем холопами и обретем бесчестье себе. Но тому не бывать… Наклоняй бочку, подходи, дворяне!
Расчерпали бочку, а пустую - вниз, по лестницам.
- Еще вина! - кричит Барятинский…
Из сеней - топот, гогот, свист, бряцанье шпор. Ввалились граф Алешка Апраксин, братья Соковнины, Бецкой, Гурьев, Херасков да Ванька Булгаков - секретарь полка Преображенского.
- О, - закричали, - и здесь пьют? Вся Москва пьет…
- Откуда вы? - спросили их.
- Мы с Никольской - от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом… Что делать-то будем, гвардия?
- Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот…
В самый угар пьянки пришел степенный Лопухин Степан, муж красавицы Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых приложиться, да больно высоко иконы висели - не достать их губами. Тогда шпагу вынул, кончик лезвия поцеловал и шпагой той передал поцелуй молитвенный Николе-угоднику.
- Господи, помози… А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам: всех нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади.
- Пороть? С чего бы это? - затужил Ванька Булгаков.
- Ас чего Пашку Ягужинского в железах держут?
- Он императрице услужить хотел…
- Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя!
- Хозяин, еще вина нам… Степан Лопухин тишины выждал:
- Эй, люди! Старая царица Евдокия плачется: почто смуты пошли? Ей, старухе, того не понять. Духовные особы рангов высоких будут молиться за нас. С нами бог!
А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да пожилые. Тут же и Татищев.
Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и влажно обдавал гостей хмелем винным.
- Чего ждем-то? - шептал. - Нешто кондиции те каменны? Порвем, что шелк… Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на Никольскую ехать, пущай и там к делу готовятся…
- Кому ехать-то? - И все воззрились на Татищева. Василий Никитич ломаться не стал:
- Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться…
Поехал. В доме Алексея Черкасского народ был не так хмелен. Люди рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не сидеть без дела. Здесь и князь Антиох Кантемир похаживает: парик у него до самого копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью взмахнет - не хочешь, да на него посмотришь. "Ай да князь! - говорили. - Хорош жених…"
Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира, и посадили челобитную Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь, все проекты рассмотреть по справедливости.
Кантемир извлек бумагу из-под кафтана:
- И писать не надобно! Еще загодя сочинил я прошение о восприятии Анной-матушкой самодержавия, каким владели ея предки по праву первородному… Подпишем - и дело с концом!
Татищев с бумагой, призывающей Анну обрести самодержавие, вернулся на Моховую к Барятинским.
- Пишитесь каждый под ней, - сказал. - Дело решающее!
Все подписались. Народу немало - за сотню. Глянули на часы:
- Батюшки, первый час в ночь перешел… Загулялись!
- Не время часы считать, едем разом на Никольскую… Шумно падали в санки. Ехали по снежным переулкам, крича:
- Виват Анна.., матка наша! Самодержавная! В доме князя Черкасского увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями.
- Самодержавству быть, - сиял Кантемир, счастливый. - А значит, и просвещению быть тоже…
- Просветим, - ответили ему, - туды-т их всех и всяко! Черкасский нашептывал заговорщически:
- Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует…
Два человека, столь разных, до утра разъезжали по гвардейским полкам, собирая рукоприкладства. Матвеев вламывался в спящие казармы, тащил семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку:
- Эй, Татаринов, подпиши… Или спишь еще? Очухайся, болван. Челобитье тут о принятии самодержавства. Давай пишись скорее…
Кантемир же уговаривал гвардейцев возвышенно, пиитически:
- Вы, драбанты, покрывшие знамена славой непреходящей, неужели вы укрепляли престол для того токмо, чтобы теперь бросить наследие Петра Великого к ногам честолюбивых олигархов?..
Матвеев с Кантемиром спать эту ночь так и не ложились. Даже в Успенский собор завернули, где у могилы Петра Второго стояли кавалергарды в латах. Дали и им подписать челобитную. Было сообща решено: в среду собираться всем во дворец поодиночке.
- А потом - всем скопом! Ринемся и сомнем!
***
Угомонилась Москва, только ночные стражи топчутся возле костров, лениво кидают в огонь дровишки краденые, из-под рукавиц поглядывают во тьму.
Кремль… Тихо сейчас в палатах. Посреди постели, душной и неопрятной, сидит Дикая герцогиня Мекленбургская, и жестокие мысли о будущем занимают сейчас ее скудное воображение. Вот она встала. Засупонилась в тугой корсет. Трещал полосатый канифас под сильной рукой герцогини. Локти отставив, туфлями шлепая, прошла Екатерина Иоанновна через комнаты сестрицы своей Прасковьи. В потемках налетела на латы кирасирские, в тишине дворца задребезжало "самоварное" золото доспехов.
