И стали заживо его зашивать в кожаном том возке. В одну из дырок, в нижнюю, долго видел Лукич, как стелется под ним дорога. Сначала - с травкой зеленой, потом - снег, снег, снег… Наконец и этих дырок не стало: закрыли их снаружи. Здорово качало тогда Лукича и плескались волны… "Куда везут? Не утопят ли?"
И вот вспороли ножом толстую кожу:
- Вылезай, раб божий.
- Где я, люди? - спросил Лукич.
- Ходи в двери, - отвечали ему монахи.
Но дверей не было, а была в земле яма. Колодец!
- Прыгай, родненький, с богом… Бог тебе судья. Перекрестился Лукич и прыгнул: нет, не колодец это, а "мешок" каменный. Таким ознобом вдруг ударило от земли, что затрясся князь от лютого холода. И дрожал так - год за годом…
Это была тюрьма Соловецкого монастыря в Белом море!
***
А дворы иноземные, сообразуясь с реляциями прошлыми, запоздалыми, все слали и слали на Москву подарки князьям Долгоруким! Тут их быстро растаскивали фавориты новые - братья Левенвольде, Бирен со своей горбуньей, Ягужинский и Марфа Остерман. Все, что было примечательного, забирала в свои покои сама императрица. Подарками из Вены особенно довольная, в частной аудиенции с послом германским, Анна Иоанновна заявила графу Вратиславу:
- Уж больно мне собаками Вена угодила, век не забуду… От Остермана извещена я, будто королевус ваш хлопочет о войске русском для нужд великогерманских! И то я помню, цесаря вашего в печали не оставлю: коли война разразится, Россия свой долг дружбы исполнит… Пришлем корпус с оружием наилучшим!
Себя вдовица тоже не забывала. Все земли и всех мужиков, кои ранее за Долгорукими были, она на себя перевела, и стала русская императрица самой богатой помещицей в России <Сослав Долгоруких, Анна Иоанновна, приписала на себя сразу 25000 крепостных душ (для сравнения напомним что Петр I имел как помещик всего 800 крепостных душ).>.
- От врагов моих, - сказала, - мне же и прибыль великая!
Глава 3
Вот уж когда поела она буженинки - всласть! Ломти, такие сочные, бело-розовые, были посыпаны тертым оленьим рогом.
- На Митаве-то, - говорила, радуясь, - такой не едала. Ну и буженина… Хороша! Девки, а вы что там умолкли? Пойте мне песни…
Фрейлины запели, и Анна Иоанновна запила буженину венгерским - тем, серебристым, что из Вены привезено (спасибо королевусу Карлусу!). Близился день коронации - день милостей. Отовсюду по весенней травке сползались на Москву нищие - мутноглазые от голода, в рубищах, босые, язвенные, оспенные, паршой покрытые, с кровавым колтуном в волосах… Шли и шли - прямо на Красную площадь, и разлегались на земле - чаялись милостей. Фонтаны с вином еще не прыскали, зато от кухонь кремлевских уже пахло мясом жареным… Поесть бы мясца! Вот и стекались нищие.
Очень уж хотелось Анне Иоанновне, чтобы на коронации почтил ее князь Кантемир одою славной, даже намекала Антиоху:
- Больно уж твои рифмы хвалят, князь. Сложил бы что для меня, а я бы - послушала. Тебе в честь, мне в радость!
Галантный камер-юнкер изощрялся в ретирадах:
- Брался я за перо, государыня, но Фебус перехватил руку мою, воскликнув при этом: "На что дерзаешь, безумный? Нетто же мощен ты, презренный, восхвалить столь великую Анну?.."
Анна Иоанновна подбадривала Кантемира:
- А ты гони этого Фебуса в шею! Чай, своя голова на плечах имеется… Коли желаешь меня восхвалить - так и восхвали!
