***
Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг - то трещали роброны жесткого "трухмального" платья. Боками колыхаясь, шла императрица.
- Виват Анна! - кричала гвардия, ее завидев. Корона на голове - крохотная, с кулачок. В пальцах - платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею - Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними - и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась - лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась.
- Для блага моих подданных, - начала густейшим басом, - соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.
Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского - задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна "престрашным зраком" своим подозвала Черепаху к себе.
Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:
- Идем и мы.., к престолу!
Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика.
- Ваше величество, - заговорил от земли, - удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!
Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:
- Все-се-се-се.., пре-пре-пре-пре…
Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать - заикался). Татищев перенял от него челобитную.
"…изволили, - читал он внятно, - представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем… Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства…"
Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:
- Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал - все громче и громче. И гнулась спина его - все ниже и ниже. И поднималась Анна - все выше и выше… Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого.., затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:
- Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.
Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.
- Обсудим, - успокоенно сказал Голицын Татищеву. - И кондиции митавские совокупим с проектами московскими… Так и будет!
Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо. И вдруг - из толпы кавалергардов - рвануло воплями:
- Животы верховным затейщикам вспороть!
- Кости переломаем!
- Да здравствует самодержавие!
Были - наперекор - и другие голоса, предерзостные:
- Самодержавью не бывать… Хватит! Попили крови…
- Воли нам, воли… Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.
- Тихо! - И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. - С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим…
Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:
- Хотим по-прежнему… Чтобы как раньше было!
- Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай… "Вот подлое рабство где…" - И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:
- Твои ковы холопьи?..
- В окно их! - ревели залы. - На плаху класть… И тогда Черкасский взбодрился.
- Не вы ли, - пригрозил он министрам, - уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо… Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..
Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица - хвать бумагу, и все притихло.
Драки у подножия престола не получилось.
- Ваше величество, - надвинулся на Анну "дракон" Василий Лукич, - проследуем в место тихое, дабы все решить сразу…
Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти - как? И вдруг раздался ужасный вой - родной, сестрицын, Измайловский:
- Нет! Не время рассуждать ныне… Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.
Руку за лиф сунула - вот и перья. Платье на себе без стыда задрала - вот и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:
- Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля… Меня слушай!
Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.
- Без нашего ведома, - сказал, - того не будет… Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской - две герцогини, сестра перед сестрой - на колени.
- Я в ответе! - орала Дикая. - Пиши-и… Я первая подохну на штыках, пусть… А ты - пиши-и-и… Не бойся!
Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. "Учинить по сему", - написала Анна и сразу будто выросла:
- Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте… Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, - велела Салтыкову, - ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. - И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам:
- Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески… Уж не побрезгуйте!
Приглашение к монаршему столу - всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят - сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью.
Двери приперты. Штыки, пули, латы…
А за спиной Анны - звероподобный Людвиг фон Альбрехт.
***
Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали.
- Не бывать тому, - волновались, - чтобы Анне законы предписывали. Хотим ее самодержавной, по примеру предков…
И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая:
- Довольно словоерничать! Пора кончать… Кого-то уже били на лестницах - тяжко, кроваво, до смерти.
- Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре! В шляхетстве наскоро обминали последние споры:
- Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?
- Вернуть ей то, что похищено верховниками! Мурза Григорий Юсупов ослабел:
- Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться… Я стар! И не затем привел сюда войска…
Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:
- Благодарить надо, это верно… Адрес писать бы нам! Князь Черкасский тянул за собой Кантемира.
- Во, во! - взывал. - У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!
Матюшкин руками махал:
- Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? - Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать?
Его грохнули об стенку:
- Молчи, пока цел. В окно пустим - ногами кверху, а башкой вниз!
И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:
- Рви все проекты! Ничего не нужно - только самовластье!
- Доколе болтать-то? - кричала Дикая. - Решайтесь же…
- Потерпи, матушка. Сейчас.., пусть только выйдут! Головы ссечем палашами - и делу конец!
Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра:
- К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый…
- Кончайте все сразу! - ревела Дикая герцогиня. - Хоть кровью, но - кончайте… Святость всегда кровью омыта!
Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты:
- Государыня! Уже порешили. Изволь выйти. Поднялась из-за стола Анна - встали и верховники.
- Вот и финита, - сказал Голицын, салфетку скомкав. Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком:
- Будь самодержавной, матушка.., будь в радость нам! И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись?
- Поближе ко мне, милые, - говорила, - рядком да ладком… Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим.
Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:
- Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!
Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:
"…в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты у н и ч тожить!"
- Рви, матушка! - призывали. - Раздирай их… Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам.
- Что делать мне? - прищурилась. - Вы слышите?
