- Ваше величество, Сенат непременно надобен.
- А верховных министров - куды деть?
- В Сенат! - отвечал Остерман…
- Ой, не мудри, Андрей Иваныч! Выскажись, как на духу.
Остерман чуточку улыбнулся - с лаской:
- Сенату быть, но лучше бы.., не быть! Коллегиальное правление, матушка, тем и невыгодно, что при нем всегда противные и разные мнения бывают. А для власти самодержавной необходимо лишь одно мнение - ваше! Единоличная сатрапия всего удобнее, лишь доверенные персоны должны замыслы монарха своего ведать.
- То дельно говоришь, Андрей Иваныч! А… Сенат?
- Сенат можно создать, как и просило шляхетство. Но дел важных сенаторам не давать, дабы несогласий заранее избегнуть.
- А кто же тогда Россией управлять будет? От чтения бумажного я временами в меланхолию впадаю жестокую, справлюсь ли?
И тогда Остерман, побледнев, разом облокотился на стол:
- Кабинет вашего императорского величества, - сказал он.
Анна с постели соскочила, разрыла пуховые подушки кулаками.
- Думаешь ли? - спросила. - Кабинет сей опять Верховным советом обернется! Опять кондиции каки-либо изобретут в пагубу мне!
- Никогда этого не случится, ежели доверите Кабинет персоне, уже не раз доказавшей вашему величеству свою нижайшую преданность…
Остерман только пальцем на себя не показал, но было ясно, чего он домогается, и царица его желания разгадала…
- И ладно, коли так, - приободрилась Анна. - Дела сами к рукам твоим липнут, Андрей Иваныч… Ты уж не дай мне пропасть. А есть ли у тебя человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой?
- Ваше величество, - снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, - коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А тайно содеянное - тайно и осудится! Велите лишь - и все исполнится по воле вашей…
- Постой, - спохватилась Анна. - А может, в Кабинет моего величества Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас!
- Шумлив больно, - поморщился Остерман.
- Тогда его в генерал-прокуроры вывесть, пущай над Сенатом глаз свой острит… Око-то у него зрячее!
- Воля ваша, - ответил Остерман. - Но самобытных людей не жалую и вам советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели полк солдат в ранжире одинаков, а един солдат выше всех на голову… Зачем благообразие нарушать?
Остерман ушел, замолкли за стеной фрейлины, пением утомленные. Анна Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе.
Заплакали тут девки ранга фрейлинского:
- Да мы более кантов не знаем… Всю тетрадку вам спели!
Тогда Анна Иоанновна распорядилась:
- Теи песни, в которых про чувствия нежные поется, разучить вам новые. Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где Юшкова? Раздать пряжу девкам: пусть поют и прядут, чтобы хлеб мой недаром трескали…
***
Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат - это маховое колесо империи - со скрипом провернулось…
Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов, грамотей и атласов составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий. Водрузил он на столе "Зерцало", и в Грановитой палате воссели (не выбранные, а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники его. Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на них из-под зеленого козырка зорко посматривал Остерман: "Ну-ну! Кто кого?.." Еще и дел не начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да затыки, шпынянье и ругань.
Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты:
- Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое изволила ея величество указать нам о благочестивом содержании православный веры и прочая, что касается до церкви святой, и станем мы за то благодарить ея императорское величество…
Старик Дмитрий Михайлович Голицын глаза ладонью закрыл, будто молясь безгласно, а про себя думал: "Вот оно, началось… Усердствуя в делах церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!" Тут канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать по часам время "для мысли". Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется песок под стеклом, и думал: "Страну экономически подъять надобно, а дела церковные единым росчерком повершить можно… Неужто мне, мужу зрелому, баловством этим заниматься?" И неожиданно встал.