Но хитрый Кантемир уже скользил по паркетам к дверям:
- Боюсь, что и великий Буало пред тобой, государыня, впал бы в похвалы грубейшие, штиль высокий свой растеряв. Так не лучше ли мне молчати, нежели похвалы одни писати? Да и перо мое, государыня, более язвы светские ковырять привыкло…
Спасибо Феофану Прокоповичу - тот, как всегда, не уклоняясь, выручил - воспел ее вдовство:
Прочь, уступай прочь
Ты, печальная ночь!
Коликий у нас был мрак и ужас!
Солнце - Анна - воссияла,
Светлый день нам даровала.
Богом венчанна,
Августа - Анна,
Ты - наш ясный светик,
Ты - красный цветик.
Ты - красота,
Ты - доброта,
Ты - веселие велие…
Да вознесет бог
Силы твоей рог!
Очень хорошо читал Феофан - старался, плакал и ногу царицы лобызал с трепетом. За это ему Анна Иоанновна перстенек (в двенадцать тысяч рублей) подарила:
- Умилил ты меня, владыка, стихами! Век того не забуду…
- А с просвещением-то каково, матушка, станется!
- Будет, владыка. Всем будет просвещение, - обещала Анна. - Засветимся мы с тобой разумом… Погоди вот толь-" ко малость: дай время злодеев всех извести со свету! Да милости оказать…
Москва ожидала милостей от царицы, когда она корону на себя возложит. И вот - 28 апреля - грохнула пушка над столицей, призывая знать ко двору, и заблаговестили колокола. А когда Анна Иоанновна из-под сени собора Успенского выехала, то на всем пути своем к могилам предков бросала она в народ жетоны, а два кавалера - Бирен и Левенвольде - состояли при ея величестве, на мешках с жетонами сидючи…
- Гей! Гей! Гей! - кричала Анна нищим. - За меня радуйтесь!
На верху колокольни Ивана Великого отворили инженеры баки винные. Со страшной высоты поднебесной ринулось вино по трубам, взметнулись фонтаны посреди Красной площади. А на рундуках, сукном обтянутых, уже возложили быков жареных, начиненных дичью. Нищие тут воспряли от земли сырой - кинулись, словно бешеные, вмиг растерзали быков в куски мелкие, горячее мясо жгло им руки, бежали к фонтанам, ладони под струи вина подставляя…
Начинались милости. Первым под эти милости Остерман угодил: из барона сделался он графом; Семена Салтыкова не знала, куда и посадить: возомнил старик, даже в Сенат не пожелал, тогда его Анна подполковником гвардии определила; Черкасскому - голубую ленту дала; Трубецкого-заику - в кавалеры андреевские; князя Ваньку Барятинского - в генерал-лейтенанты; Татищев не только чин, но и тысячу мужицких душ получил; Антиох Кантемир - сразу четыре тысячи душ… Ух, как душно было во дворце!
Теснились, шептались, топтались - и все разом гадали:
- А место-то обер-камергерско… Кому быть на месте том?
Бирен, преклонив колено, стоял возле престола - ждал.
Анна Иоанновна волновалась, в сторону Голицына поглядывая.
Стихло все… Даже платья дам не шуршали.
- Особливо нам любезный, - начала Анна басом, - Яган Эрнст фон Бирен, чрез многие годы будучи при комнатах наших, столь похвально к нам поступал, что его квалитеты и поступки редкостные были нам радостны… - Перевела дух, снова на Голицына глянув. - За что и жалуем его в свои обер-камергеры!
И вспыхнула в руках Анны красная лента. Муар так и струился, так и стекал меж толстых пальцев. И через левое плечо Бирена она ту кавалерию перекинула… Поднялся Бирен с колен, и все разом задвигались, заскребло тут многих, больших и малых мира сего. Засвербило русские сердца, даже Трубецкой скуксился. Шутка ли! Бирен уже кавалер ордена Александра Невского и обер-камергер: теперь, по чину придворному, вставал Бирен в ранге одном с российскими фельдмаршалами…
Москва вечерняя - вся в сверкающих огнях. Взлетали над дворцами фейерверки, бились, плеща свежо и пьяно, винные фонтаны у домов посольств иноземных. И только испанский посол фонтана у себя не завел, чем сильно разобидел императрицу. Даже Мардефельд, скупердяй вечно голодный, посол прусский, и тот винишком Москву побрызгал. Что это дука скупится? Рейнгольд Левенвольде отыскал в толпе гостей герцога де Лириа, выразил ему неудовольствие Анны. В ответ на это герцог склонился, и долго качался на груди иезуита тяжелый туассон "золотого тельца".