- У, дьявол! - заругалась. - Иван Ильич, чего амуницию свою раскидал? Чуть ноги не поломала…
Под образом теплилась лампадка. Две головы на подушке рядом: генерала Дмитриева-Мамонова и сестрицы.
- Чего шумишь, царевна? - строго спросил генерал свояченицу.
- Караулы-то сменили? Не знаешь ли?
- То Салтыкова забота.., он наверху!
Екатерина Иоанновна пошла прочь. Ударом ладоней (резкая!) распахнула двери детской опочивальни. А там, затиснутая в ворох засаленных горностаев и соболей, спала девочка - ее дочь. Елизавета Екатерина Христина, по отцу принцесса Мекленбург-Шверинская, которую вывезла мать в Россию, когда от тумаков мужа из Европы на родину бежала, спасаясь…
Дикая выдернула девочку из постели, и та спросонок - в рев. Екатерина Иоанновна встряхнула ее над собой.
- Не реви, а то размотаю и расшибу об стенку! - сказала по-русски герцогиня-мать принцессе-дочери.
Девочка затихла. Держа ее на руках, прошла Екатерина Иоанновна в покои императрицы. Анна Иоанновна еще не спала, расчесывала длинные и густые волосы.
- А чего не почиваешь, сестрица? - спросила Анна. Екатерина Иоанновна посадила дочь на колени императрицы.
- Не спим вот.., обе! - соврала. - Все о тебе тревожимся. Как быть-то далее? Не знаешь ли - сменили караулы или нет?
- Семен Андреевич спроворит. Чай, мы с ним родня не дальняя. А на кого еще ныне мне положиться? Все продадут меня, а капитан Людвиг Альбрехт - никогда. Говорить-то что будешь, сестрица?
- Буду, - решилась Дикая герцогиня. - Ты на сородичей, Аннушка, не надейся. Эвон у Парашки в постели бугай лежит. Я ему: "Иван Ильич да Иван Ильич", а он рожу воротит… Ведомо ли тебе, что генерал сей тоже кондиции тебе внасильничал? Твои права монарший, только волю ему дай, он топором обтесать готов!
Анна Иоанновна отвечала сестре - огорченно:
- Тут, на Москве, все плевелы противу самодержавия сеют.
Екатерина Иоанновна на свою дочь показала:
- Ну, решай, сестра: что с этой девкой делать станем? Мала еще, а решать за нее уже сейчас надобно… Все мы не вечны, сестрица! Вот и думай: кому после тебя на престоле русском сидеть? Кто после тебя Русью править будет?..
Анна Иоанновна движением плеч забросила волосы за спину:
- Обсуши язык свой, сестрица! Я сама-то ишо престола под собой не учуяла. А ты мне уже наследников подсовываешь…
Сестры (большие, толстые, черноглазые, конопатые от оспы) сидели в потемках палат, словно сычи. А с ними девочка - Екатерина Елизавета Христина, принцесса Мекленбург-Шверинская…
- С таким-то именем, как у нее, - продолжала Анна Иоанновна, - как посадить ее на престол российский?
- Не мудри, сестра! - отвечала ей Дикая. - Имя лютеранское можно отринуть. А назвать ее - Анной в честь тебя, сестричка. Коли отца ее, изверга моего, Карлом Леопольдом звали, так мы и выберем, что любо: Карловна или Леопольдовна… Пусть она будет у нас Анной Леопольдовной! Петровский же корень на Руси вконец извести надобно, дабы и духу его не стало. Лизку, чтобы с солдатами не блудила, в монастырь запечатать. А кильский чертушка кажинный день, говорят, розгами объедается: голштинцы из него идиота сделают. А быть над Русью нам - от царя Иоанна себя ведущим… То-то оно и хорошо всем нам будет, сестрица!
Императрица руками, словно мельница крыльями, замахала:
- Да погоди, погоди… Не мучь хоть ты меня! Сама не знаю, как на престол сесть. Изнылася…
- Порви, - внушала сестра. - Кондиции возьми как-нибудь да тресни их пополам, да в печку-то кинь…
Громыхнуло что-то от лестниц, залязгали штыки. Сестры стали креститься, радуясь, что Салтыков сменяет караулы во дворце…
В эту ночь Екатерина Иоанновна спать уже не ложилась. Наполнила пузырек чернилами, опустила его в кисет, и тот кисет, вроде табачницы, сбоку платья привесила. Сунула потом за лиф платья горстку перьев, уже заточенных, и грузно плюхнулась в кресла.
Глядела в окно. Там снежило. И полыхали костры. ",
***
Сержант Алексей Шубин разбросал перед собой кости:
- Метнем еще? Али прискучило, Ваня?