- Пойду, - сказал. - Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще прозвучали слова Остермана:
- Не желаешь ты, князь, государыне услужить нашей… Уехал. Остальные сидели и думали. О делах молитвенных. О возобновлении крестных ходов по губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь и прочее. Прошло полчаса…
- Песок весь! - доложил Кирилов. - Кончай мыслить! Явилась однажды в Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а она прослушала. И велела тот реестр к себе "наверх" отнести, и тогда рассмотрит. За что сенаторы с мест своих вставали и благодарили покорнейше. И вдруг Анна Иоанновна воззрилась на Василия Лукича Долгорукого зраком престрашным. Попался, дракон старый! Шагнула вперед, руку вытянула и Лукича за нос схватила (а нос у него большой был!).
- А ну встань, Лукич, - велела Анна, и Лукич встал. Носа сенатора из руки не выпуская, ея величество высочайше изволила вокруг палаты всей обойти. Потом под портретом древним Ивана Грозного остановилась.
- Небось знаешь, - спросила, - чья парсуна висит тут?
- Ведаю, - заробел Лукич, дрожа. - То парсуна древняя царя всея Руси - Ивана Василича Грозного…
- Ах, Грозного? - усмехнулась Анна. - Ну, так я грознее самого Грозного буду… Хотя я и баба, - продолжала она, - но не ты меня, а я тебя за нос вожу. Вас семеро дураков верховных на мою шею собралось. Но я вас всех провела, как и тебя сейчас.., за нос! Уйди, Лукич, теперь. Сиди дома тишайше и моего приказа о службе жди… Я тебе новый пост уготовлю - высоко сядешь!
Были перемены и при дворе. Бенигна Бирен заступила место статс-дамы; сестра ее, девица Фекла Тротта фон Трейден, во фрейлины определилась. Пальцы сестер вдруг засверкали нестерпимо - Анна щедро одарила их бриллиантами. Рейнгольд Левенвольде был обер-гофмаршалом, а Густав Левенвольде, более умный, стал обер-шталмейстером (лошадями и конюшнями двора ведал). Но самое главное место при дворе - место обер-камергера, которое ранее занимал Иван Долгорукий, - оставалось пусто, и шептались люди придворные: "Для кого оно бережется?" Не было езде занято и место генерал-прокурора. "Кто сядет? - волновались вельможи. - Неужто опять горлопан Пашка Ягужинский?.. Ой, беда, беда!"
А по Москве, тряся бородой и звеня веригами, вшивый и грязный, прыгал босыми пятками по сугробам Тимофей Архипыч:
- Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич… Православные, почто хлеб-то жрете? - спрашивал он, во дворец пробираясь. - Рази вам, русским людям, хлеб надобен? Вы же, яко волки, один другого сожираете и тем всегда сыты бываете…
Тимофея Архипыча никто не смел тронуть: он считался блаженненьким, утром раненько прибегал на Москву из села Измайловского, и Анна Иоанновна его чтила, сама - своими руками - бороду ему расчесывала. Вовсю гудели колокола, сверкали ризы, императрица молилась истово… "Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич!"
Но однажды, отмолясь, с колен воспрянула - в рост, гневная.
- Не желаю, - объявила, - корону возлагать на себя, пока в доме моем скверна водится - Долгорукие! Но милосердна я, пусть все знают о том: семейство князя Меншикова, от коего столь много зла претерпела я, из ссылки березовской вызволяю!
***
Бирен выходил в русский мир осторожно - на цыпочках. Для начала в передних показался. Шагнул в другие комнаты. Уже и до лестниц добрался. Но улиц еще стерегся. Ходили там по морозцу люди совсем непонятные ему - мужики да солдаты… И с разлету хлопали двери, в страхе опять затворенные.