- Раздери их, сестрица, - вопила Екатерина Иоанновна.
И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать.
- Ума не приложу, - сказала, по бокам себя хлопнув, - каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы… Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое - слово государево?
От дверей - над головами шляхетства - уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. "Ради чего жил, надеялся… Прощай!"
- Вот они, ваше величество, - и сам протянул их Анне.
Стало тихо-тихо.., медленно сочилось за окнами солнце.
- Василий Лукич, - спросила Анна, - стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?
Кто-то навзрыд рыдал - в углу, за печками, избитый…
- Рви! - снова взвизгнула Дикая герцогиня. Треснула бумага наискосок - и кондиций не стало.
- А буду я вашей матерью! - проорала Анна Иоанновна сипло. - Изолью на Русь и народ свои монарший милости… - Обернулась к гвардии. - Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича я свободна - что хочу, то и делаю!
"А это что? Проект Татищева? Дурак…" - И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила:
- Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла с а м одер ж с т в о… Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля… Фельдмаршал! - повернулась она к Долгорукому. - Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.
Хлопнула в ладоши - высоко замер хлопок под сводами:
- Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться!
Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках, а своими ногами - бодренько! - шагал Остерман.
- Великая государыня! - и упал перед престолом. Анна не выдержала - пустила слезу.
- Великий Остерман! - отвечала с чувством.
***
Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын.
Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие:
- Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его. Я знаю, что стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество пострадаю. Но те, кто заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего…
Это был голос сердечный, от слез влажный.
Все промолчали.
И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь, немец ученый, давал гостям пояснения с латыни:
- Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр самодержавия, зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела драхму мудрости. Теперь, друзья и соседи, поздравляйте ее!
Но к полуночи наполнились небеса зловещим сиянием. Дивные огни закружились над Москвой, и стало страшно. Иллюминация никак не могла победить причудливых сполохов. Полярное сияние, столь редкое в широтах московских, развернулось над Москвою именно в этот день… И кричал Феофан Прокопович о чуде:
- Не бойся, народ. Сама благодать снисходит с небес, воззря на, кротость и милосердие государыни Дины Иоанновны…
И напрасно толковал на улицах народу ученый Татищев;
- Сие не знамение свыше, а натура стран падярных - Aurora bolearis! Сияние таково из селитренных восхождений происходит, и в странах нордских его столь часто видят, что никто не боится…
Но русский народ не верил - ни Феофану, ни Татищеву. Ни попам, ни ученым.
Сердце народное - Москва - чуяло беду горькую за всю Россию.
- Беда нам, беда! - волновались на улицах. - Быть крови великой… Выбрали дворяне царицу не нашу, а каку-то курвянскую!
***
Рвали кони в пустоту ночи, звонко и безмятежно стыли леса.
Самодержавие победило, и Бирен мчался на Москву. Рядом съежилась горбунья-жена, да сверкали из глубин возка глаза митавского ростовщика Лейбы Либмана.
- Гони, гони! - торопился Бирен. - Скорей, скорей… В звоне колоколов наплывала на них утренняя Москва.
ЭПИЛОГ
А пока вельможи на Москве спорили и бумаги писали -
"В Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутной фурвин зделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сзделал петлю. Сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню. Но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел на Москву, и хотели его закопать живого в землю или сжечь".
ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ. "ИМПЕРАТРИКС"
Да здравствует днесь императрице Анна,
На престол седша увенчанна…
Восприимем с радости полные стаканы,
Восплещем громко и руками,
Заскачем весело ногами
Мы - верные гражданы!
Песнь сочиненна в Гамбурге Тредиаковским (1730)
Глава 1
Только было собрался Иоганн Эйхлер пофлейтировать - тут и начались страхи его. Вперли дюжие мужики бюро дубовое, железом крепленное. Треснули паркеты под тяжелиною.
- На что мне стол? - удивился Эйхлер.
Но вошел следом Розенберг, а за ним кузнец волочил цепь. Покороче той, которою был Эйхлер прикован когда-то к постели лысой старухи графини. Да пошире, да пострашнее!
- Секретов не ведаю, - отбрыкивался Эйхлер. - Я человек свободный, в чине титулярном… Не губите меня!
- Счастье имеет различные пути, - учтиво отвечал ему Розенберг. - Смиритесь, и быть вам после в чине коллежском…
Холодное железо обхватило лодыжку музыканта. Протянулась цепь от Эйхлера к столу: теперь далеко не разгуляешься.