Балакирев зевал - широко и протяжно. Темнели во рту впадины: в зубах убыток имел немалый. За шутовство прежнее повыбивали ему передние зубы вельможи. А коренной клык сам его величество Петр Первый высочадше соизволили клещами изъять. Просто так - для интересу (ради науки).
- Ну, мечи, Алешка, - сказал Балакирев. - Один черт! Коли псу делать нечего, так он под хвостом у себя нализывает…
- Стой! - И Шубин ухо навострил. - Кажись, идут сюда.
Дверь выбили. На пороге стоял капитан фон Альбрехт.
- Прочь! - гаркнул.
Взззз… - пропели две шпаги, выхваченные из ножен. Но за плечом фон Альбрехта мотался длинный парик Салтыкова:
- По приказу ея императорского величества, караул ваш имеет быть сменен… Сложи кости, и - прочь!
Балакирев шпагу - бряк, Шубин - бряк. И - вышли…
В метельных полосах кружился хоровод войск. Шли роты. Сверкали латы кавалергардии, заиндевелые с мороза. Костры едва пробивали мрак, и было жутко в кремлевских дворах.
Анна Иоанновна глазами-жуками пересчитывала солдат. Сбилась со счету и возрадовалась. Капитан Людвиг Альбрехт салют ей учинил палашом. Замер. С мороза оттаяли прикладные усы капитана и упали на пол, - лицо сразу сделалось молодым.
- Вокруг тронной залы людей ставь самых верных мне, - велела ему Анна. - Что ни дверь, то солдат. На переходах да лестницах - по офицеру! И твоя голова в ответе, коли что не так. А завтра.., озолочу тебя! - И все это повторила еще по-немецки, чтобы фон Альбрехта проняло сознание долга насквозь, до костей…
И ушла к себе, кутаясь в шубейку. Волочился за нею длинный трен платья. Стреляли из углов дровами неугасимые печи. Среди караула похаживал Семен Андреевич Салтыков, порыкивая-:
- Конфузу не бойся! Багинеты примкни! Слушай… С длинными кочергами носились по теремам, словно дьяволы, царские истопники. Им-то - что? Лишь бы печи не гасли, да царица не мерзла.
А по камням древним, кремлевским - ботфорты: цок-цок, цок-цок. Замер солдат. Прямо на него шагал капитан фон Альбрехт. Оглядел издали - каков служивый? Как ему стоится? - И трость капитана из черного эбена ударила солдата по коленям.
- Фронт! Артикул… Фу-фу, швинья…
И снова - цок-цок, цок-цок - ушел во тьму по камням кремлевским. И тут стало понемногу светать над Москвой-рекою…
Наплывал из Сибири новый день на Россию: быть или не быть?
Глава 13
В сей день Августа наша свергла долг ложный,
Растерзавши на себе хирограф подложный.
Бойся самодержавной, прелестниче Анны…
Феофан Прокопович
Условленно было заранее - сходиться поодиночке. Ждать князя Черкасского, а потом - лавиной, прямо к престолу, звать Анну Иоанновну на разговор прямой и открытый… Под плащами офицеров тускло блестели кирасы и панцири: в драке, ежели что случись, это первое от шпаг бережение. В пистолях - пули здоровущие, выстрели - медведя свалишь…
Верховный совет уже заседал спозаранку. Вчера министры свой последний указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не знали, что Ганнибал давно удрал из Сибири, ныне пригрет в Питере подле Миниха).
Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все в согласии. Правитель дел растерялся:
- Господа высокие министры, дворец окружен, шляхетство, генералитет и гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор - не ведаю…
Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов.
- Василий Владимирыч, - сказал Долгорукому, - и ты, Миша, - сказал брату своему, - где жезлы-то ваши? Коли что, так бейте крикунов прямо по головам… А там разберемся!
И все поднялись.
- Надо ехать и нам… Явимся с честью! Пошли, Лукич…
Кремлевский дворец был уже переполнен <Количество сторонников самодержавия, собравшихся в Кремлевском дворце, источники определяют по-разному: от 150 до 800 человек; некоторые говорят, что их было более 1000.>, и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта.
- Кто тебя ставил в караул, шмерц? - спросил Долгорукий.
Клинок отринулся вниз - плотно прилег к ботфорту:
- Ставлен по приказу Салтыкова!
- Ах, язви вас в душу… Где Салтыков, дышло в рот ему!
Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:
- Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую…
Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана.
- Ну, Мишка, - сказал Голицыну князь Василий Владимирович, - кажись, обшептали нас за ночь… Готовься к смерти отныне. К смерти подлой и худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили!