Сильвестр Холмский, архиепископ казанский, после того как Волынский стихарь у него украл, на Москве обретался в поисках правды на белом свете. И на чай к Феофану владыка давно просился - нижайше и подобострастно.
- Ну, садись, - сказал ему Феофан. - Буду тебя чаем поить… Говорят, будто смел ты стал: челобитные на имя высочайшее при всем народе раздираешь и велишь на свое имя писать?
- В изветах я, - согласился Сильвестр. - А почему? То Волынский власть духовную со светской властью мешает. И меня во грех ввел… Теперь хошь не хошь, а доносы писать надобно!
- Ты пиши, - сказал Феофан. - Ежели донос правдив, то честь тебе и слава. Волынского я знаю: он тиранствовать обожает.
Служка разлил владыкам китайскую травку по чашкам.
- Пей, - мигнул Феофан. - Да говори…
- Чего говорить-то мне?
- Разное говори… Вот, к примеру, когда блоха тебя укусит, ты, владыче казанский, что с ней делаешь?
- Ищу! А коль изловлю, то кручу в пальцах. Кручу, пока у ней башка не завертится. Потом блоху в обмороке - на ноготь. И давлю!
- Вишь ты хитрый-то какой! - погладил бороду Феофан. - А я вот не так действую. Блоху терплю, когда меня кусает. Терплю, да еще вот, видишь сам, блоху эту чаем пою…
Сильвестр поперхнулся травкой, бухнулся в ноги:
- Не погуби, родима-ай!
- Не погуби? - рявкнул Феофан. - Это вы сейчас ласковы стали ко мне, шулята бараньи! А ну-ка вас - ране?
Взял он Сильвестра за бороду, к полу пригнул, и на бороду ему наступил. Казанский владыка (умудрен прежним опытом) изловчился и стал при этом сапог преосвященного целовать.
- Ловок ты! - похвалил его Феофан, усмирясь. - Давай сюды доношение свое. Мы Волынского, яко вора и взяткобравца, таково закрутим: в обморок его - и на ноготь, вроде блохи! Да и граф Ягужинский, коли войдет в прокурорскую власть, даст ему по шее!
Донос Сильвестра килой тянулся. Длинный, длинный, длинный…
Тридцать восемь пунктов - по справедливости!
***
Артемий Петрович и сам знал, что справедлив донос. Да огрызнуться-то было некогда. Сильвестр его врагом церкви выставил. Вором! Погубителем! "Ай, не до тебя мне ныне…" Болярыня Александра Львовна Волынская, из роду Нарышкиных, отошла с миром на Казани в день святого Артамония, когда все змеи по лесам да вертепам прячутся. У женина гроба горько рыдал Волынский:
- Господи! Сыщу ли я в лихолетье сие вертеп надежный?
Трое на руках осталось: Анька, Машутка да Петруща-волчок (в сыне - вся жизнь, это рода Волынских початок и семя на будущее). Теперь, во вдовстве, Артемий Петрович самолично пихал в сыночка каши с маслом обильным, а нянек всех разогнал:
- Кыш, кыш, дуры старые!..
Было Волынскому о ту пору сорок один год. Мужчина в соку. Богат и знатен. Ума занимать не надобно. Московские дела страшные пересидел на Волге тихой мышкою: попрекнуть в замыслах крамольных никто не сможет. Казалось бы, тут и начинай карьер свой. Гони кораблик судьбы между Сциллой и Харибдой.., выше парус, выше! По ночам хаживал губернатор по комнатам, стучал башмаками. Да все пальцами похрустывал. Кубанца часто будил среди ночи:
- Базиль! Все ли мы спрятали, ежели за мной придут?.. Да, награблено было немало. "Что стихарь? - думал. - Стихарь тот в один пункт уместится. А как на остатние отлаяться?"
Разослал курьеров с письмами. Искал заручки в милостивцах. Лошадей гнал в подарок на Москву: Черепаха - Черкасский принял (жаден). Даже Ягужинскому писал, а уж как не хотелось писать ему!.. Семен Андреевич Салтыков выручил: через Бирена прошение Волынского попало в руки самой императрицы. Читали его вслух! При всем дворе… Потом, говорят, Анна Иоанновна у Ягужинского выпытывала:
- Павел Иваныч, скажи мне праведно о Волынском: таков ли уж он супостат, как я о нем наслышана?
