Глава 4
Саранск - городишко дохлый, лежит в песках на отшибе губернии под началом Казани, приписан к провинции пензенской. На берегу желтой Саранки-реки - башни да частоколы гниют, еще от времен смутных (ныне тут выпас свиной). Великое разорение Саранск испытал в приход ватаги Стеньки Разина - с тех пор многое осталось порушенным. Округ города мордва жила - по лесам темным она прилежно у диких пчел бортничала…
Воеводствовал на Саранске Исайка Шафиров, к людям он прост бывал, и саранчане за это сами его медом мазали. "А по мне, так и живите! - добродушничал воевода. - Чего с вас взять-то? Чучела вы… А за медок благодарствую!.." В погожий день поехал как-то Исайка Шафиров на пригород Шишкеев одну бабу за блуд пристыдить, да левая пристяжная вдруг засбоила - глядь: подкова напрочь.. - туды-т ее в гвоздь!
- Тпрру-у, нелегкая… Эва, кузня рядом, заворачивай. Завернули. А у кузницы знакомца встретил - Ивана Лебедева, что был камерир-фискалом: он по чину в народе лишние деньги сыскивал и в казну отбирал их. А потому как лишних денег в народе никогда не бывало, то рвал их кровно - после него пусто бывало… Тут же у кузни и сын саранского попа был - Кононов (тоже Ванька).
Камерира никто не подначивал - сам начал жалобы петь.
- Вот, - говорил Лебедев, - фискалов коли за штат задвинут, так что будет? Худо будет… Кто доносы писать станет?
- Была бы шея, - мигнул кузнец Шафирову, - а чирей вскочит! Донесут и без тебя, камерир, в лужу не уронят небось.
А попович Кононов в крапиве сидел - на солнышке.
- На што, - сказал, - простолюдству сыск ваш? В чинах, счетовод, ходишь, а того не знаешь, что в народе бормочут…
- А что бормочут-то? - навострился фискал Лебедев.
- Да воры вы, татарва поганая! - сказал попович. - Курица ишо не снеслась, а вы уже картуз под хвост ейный пихаете. Яйцо то в казну царскую ловите. Вот, к слову, и присяга опять же…
- Берегись, дурни! - ухнул кузнец молотом.
- Сначала отечеству сягали, - молол попович, - потом Анне-матке сягать стали… В конце ж всего - кто встал над Русью?
- Бирен встал! - ляпнул кузнец грубо. - Молчи, сын поповский, так тебя растак, коли умней тебя люди, и - помалкивают!
Шафирова в беседу, словно порося в лужу, так и повело.
- В огонь бы все эти присяги! - заговорил воевода открыто. - Прынцесса митавская натаскала на Русь сволочей, никому не ведомых. Теперь бароны немецки, мать-размать, станут шкодить…
Кузнец грохнул молотом в железо - брызнула окалина жарко.
- Берегись - ожгешься! - снова гаркнул кузнец.
- Дойдет дело, - говорил попович, - что и Бирену сягать нас заставят. Жаль, что здесь Саранск, а не Москва… Запалить бы их всех там, будто тараканов, чтоб забегали…
Подкову приладив, кузнец потом в сторонке шепнул Шафирову:
- Эх, и глуп же ты, воевода! Сколько раз я кричал "берегись", а тебе все нипочем. Ведь его дело - фискальное, доносное!
- А мое - праведное, - отвечал Исайка, на козлы взбираясь.
- Воевода, воевода… - пожалел его мужик. - Ныне правда-то по канату ходит и милостыню собирает…
***
Дни над Казанью тоже стояли погожие, но Волынский сердцем обуглился: жена его помирала, дети сиротами оставались. И врачей на Казани нету - беда, беда, беда! Кубанцу он сознавался:
- Зачерствел я.., то верно, Базиль! А вот детишек малых люблю и греюсь возле их душенек чистых… С чего бы так? Ведь, как подумаю, небось и эти гнидами будут?
Артемий Петрович голопузых любил, правда. И не только своих - чужаков примечал тоже. Бывало, солдатское дите встретит на улице, рубашку ему задерет от пупка, да - к носу приставит:
- Ну, - скажет, - дуй сильнее.., сейчас все зеленухи выбьем!
И, нос дитяти опустошив, пойдет грозный губернатор далее…
Волга протекала вширь, и сверху (от Нижнего Новгорода) плыли по самотеку плоты. А на плотах тех были сделаны крестовины из бревен, и, продетые крючьями под самые ребра, качались над водой разбойные люди - гулящая вольница. И так месяцами, пока не ударит ледостав, плыли они до самой Астрахани - в Гилянь, в самую-то соль, в самую-то бурю каспийскую… Иные из гулящих еще долго на крючьях жили; насупротив Казани всегда орать начинали, от жажды мучаясь ("…посередь великой воды они той малую толику себе просили…").