- Передайте ея величеству, - отвечал де Лириа, - что мой король не скряга! И вина для простонародья русского ему не жаль. Но моему королю неизвестно, сколь ужасно изобилие нищих на Руси, и потому я, своей волей, от фонтана отказался, дабы нищих ваших посильно милостыней одарить…
Анну Иоанновну обожгло таким ответом, велела она указом всех нищих разом устроить: "…усмотрели мы, что нищие прямые без всякого призрения по улицам валяются, а иные бродят.., повелеваем немедленно тунеядцев из богоделен выслать или определить в работу, а прямых нищих в богодельни ввесть!" Согласно указу, одних нищих из богаделен вывели. А других нищих с улицы в богадельни ввели. И долго потом удивлялись, что не стало нищих меньше - даже больше их развелось…
Только единожды, среди празднеств шумных, вспомнила Анна Иоанновна и о мужиках:
- Бейте в барабан указ мой: разрешаю крестьянству российскому рыбкою торговать свободно…
На этом "милости" и прекратились. Но зато уже больше никогда не прекращался праздник при дворе. И длился он, этот праздник, все долгие десять лет!
***
Третьего мая обедала она в Грановитой палате за столом-циркулем, посреди коего стояли две статуи из серебра, извергая воду чистую. Для того были бассейны устроены, а в тех лоханях, изнутри золоченных, плавали разные диковинные рыбы. Несли к столу кабаньи головы, варенные в рейнвейне; изогнув длинные шеи, лежали на блюдах жареные лебеди…
Анна Иоанновна, в ладошку рыгнув, спросила у Остермана:
- Чур, не пужай меня, граф, но шепни на ушко по секрету и честно: есть ли у меня деньги?
- Пока еще есть… Пока! - отвечал Остерман шепотом.
Из-за спины Анны нагнулся к ней блистательный Бирен с приятной улыбкой на красных выпуклых губах.
- Анхен, - шепнул умилительно, будто в самое сердце голосом проникая, - мы совсем забыли о Лейбе Либмане, а его ведь можно при деньгах определить, ибо этот маклер толк в них понимает.
- Придумай чин ему сам, - сказала Анна… Бирен вечером утешил Лейбу Либмана:
- Маклерство твое при дворе одобрено, и отныне ты будешь обер-гофкомиссаром при мне и при царице… Целуй же руку!
Бирена навестил недовольный и злой барон Корф, с бранью швырнул на стол золотой ключ камергера:
- Я не затем сюда приехал… Бессовестные обманщики! За все, что я сделал для тебя и для герцогини, вы могли бы расплатиться достойно… Я не дурачок, чтобы баловаться вашим ключиком!
Бирен куснул ноготь, придвинул свечу: опять заусеницы.
- Милый Корф, - засмеялся он. - Не надо было тебе соваться в постель, которая не для тебя нагрета.
Корф был человек независимый и отомстил Бирену ужасно.
- Ах, вот ты о чем?.. - сказал он. - Но я думал, что где спят двое мужчин, там всегда найдется место и третьему!
- Чего ты хочешь? - обозлился Бирен, вскакивая.
- Не ты ли, - спросил его Корф, - хвалил меня за ум еще на Митаве? А Блументрост хотя и президент Академии наук, но совсем пропал в селе Измайловском, и кресло его в Академии, считай, не занято… Поверь, я сумею навести порядок в делах научных!
- На кресло президента Академии найдутся и умней тебя!
- Например, я! - раздался голос от дверей, и вошел Кейзерлинг, все слышавший, учтиво поклонился Бирену…
- Да, - подхватил Бирен. - Кейзерлинг не глупее тебя;
Корф.