- Зачем в ковы берут? - убивался Иогашка, катаясь по полу. - Не опасен я! Что знал о Долгоруких - все уже выдал. А коли еще вспомню, так донесу обо всем, не таясь…
А кузнец знай себе ухал молотом. Плющилось ржавое железо, в кольце сжалась нога. Задвинули под кровать Эйхлеру парашку, чтобы не имел нужды человек, и Розенберг потрепал несчастного парня по плечу дружелюбно.
- Белено, - объявил, - носить вам еду от стола вице-канцлера. А вина и пива подавать, сколько желательно…
Розенберг доложил Остерману, что Эйхлер сидит на цепи.
- Вот и хорошо, - резво поднялся Остерман. - Поезжайте ныне к имперскому послу, графу Вратиславу, и скажите от моего имени, что у меня все готово… Сегодня же я буду иметь важный разговор с императрицей - о Сенате! о Кабинете!
***
Близился день коронации, а к нему - загодя - на колокольне Ивана Великого ставили баки с вином, красным и белым, откуда на Красную площадь трубы протянули к двум фонтанам. С такой страшной высоты напор вина будет силен - забрызжет вино ключом! Анна Иоанновна просила показать короны прежние - не понравились они ей, и князю Одоевскому, хранителю палаты Оружейной, сказала:
- Ты, князь Василь Юрьич, обстарайся.., утешь меня, вдовицу горькую! Желательно мне алмазов более, блеску бы! Уж порадуй…
Всего собрали 2579 бриллиантов и 28 громадных самоцветов, - не было короны богаче, чем корона Анны Иоанновны! А на Дворе монетном Татищев начеканил впрок несколько мешков с жетонами памятными - из серебра и золота, дабы одаривать ими верноподданных. До коронации же Анна Иоанновна по такой моде ходила: шлафрок на ней был ярко-голубой или светло-зеленый, а голову она красным платком повязывала, на манер бабы крестьянской. Стирать ничего не давала: коли засалится - выбрасывала (охотники найдутся: подберут живо). В апартаментах были ковры и шкуры на полу разложены. Анна Иоанновна полежит, бывало, помечтает и снова ходит… Двери она перед собой кулаками раскрывала (так удобнее)…
Разлетелись двери во фрейлинскую.
- Ну, девки, - сказала, - молчать вам не след.., пойте! Тоненько завела княжна Черкасская (невеста Кантемира), ладком подхватили чернавки Ягужинские и прочие:
Буду приносить жалобу на тех,
Кто меня лишил веселостей тех…
Выдали замуж, бедну, за того -
Всегда не хотела слышать про него.
Было бы с него счастие с того,
Ежели б плевати мне всегда на него…
Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь, табакеркой в руках поигрывая, когда сказали ей, что Остерман внизу топчется.
- Андрея Иваныча допускать до моей особы всегда! Уже прослышано было, что Бирен ничего черного не любит. Вице-канцлер решил угодить императрице: был он сейчас в кафтане бледно-розовом, скрипела тонкая парча, переливаясь муаром, а кривые ноги Остермана облегали чулки цвета фиолетового.
- Будем говорить душевно, открыто, - начала Анна. - Ведаешь, сколь злодеев противу меня объявилось? И власть монаршую, будто овцу погану, остричь желали… Что делать-то с ними надо? Кого сначала травить - Долгоруких или Голицыных?
Остерман такого вопроса давно ждал:
- Великая государыня, под Долгорукими яма не нами вырыта, с них и следует начинать. Но вот Голицыных покамест возвысить надобно, дабы, поднимая одно семейство, другое уронить способнее!
- Дав уме ли ты? - всплеснула Анна руками. - Дмитрий-то Голицын есть злодей мой главный. Топор по шее его плачет!
- Время топора не пришло. По коронации вам, государыня, еще милости оказать следует. И сильны Голицыны в общенародье, как люди грамотные, за то их и Петр Великий жаловал, не любя…
- А фамилия Долгоруких шатка, - поразмыслила Анна. - Кажись, спихнуть-то их нам и нетрудно станется?
- Однако, - придержал ее Остерман, - невеста государя покойного, княжна Екатерина Долгорукая, брюхата от царя ходит. Утроба пакостная носит в себе претендента на престол российской…
- Блументросту скажу! - зарычала Анна Иоанновна. - Пусть вытравит из нее семя Петрово, семя охальное.. Блудница она!
- Но, - закончил Остерман тихо, - покуда Долгорукая плода не произведет, трогать ее фамилию неудобно… Выждем!
Анна Иоанновна села на постель. Тяжко обдумывала.
- Волю взяли, - заговорила, - бумаги писать. Эвон, все так и кинулись на перья, проектов всех теперь на возу не увезти… С Сенатом-то, - спросила, - как быть? Просило меня шляхетство, чтобы сенаторство в двадцать одну персону иметь… Куды их столько?