Артемий Петрович с утра в Адмиралтейство уехал - на верфи: там сегодня новый гортгоут спускали. Особое суденышко, чтобы на нем за разбоем волжским следить, а кораблик тот - с пушечкой. Канат рубанули, гортгоут плюхнулся в воду, матросы "ура" крикнули. Казанские подьячие вдруг набежали из кустов - и все с ведрами. Давай со слипов сало снимать. А сало то, по которому корабль на воду съехал, всегда - по закону - в матросский котел шло. Флотский народ от обиды такой в драку ринулся. Волынский - туда же (с дубиной). В драке не разобрались, и губернатору здорово нос расквасили…
- Да я же за вас! - кричал Волынский, досадуя. - За вас я…
- За нас, - воодушевились подьячие с ведрами.
- Врешь - за нас! - бились насмерть матросы… И, пока дрались, все сало стекло в землю; Волынский сплюнул. "Ну и дураки!" - сказал и домой поехал… А дома его камерир-фискал Лебедев уже поджидал - с доносом.
- Так. - Волынский поношение принял. - А на кого кричишь?
- Кричу на воеводу Исайку Шафирова и поповского сына Ивашку Кононова, а в чем они винны, тому изъяснение мною учинено…
Волынский бровями поиграл, пальцы в замок выгнул.
- А ежели врешь? - спросил. - Тогда как?
- Мне завсегда поверят, - не уступал Лебедев. - Потому как человек я фискальный, в доносах тех руку набил себе. Еще при Петре Алексеиче, царствие ему небесное…
- Да ведь царствие-то небесное, - намекнул Волынский, - по суседству с адом лежит… Иль не знаешь? Фискал ты бывый, да будет нос сливой! Нешто тебе, человечек, людишек не жалко?
- А куды деться? - обомлел Лебедев. - Фискальное дело похерят вскорости. А взамен, сказывают, снова Тайную канцелярию подымать станут… На жисть-то где взять? Может, и меня, по опытности, к делам пытошным определят. Вот оно и славно получится!
Волынский подлость фискальную на стол положил:
- Посиди, праведник… Да повремени: может, у меня на Саранск дела до воеводства станется, ты и оказию мне сделаешь…
И - вышел. Кубанца поймал, в угол его затолкнул.
- Наследили мы тут, - шепнул горячо. - Теперь подтереть надобно. Ты, Базиль, и подотри все, когда стемнеет… Чуешь ли?
Лебедева губернатор с темнотой от себя отпустил. Вышел камерир-фискал, а за ним - тенью неслышной, поступью дикой - Кубанец покрался. Топор в руках перевернул да обушком сзади - тюк!
Вернулся калмык, топор осмотрел - чисто, ни пушинки.
- Дело сделано, - сказал Базиль, - а слова не осталось.
Тогда Волынский донос взял, сунул бумагу в пламя свечи, извел подлость в прах. И прах тот в окно выкинул - на ветер.
- Тело-то? - спросил. - Убрал? Или так оставил?
- Собаки его к утру съедят. Или божедомы уберут…
***
Божедомы были и на Москве - мужики видом страхолюдные!
Днем отсыпались на печках, а чуть свечереет - глядь, они уже выползают. На животе у каждого - передник из дерюжинки. В руке - по крючку железному. Божедомы этим крючком мертвеца с дороги уберут, собаку забьют и шкуру снимут, не мешкая. А коли ты загулял, не успев еще одежонку свою пропить, так они и тебя могут ковырнуть по башке железкой. Винить ли их за это? Не надо: всяк человек чем может, тем и кормится… Таковы-то дела ночные - дела божедомные!
А безвестных мертвяков, на Москве собранных, свозили под утро за Яузу в "гошпиталь". Там целый городок выстроен: аптека, бурсы для студиозов, бани, дома для слуг, "приспешные" да изба особая, в которой для Николаев Бидлоо пиво варили… Всех покойников божедомы тащили прямо на столы.
- Сорок сороков! - скажут и шлепнут на доски… Это ради "трупоразодрания" (сиречь анатомии). Николае Бидлоо - Быдло - для русской армии хирургов готовил и за каждого выученика по сто рублей с головы получал. Деньги-то какие, подумать страшно, - бешеные…
- Сорок сороков! - кувырк и шлеп на доски… В пять утра (еще затемно) вставали русские студиозы, шли в самый смрад, на гноище. Голодные. Нищие. Босые. "О наука! О матка!" Бидлоо недаром Быдлом прозывали: он плетьми отроков стегал, в карцерах их мучал, лицом в разъятые трупы пихал…
- О наука! О матка - жесточайшая ты!