- К тому же, - добавил Кейзерлинг, смеясь лукаво, - я не слыву таким безбожником, как ты, негодяй Корф…
Корф в бешенстве схватил со стола ключ своего камергерства:
- Черт с вами! Но этот ключ послужит мне еще отмычкой, чтобы открыть ворота в чистилище. И тогда все силы ада…
- Тише, тише! Ты погубишь себя кощунством. Корф ушел, а Кейзерлинг сообщил Бирену:
- Там пришел к Левенвольде один русский… Сумароков! Просит аудиенции. А на руках и на ногах его - следы от кандалов. Пройди же, Эрнст, узнай, что надо ему от нас…
Анна Иоанновна встретила Бирена - растерянная.
- Подумай! - заговорила. - Сумароков явился за своей долей. Милостями-то своими обошла я его, совсем запамятовав.
- Но Сумароков, - напомнил Бирен, - камер-юнкер двора Голштинского… Он в услуженье у "ребенка кильского".
- Чертушка! - вырвалось у Анны. - Я видеть не желаю никого из этих людей… Но он же посрамление за меня принял!
- В чем дело? Откупитесь, - посоветовал Бирен… Анна Иоанновна открыла шкатулку: плотно-плотно, словно поросятки, лежали там сытенькие мешочки с золотом.
- Вот ровно тысяча, отдай ему - на лошадей. Бирен половину золота отсыпал в свой карман.
- Лейба, - сказал он Либману, - я не хочу встречаться с этим человеком… Отдай ему - на апельсины.
Лейба отсыпал и себе - золотой "поросенок" сильно отощал.
- Вот тебе.., на пудру! - сказал он Сумарокову.
***
Петр Спиридонович Сумароков те сто рублей ("на пудру") прогулял и пошел в караул на заставу. Ботфортов не сняв, лежал на кровати, смотрел, как клоп из щели выползает. "Ягужинский-то, - размышлял с похмелья, - тоже клоп хороший… О сватовстве и не заикается более. Конешно, ему теперича другого зятя надобно - плетьми не дранного!
Человек-то он самобытный, в генерал-прокуроры - вон куды опять залетает…"
Вечерело над Москвою, и все реже скрипели шлагбаумы, приезжих в город пропуская. Пришел капрал в мятом картузе, раскурил у камелька трубочку турецкую:
- Чего маешься, Спиридоныч? Дело твое дворянское, привольное. Сходил бы до кабачка - проезжих не станет к ночи.
- И то дело! - Сумароков скинул ботфорты с кровати, пальцем клопа раздавил и шляпу надел. - Коли кто проедет на Москву, так задержи его до меня: сам в книгу не вписывай… Я скоро!
В трактире органные вздохи послушал, винца выкушал, и так стало скушно, хоть беги. Клопа к чему-то вспомнил:
"Ну и воиютный же!" И остатками вина руки себе сполоснул… А фартина - не приведи бог: окраинный кабак, позадворный, кого тут только нету! Девы блудные, солдаты да служивые, сошка мелкая, строка приказная. Тяжело хмелел над кружкою Сумароков…
По соседству с ним пили да горланили всякое:
- Ныне волю немец забрал. А куды нам, православным?
- То гвардия, то бояры… Изводу на них нету!
- Они, подлые, под немца Русь подвели… Пальцы солдат - в корявинах. Черные от земли и железа. Лица - синие. Порохом жженные, морозами луженные. Усы мокрые, зубы с желтизной. А у подьячего люда - скулы подбитые, пальцы чернильные, волос на затылке ершистый. Иные, кто побогаче, те косы в кожаные кошельки прячут, и трясутся кошельки на загривках…
- И тое зло, - кричали пьяницы, - нам не искоренить! Немец, будто угодье из печи дырявой, так и сыплет на Русь, так и шуршит. Нешто мы, русские, в своем дому не хозяева?..