- По правде, - отвечал Ягужинский, - проживи Петр Великий еще годочек, и быть бы голове Волынского на плахе…
Салтыков этот разговор подслушал и на Казань отписал так:
"И тое твое прошеньице ея величество апробовать не соизволили. А тебе, милый племянник, един спас есть: наискоряйше свадьбу устроить с какой из девок Салтыковых, что ея величеству, нашей благочестивейшей государыне, в родстве близком приводятся…"
В дни сыска одному лишь Кубанцу доверял Волынский.
- Жениться бы мне и можно, - говорил. - Детей одному не поднять, коли старшей моей всего осьмой годик по шел… С семьей на руках как совладать мужу одинокому?
- Женитесь, сударь, - советовал Кубанец. - Родством с царствующей особой вы любой пункт доноса за пояс заткнете!
- Оно бы и так, - мечтал Волынский, на диванах турецких валяясь. - Да супружние дела криводушья не терпят. Без любовного жару как можно от жены, сердцу нелюбезной, почать?..
И на Москву отвечал Салтыкову письменно такими словами:
"Невесты ваши затем досидели до сорока лет, что никто не берет. А мне, по мнению моему, душа и честь милее… Для того и желаю не бессовестно помереть! Каково же мне с немилой жить в доме одном, да еще и спать с ней на одной постели?.."
Волынский решил клин вышибать клином. Для поклепа на духовных особ он дела тайные изыщет. И вот ночью, когда заснула Казань, вся в душистом цвету яблонь, нагрянул Волынский прямо в архиерейский приказ. Замки взломали. Бумаги опечатали. Все по мешкам увязали. И на телегах увезли. А с постели подняли сонного канцеляриста - Тимоху Плетеневца, даже штаны помогали ему надеть, ибо от страха перед губернатором ослабел человек.
И - прямо в застенок, на Кабаны! Вывалили на землю бумаги. Волынский полистал их: ого, вот они грехи-то духовные! Того и надобно было, чтобы клин клином вышибить.
- Начинай! - велел Волынский…
Но палач был пьян, и дело испоганил сразу. Как только Тимоху Плетеневца на дыбу подняли (чтобы с голоса подтвердил воровство Сильвестра), так сразу он с потолка и сорвался. Да бревном ему обе ноги сразу - хрясть! Только кости хрустнули.
Душно стало в застенке от воя: насмерть погубили невинного человека… Артемий Петрович и сам испугался:
- Господи, простишь ли грешного? Одно мне осталось: просить суда над собой правого и скорого. Да Ягужинского сократи во гневе его, господи, не дай пропасть мне…
***
Кабинет императрицы еще не был создан. Но в преисподне стрешневского дома флейтировал по ночам бедный Иоганн Эйхлер. Сидя на цепи, словно пес, строчил по дням: секретно, по-остермановски. Кабинет пока был затаен в подполье империи, но слухи о нем уже ползли.
Конъюнктуры были сбивчивы: Остерману мешал Ягужинский, это был видный козырь - на него многие ставили.
Быть или не быть ему в генерал-прокурорах? От этого многое зависело: Пашка человек самобытный, таких взять трудно, такие люди зубами узлы развязывают… И вдруг Остерман тот "козырь" сам перевернул.
"А ежели не вязать? - задумался. - И не мешать ему карьер делать? Тогда он начнет шумствовать? И кулаками махать? Кого сшибет? Бирен думает, что Пашка меня сшибет… Так ли это?"
Помешал развитию конъюнктур приход Вратислава. Остерман потянулся к козырьку, чтобы опустить забрало, как перед боем.
- Вена, - улыбнулся он входящему послу, - очевидно, опять встревожена: отдам ли я ей старый должок в русских солдатах?
- Не только это. Вена озабочена и долгим вдовством русской государыни. Кондиций, запрещающих ей брак, уже не существует!
Вице-канцлер потянул на себя теплое одеяло. "Анна, - думал, - и в замужестве будучи, меня при себе сохранит. Но коли муж у Анны объявится, потеха будет с графом Биреном!.."
- Кого же Вена сватает для России? - спросил спокойненько.
- Русский царь будет молод, храбр и красив… "Хорошо бы еще и глуп", - сразу решил Остерман.
- И.., глуп! - утешил его Вратислав, расхохотавшись. Остерман двинул морщинами лба, и козырек упал ему на глаза. Бой так бой! По всем правилам турнира…
- Опять эти гнойные fluxion a los ojos, - пожаловался он на зрение. - Однако, - добавил, морщась, - если Вена предлагает в русские цари немца, то хочу предупредить: русский народ еще не успел оценить превосходства немцев!