- Я знаю русских, - говорил. - Они ненавидят нас, немцев…
Раскладывал пасьянсы и чистил ногти. Длинные, розовые, острые. А по картам выходило: валетные хлопоты и дама под тузом. Нехорошо! От обидной тоски на царицу пробовал было с женою сойтись. Но не получилось. И тогда разбросал он все карты - в злости и ревности:
- О, женская неверность! Залучила меня в эту страну, где все чужие для меня, а сама другого к себе приблизила…
Да, пока он отсиживался в деревне, Густав Левенвольде снова сблизился с императрицей. Теперь он нагло смеялся над Биреном, говоря ему: "Мы же тебя звали! Надо было ехать…"
Лейба Либман тем временем долги курляндские собирал.
- А когда вы, господин Бирен, мне отдадите? - спрашивал.
- Отстань! Отдам позже… - хмурился Бирен.
- Но, сидя взаперти, с чего разбогатеете?.. И вдруг случилось чудо: приполз сиятельный князь Алексей Черкасский да Бирена за руку сразу - хап, да губами ее - чмок, чмок, чмок… Смотрел снизу, словно собака, ласки отыскивая:
- Высокородный господин Бирен! Зачем света московского прячетесь? Не угодно ли ко мне в четверток на блины пожаловать?
Бирена даже в пот кинуло: ему? На блины? К такому вельможе? Да в Митаве-то фон дер Ховен далее крыльца своего не пускал… И Бирен тоже нагнулся, чтобы руку Черкасского поцеловать, но Черепаха застыдился, руку свою спрятал:
- Что вы, сударь.., недостоин! Почту за честь… А вот беседовать им было не о чем.
- Охоту держите? - спросил Бирен, любезничая. - Слышал я, что псарни у вас богатые.
- Только прикажите, - засуетился Черкасский, - и завтра же в вашу честь охоту устроим!
- Благодарю, князь. Однако после дороги…
- Издержались? - подхватил Черкасский. - Так не угодно ли позаимствовать? Или в презент принять? Буду рад…
Бирен посмотрел на него, как кот глядит на необъятную крынку со сметаной: справлюсь ли в одиночку?
- Я, князь, - ответил, подбородок гордо вздернув, - делами денежными не ведаю. Да… На то у меня есть личный фактор Лейба Либман, которого и прошу вас принять завтра…
После князя Черкасского явился канцлер Головкин. Гаврила Иванович спины не ломал, руки Бирена не искал, но предупредил:
- Известно стало, что был у вас князь Черкасский, спешу предостеречь: наговорщик он и хулы разной распространитель. Да и скаредностью известен. Ежели вы в деньгах охоту иметь будете, прошу вас только ко мне обращаться…
- Хорошо, - сказал Бирен. - А нет ли у вас арапчат побойчее, чтобы не воровали? А для жены моей - калмычку бы почище…
Головкин обещал все исполнить. Потом притащился фельдмаршал заика Трубецкой, и Бирен вдруг почувствовал, что обрел силу:
- Я устал. Пусть фельдмаршал немного обождет… К мужу вошла горбатая Бенигна, шепнула на ухо:
- Эрнст, соберись с духом. Перемени парик и натяни перчатки. Тебя желает видеть его величество - самоедский король!
- Какой?
- Самоедский…
Раздался треск в дверях, и вошло чудовище… О, ужас! На длинных ногах, обтянутых узкими рейтузами, покоился круглый, как арбуз, живот. А почти над самым животом росла голова. Голова умника: лоб громадный, в шишках, глаза блестят, бородка острая, седая - словно у герцога Ришелье… Это странное чудовище расшаркалось перед дамой, предъявив владетельные грамоты:
- Мое королевство на острове Соммерс, а титул короля заверен императором Петром Великим, кроме того, я - магистр богословия.
Бирен опешил, но с грамот свисали подлинные печати.
- Проследуем же к императрице, - склонился он учтиво…
Анна Иоанновна, увидев "короля", закричала:
- Лакоста! Ах ты старая песошница! Как рада я, что ты явился. А то мне скушно без шутов… Ну-ка распотешь меня!