Два молодца свистнули, руками дым табачный развели:
- Ты болтаешь словесе мятежные? А ну - пошли… И рвали за руки от стола, пролили пиво. И плакал при всех человек приказный, всеми битый сызмала, в чернильных пятнах.
- То правда! - кричал. - А ты одежонку мою не раздирай. То правда, что власть чужая идет… Так отпусти меня - русского!
Сумароков шпагу выхватил да по лампе, да по другой…
Темно стало в кабаке - свист и Грохот, визжали бабы. И тем сыщикам царицы он шпагою колотье немалое учинил. Бил не до смерти, а так - чтобы проняло: воткнет шпагу и быстро выдернет.
- То правда! - кричал, ярясь, тоже. - И ты людишек за правду не рви… А то, побойся, я свистеть стану: живыми не выйдете…
Приказного не стало - уплыл до дому, счастливый, что с крючка сорвался. Сумароков на заставу ушел, качаясь и заборы ветхие обтирая. А на заставе - проезжий (записи в книгу ждет). Сам в чине непонятном. Не человек, а - обрубок от человека. Весь шрамами разрисован, такого даже не придумать. Глаз один вытек, левое ухо отсутствует - только дырка. На руках в пальцах большая нехватка. А изо рта дым клубами валит - инвалид этот курит.
- Карл Бирен, - себя назвал, а паспорта не показывал: видать, бумаг не имеет… (Человек явно подозрительный!) Сумароков в книгу приезжих заглянул, сказал:
- Не самозванец ли ты? Что-то много вас, Биренов, по России тут шляться стало. Вчера вот еще один проехал, по имени Густав из войска ляхов-панцирников… А ты - что за птица?
И стал его молотить. Так лупил - аж самому сладко было, И того Бирена (истинного или самозваного) он с заставы выкинул. Инвалид из лужи грязной восстал и пошел куда-то… Петр Спиридонович - со зла! - даже в книгу его не вписал.
Но это был и впрямь Бирен - старший брат фаворита царицы. Тот самый, который служил в армии Петра, сдался в плен шведам и долго пропадал в таинственных нетях. Теперь объявился! Долго еще ждал Сумароков беды от до-ношения - от немцев. Но Карл Бирен был скотиною упрощенной жизни. Казарменный выкормыш, он доносов не признавал. И к побоям так приучил себя, что даже не замечал их. И никак не мог понять - почему их замечают другие…
- Одним ухом больше, - говорил он, - одним ухом меньше. Какая разница? Важен сам натуралий!
Карл Бирен, как и младший брат его Густав, тоже опоздал к раздаче высоких милостей. Они достались им позже - в избытке.
***
Остерман ужасно боялся - как бы Ягужинский не стал вновь генерал-прокурором. Бирен же, напротив, возжаждал иметь человека, который бы обломал клыки этому "вестфальскому оборотню".
- Это же так просто! - убеждал Либман обер-камергера. - Вы сажаете Ягужинского повыше, они там, наверху, расшибут себе лбы. Не будет ни Остермана, ни Ягужинского, а останетесь в России только вы, изящный господин мой.
- Но я вперед не лезу, - отвечал Бирен. - Мне замечательно и в тени престола моей повелительницы.
- А мне чудесно за вашей спиной… Я тоже, как и вы, обожаю прохладную тень. Только одни дураки жарятся на солнцепеке!
В одну из ночей, майских, душных, долго не мог уснуть Бирен.
- Чего маешься, друг мой? - спросила императрица.
- Пора.., в Петербург, - сумрачно ответил Бирен.
- Эва! - смеялась Анна Иоанновна, ласкаясь к нему. - Да вить комаров там много и дух гнилой… На што тебе?
- Не мне, а - вам… Петербург - крепость. Там хорошая тюрьма. Там флот. Там Миних, который не даст нам погибнуть.
- Да там и дворца-то для меня нету, - зевнула Анна.
- Зато там нет и… Москвы! - вздрогнул Бирен. С этого дня Анна Иоанновна стала поговаривать о переезде.