По сто рублей за каждого получал. А щи ребятам сварят, так он, сволочь поганая, с женою да любовницами придет на кухни и весь жир сверху котла себе в миску сольет. Мол, и так сожрут, а мне, ученому, жиру больше надобно…
- Сорок сороков! - закончили свою работу божедомы.
И тут все услышали тихое журчание: это текло из-под мертвого тела. Сквозь доски. На пол… Студенты заволновались:
- Господин Бидлоо, мертвое тело испускает урину! Тростью помахивая, подошел Николае Бидлоо - прислушался.
- В натуре, - растолковал он научно, - нередки подобные казусы. Иной раз мертвое тело изливает из себя не только пошлую урину, но и святые слезы раскаяния в содеянных грехах!
Только он это сказал, как вдруг "тело" перевернулось на другой бок. Легло поудобнее. И кулак под щеку себе подсунуло.
- О! - воскликнул Бидлоо. - Это тело мне хорошо знакомо. С этим телом однажды я даже пил водкус… Генрих Фик, камералист известный, Коммерц-коллегии вице-президент.., встаньте же!
Не встал. Опившегося Фика на телеге вывезли за Яузу - как раз напротив "гошпиталя" раскинулась Немецкая слобода. Был вызван караул и пастор для опознания. "Тело" господина Фика изволило крепко спать. Майор фон Альбрехт, служака аккуратный, велел составить опись вещам, кои при "теле" обнаружатся. Набор мужской галантности был таков: два шарика от биллиарда, надкусанный пряник с изюмом и.., кондиции, о которых теперь (как о бумагах преступных) даже упоминать было нельзя.
Анна Иоанновна, узнав об этом, так повелела:
- Злодея сего Фика, чтобы ядом конституций не брызгал, сослать подалее. А суда над ним не учинять, яко над человеком иноземным, в Европах известным… Не нужен ли он графу Остерману?
- Бедный Генрих! - отвечал Остерман. - Как давно он, огрубев душою, не посещал нашей кирхи… Ну разве можно немцу соваться в русские дела? Нет, - заключил Остерман, - Фик мне не нужен!
- А тогда, - распорядилась Анна, - допрос ему сделать. Но без пристрастия…
Сие значило - без огня, без плетей, без дыбы. Генрих Фик пробудился и увидел над собой генерала Ушакова.
- Для какого злоумышления, - спросил его Андрей Иванович, - ты приберег сии кондиции ужасные? И показывал ли кому? А кому - назови мне того, не запираясь.
- Ежели ея величество, - отвечал Фик, - в радости первобытной кондиции те одобрила на Митаве, то и греха не вижу в том, чтобы на Москве их прятать. А показывать их не показывал…
- Имел ли ты их в бережении секретном? И покеда в пьянственных заблуждениях пребывал, не читал ли кто у тебя кондиций, а потом, прочитав, не вкладывал ли тебе под кафтан обратно?
Генрих Фик кафтан свой прощупал.
- Увы, - отвечал, - деньги все сперли… Из чего и следует, что кондициями воры пренебрегли, как вещью бесприбыльной… Еще какие вопросы будут?
Генрих Фик, знаток конституций и правлений коллегиальных, был сослан без суда над ним. А майор фон Альбрехт за проворство свое получил от Анны в награду богатое село Котлы <Котлы - родина Ореста Кипренского, ныне колхоз имени Г. Димитрова Кингисеппского района близ Ленинграда.> в Ижорских землях. В этих Котлах были мужики, там были бабы, телята, гуси, много ягод, сметаны и рыбы… Котлы так понравились Альбрехту, что он теперь так и зыркал глазами: не валяются ли где еще кондиции?
Но чья-то могучая длань вдруг обрушила его на землю.
Это свалил его граф Павел Иванович Ягужинский.
- Скнипа! - сказал. - Самобытную душу сгубил ты… В тех самых Котлах тебя, мерзописца, и сварим, как рака!
***
Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, зять царицы, был противником самодержавия, и Анна Иоанновна об этом знала. Знала, но зятя своего не отшибешь, и коли ехала куда, то правую дверцу кареты доверяла сторожить Ивану Ильичу. Так и сегодня было: тронулись - вереницей, Анна ехала навестить Дикую герцогиню… Слева скакал на пегой кобыле граф Федька Матвеев, справа на тяжелом коне - Дмитриев-Мамонов в седле мчался. Спереди и сзади карету с царицей охраняли кавалергарды в латах…
- Пади! Пади! - кричали дворяне-форейторы. И тоненько свиристели в лесах золотистые горлинки. Дмитриев-Мамонов вдруг в седле выпрямился, в стремена ботфортами врос, шляпу свою далеко в кусты отбросил и загоготал:
- Ого-го-го-го… Вот так ладно!