Бирен растряс в руке душистый платок, зажал им нос:
- Вонючий паук! Как ты смеешь портить воздух в присутствии ея величества? А я, осел, поверил твоим грамос там… Как ты, подлый дурак, попал во дворец?
- Да все через вас, через умников, - отвечал Лакоста, а царица, довольная шутом, хохотала. - Трещать же мне велел великий Блументрост. И можно сдерживать ревность, злость, отчаяние, зависть. Но только не это… Ваше величество, - поклонился шут Анне, - королю за все, что он сделал, полагается достойное!
Бирен возвратился в свои покои. А в узком проходе дворца (не избежать, не разойтись) шагал прямо на него, стенки обтерхивая, Алексей Жолобов… Человек ужасных нравов! Кулаками дрался, стулья из-под Бирена нагло выдергивал. И вот - встретились…
- Хорошо тогда сапоги мне вычинил, - сказал Жолобов Бирену с усладой в голосе. - Опосля тебя долго еще трепал… И верно, что приехал ты, гнида: на Москве сапожники завсегда нужны!
Бирен огляделся: "Какое счастье, что никто не слышит…" И побежал от митавского знакомца прочь. А в спину ему - хохот:
- Зачем спешить-то? У меня и эти сносились… Почини! Бирен бомбой влетел в гофмаршальские комнаты.
- Дружище, - сказал, - а какое место занимает Жолобов?
Рейнгольд Левенвольде встал и оглядел себя в зеркалах:
- Жолобов - президент статс-конторы… Что тебя взволновало?
- Добрый Рейнгольд, - взмолился Бирен, - не могу я видеть этого негодяя при дворе. В твоей власти запретить ему…
- Ты плохо понимаешь мою власть, - ответил Левенвольде. - Я ныне кое-что да значу… Вот и сегодня, помнится, в Сенате искали человека на иркутское губернаторство? Могу услужить тебе: Жолобова не будет не только при дворе, но даже в Европе…
Вечером Бирен уже зевал, пресыщенный, когда вбежал в покои Лейба Либман с лицом, искаженным в растерянности:
- Боже! Мы совсем забыли о фельдмаршале Трубецком!
- Как? - подскочил Бирен. - Он еще не ушел? Горбатая Бенигна послушала полночный бой часов:
- Хоть он и фельдмаршал, но разве можно быть таким настойчивым? Не пускай его сюда, я уже раздета…
Бирен открыл двери, и спина русского фельдмаршала согнулась в потемках перед ним надвое, переломленная в поклоне.
- Ну, сударь, - спросил Бирен, - что вам угодно?
- Явился почтение свое вашей особе свидетельствовать…
- А-а-а, - загордился Бирен. - Это очень хорошо. Только те, кто желал оказать почтение, еще раньше вас пришли…
И двери захлопнул. Трубецкой сыскал Лейбу Либмана, просил выручить. Митавский ростовщик был догадлив.
- Вы опоздали, - пожалел он боярина. - А теперь, видите, какая скопилась очередь к моему господину?
И показал фельдмаршалу список долгов, собранных им с курляндцев. Трубецкой по-немецки, да еще без очков, ничего не понимал. Разглядел только - цифры, цифры, цифры…
- Запишите и меня в сей брульон, - попросил, вытягивая кошелек с золотом. - А вас я не обижу… Сколько дать?
Глава 2
Первого апреля государева невеста, княжна Екатерина Долгорукая, родила в Горенках дочку. Взяла она подушку, на младенца навалилась и держала его так, под спудом, пока не посинел он.
Алексей Григорьевич от страха зашатался:
- Что наделала ты, ведьма? Цареву поросль придушила… Ведь пропадет фамилия наша теперича - без щита сего!
- Нет, тятенька! - ответила ему дочка. - Мне в монастыре век свой кончать желания нету. И вы дитем моим не загородитесь! А я отныне девица свободная. И не была я брюхата, и не рожала николи. Так и объявите по Москве, что я - девственна…