- Вена учла и это, - отвечал Вратислав. - Древний дом Габсбургов - не только немцы. И русский царь… Ха-ха! Вот уж, граф, никогда не догадаетесь - как его зовут?
- Не знаю, - сознался Остерман.
- Дон Мануэль, инфант Португальский… Каково, граф?
Остерман вынул из-под одеяла руку и прищелкнул пальцами:
- Германии не стоит торопиться в этом вопросе, когда дело касается династических осложнений в России, и без того запутанных еще со времен Петра Первого…
Вратислав откланялся, а Остерман, подумав, велел Розенбергу пригласить на дом врача Николаев Бидлоо:
- Я, кажется, опять.., умираю.
Скоро примчался курьер от рижского губернатора: в Риге высадился некий принц, который назвать себя отказался. И ныне принц гонит лошадей прямо на Москву. Таинственный принц ехал налегке, без свиты. Наперехват ему были посланы генерал-адъютанты. Принц себя по-прежнему не называл и рвался далее…
- Пуф! Это пуф! - притворно удивлялся Вратислав. - Нас просто дурачат!
Но сказочный принц уже велел доложить о себе.
- Не забудьте напомнить ея величеству. - сказал он, - что, в случае брака с русской императрицей, я получаю в наследство два острова - Минорку и Майорку, из которых мы любовно образуем отдельное райское королевство…
Анна Иоанновна и не знала, что такие острова существуют. Бог с ними! Но женишок-то - вот красавчик! Ну до чего же мил… В селе Измайловском девки глаза на него просмотрели: "Петушок ты наш, лапушка-то какой… Охти тошно мне!"
- Германской империи, - язвил герцог де Лириа, - мало иметь одного лакея в России - Остермана, теперь немцы решили въехать в Россию на брачной постели…
Дон Мануэль Португальский огляделся: вокруг немцы. И язык немецкий. И трости в руках австрийские. Тогда инфант ляпнул свою первую глупость.
- Я тоже не испанец, - признался он. - Я тоже немец…
Вина он стерегся, не табашничал. Но зато играл в карты. Денег у него не было. Расплачивался за инфанта, конечно, Вратислав. А все внимание инфанта было устремлено на русский престол. Там сидела Иоанновна - матка! Красный платок она скинула, брови намазала, щеки нарумянила… Сорок лет для женщины - возраст самый опасный, можно ждать победы инфанта! Безумный возраст!
Между тем дон Мануэль повсюду не переставал хвастать:
- Мы образуем особое королевство на Минорке и Майорке! А это значит: апельсины в России сразу подешевеют…
Апельсины - его приданое. Габсбурги скупы и расчетливы: им хотелось приложить гигантскую Россию к двум крохотным островкам Балеарского архипелага. Бирен и Левенвольде, два соперника, сошлись в ревнивом комплоте, чтобы сообща избавиться от третьего. Бирен ругал Остермана:
- Эта вестфальская скотина плохо кончит! Неужели он, по слабости ума своего, думает, что мы хотим занять его место?
- Смешно! - горячился Густав Левенвольде. - Зачем нам с тобой быть вице-канцлерами? Разве нам плохо и так?
- Да! - злился Бирен. - Нам и так совсем неплохо… Надо было спасать Россию от инфанта. Но.., как? Сами не могли придумать и позвали барона Иоганна Альбрехта Корфа.
- Безбожник Корф, - сказали ему, - ты был самый умный на Митаве… Можешь призвать все силы ада, только помоги нам!
- Вылезайте сами! - ответил Корф в ударе. - В прошлый раз вы передали должность умника остолопу Кейзерлингу!..
Соперники позвали на совет и барона Кейзерлинга:
- Послушай, Герман! Мы тебя знаем, как самого умного на Митаве… Ну-ка докажи это! Как избавить Россию от инфанта?