Носом вперед он полетел через голову коня. Кавалькада остановилась. Густав Левенвольде подал Анне руку и сказал:
- Смерть скоропостижна, но.., она загадочна! Анна Иоанновна посмотрела, как лежит на земле зять ее, течет в пыль кровь из носа, а над мертвым телом, шумно вздыхая, стоит конь боевой - под вальтрапом, волочатся поводья в блестках.
- Никак, отравили? - вскрикнула Анна.
- Безусловно, ваше величество, ибо, садясь в седло, ваш зять был величав и бодр, как всегда… Это - злой умысел!
- Небось они и меня не оставят - изведут!
- Злодеи эти, - продолжал Левенвольде, - конечно, из прожектеров конституционных, и мстят они пока не вам, а людям, которые близки сердцу вашему по родству…
Анна Иоанновна захлопнула дверцы кареты.
- Поворачивай - на Москву!
День был проведен в смятении, за стенкой выла овдовевшая сестрица Параша, билась над мертвым генералом:
- Господи, так и не понесла я.., не понесла! Велели доставить во дворец Тимофея Архиповича.
- Поворожи мне, блаженненький, - попросила его Анна.
Юродивый глаголы подбирал иносказательно.
- Движется, движется, движется, - заскакал он по комнатам, под кровати заглядывая. - Креста-то божьего нет, а все черно… И все не нашенское. Мышку-то белую кличь, Аннушка, кличь… И пришли хлебца юродивому, от коего сама в пятницу укусила! Я твой кус к своему кусу примерю… Ай, обида-то какая: мои зубы на твои не лягут. В колокола погоди звонить, звони в бубны! Ничего не поняла Анна Иоанновна, только еще больше стала бояться. Всего - двора, бояр, мужиков.., всей России! Явился к ней Бирен, целовал колени, а речь странной была:
- Отпустите меня, ваше величество. Меня не любят здесь, и беда неминуема! Если не пощадили русского генерала, то… Вот! (Бирен держал в пальцах тонкое, как игла, стекло.) Вот, ваше величество, стекло это выловили сейчас из тарелки нашего маленького Карла!
Анне принесли ужин, - но она смахнула его со стола:
- Прочь! Не стану есть. Отрава мне чудится… Рейнгольд Левенвольде быстро сообразил, что надо делать.
- Прикажите позвать моего брата? - спросил вкрадчиво.
- Зови…
Быстрый и ловкий, явился Густав Левенвольде.
- Нет, не было и не будет двора в Европе, - заговорил, - где бы не береглись от крамол и яда! Но я уже распорядился: отныне пищу вам готовить будет кухмистер фельтен, из образованных гастрономов Германии, и… - Левенвольде пальцами пощелкал (из-под манжеты вдруг веером рассыпалась колода карт).
- Говори, - разрешила Анна. - Все говори, что мыслишь.
- Пора подумать вам о защите престола своего! Великое государство не может не иметь тайного розыска… Анна Иоанновна побагровела, задышала часто.
- Кого? - спросила, на рассыпанные карты глядя. - Кого назначить? Ромодановский-то волею божией помре в тягостях…
Левенвольде нагнулся и цепко подобрал карты с полу. С треском он перебрал колоду в пальцах. И сунул за обшлаг обратно.
- Мы, - сказал, - ваши старые митавские друзья, никак не согласны мешаться в русские дела. Во главе сыска надобно ставить обязательно русского! И чтобы он был предан вам! И чтобы знал Россию вдоль и поперек! И чтобы вид крови его не устрашил…
- Ушаков, - догадалась Анна. - Ушакова не устрашишь.
- Вот именно, - просветлел Левенвольде. - Персона эта закалена и в счастии и в бедах. Ушаков ел на золоте, но умеет носить и лапти. Он знает мужика и солдата одинаково хорошо, как и вельмож России… Окажите же ему доверье, как церберу престола!
Анна Иоанновна задумалась. Ушаков - ласковый такой, шустрый. Коли фрейлина платок обронит, так он подскочит ловчее камер-юнкера. И спина гнется - хоть куда! Крепенький старичок. Говорят, акафисты поет умилительно. Ко всенощной исправно ходит. А сон его короток бывает, как у монашенки старой…
И велела императрица звать Андрея Ивановича до себя;