- О, великий боже, - закатил глаза к небу Кейзерлинг. - Но это же так просто! Один только разок покажите инфанту цесаревну Елизавету Петровну, и, уверяю вас, завтра вся Португалия переедет в слободу Александрову…
Инфант был доставлен в Александрове. Выпив деревенского пива, цесаревна целый день качалась с инфантом на качелях. Вверх - вниз, вниз - вверх, а столбы - скрип-скрип, а в ушах ветер - свисть-ввысь!.. Устоять перед красотой Елизаветы было невозможно, и дон Мануэль забыл про царицу. Целыми днями теперь пропадал он в деревне. Но эти амуры обернулись ему боком. Анна Иоанновна, как женщина и царица, была глубоко оскорблена. Как? Блудящую с солдатами Лизку предпочли ей, императрице… Она отменила все ассамблеи, парадное платье закинула в сундук и опять надела красный бабий платок.
- В монастырь! - закричала. - Заточу Лизку там на веки вечные, а всех любовников ее изведу… Пущай едет? Куда глаза глядят!
Анна Иоанновна подарила инфанту на прощание драгоценную саблю, и дон Мануэль понял, что все кончено…
- Минорка и Майорка, - пролепетал он в ужасе.
Но перед ним уже склонился изящный Левенвольде:
- Лошадей для вас мы заложили, принц! Остерман тут же выздоровел, и его снова навестил Вратислав.
- Русский двор, - сказал он обиженно, - совсем не приучен к тонкой политике. Императрицу нам осчастливить не удалось. Но Вена помнит, что у нее есть племянница, дочь Екатерины - герцогини Мекленбургской, и ей уже по шел тринадцатый год…
- Опять инфант? - испугался Остерман.
- Нет, - возразил Вратислав. - На этот раз самый настоящий немец. В вопросах альковных мы больше не станем церемониться!
***
Колеса кареты выкатили инфанта прочь за рубежи русские, и тогда Бирен перевел дух:
- Фу.., фу! Как он напугал нас, этот петух… Остерману я этого не прощу. Ягужинский все-таки станет генерал-прокурором, и я буду счастлив видеть, как полетит пух от Остермана…
Павел Иванович граф Ягужинский был сделан генерал-прокурором. Зорко осмотрелся он в рядах чиновных: кого бы привлечь в помощь себе? И вытянул наружу секретаря Анисима Маслова.
- Ты да я, - сказал Ягужинский, целуя Анисима Александровича в лоб, - мы толщи боярской поубавим. Весь Сенат отныне под рукой моею. Я генерал-прокурор, а тебе быть, Анисим, при особе моей в обер-прокурорах… Чуешь ли? Я, как и прежде, - толковал Ягужинский с жаром душевным, - буду на Руси "оком Петровым". А ты, друг Анисим, станешь зрачком ока моего… Поглядывай! Где что не так, ты не жди, а сразу - реви! вопи! кричи! вой!
Глава 7
Москву навещали пожары, в дымном зареве носились голуби, розовые от пламени. А на далекой Неве задыхался в горящих мхах Санкт-Петербург, отставной "парадиз": плыли в Балтику огненные дома, как корабли после баталий флотской… Подумать только: пять лет прошло со смерти Петра Первого! Что бы сказал он, из гроба вставши? "Где дубина моя? Та самая…"
При государственном сбережении дубины Петра I состоял ныне на жалованье Данила Шумахер - секретарь Российской Академии наук. На берегу Невы хранились в Кунсткамере диковины мира. Рука младенца, вся в кружевах тонких, держала яйцо черепахи, и яйцо это было уже оплодотворено (то знаменитый Рюйш делал - мейстер!). С потолков свисали сушеные змеи и рыбы, удивительные. А в "винном духе" плавали монстры-уроды, и сосуды с ними Шумахер выстроил на полках, вроде органных труб. Стоял тут же скелет Буржуа - гиганта ростом, а рядом с ним - карличий. Колыхались в банках две головы, обе красоты невозможной: девки Гамильтон и Виллима Монса (девку Петр I жаловал, а Монса Екатерина I крепко возлюбила). Головы те отрубили, чтобы соблазна не было.
Среди монстров и склянок, бычьими пузырями крытых, похаживал сам секретарь Академии Данила Шумахер. И - посмеивался. А в углу, руки усталые уронив и голову запрокинув, сидел… Петр Первый. Все эти раритеты он собрал для науки, и теперь сам сидел среди вещей, словно вещь. То была восковая персона, что граф Расстреллий из воска вылепил и змеиной кровью на веки веков закрепил для потомства. И дубина Петра тоже здесь находилась - в уголочке, совсем неприметная. Ее туда запихнул Шумахер, потому что многие видеть ее не желали. И говорили так:
- Мебель сию ужасную лучше бы от глаз держать подалее, дабы более она по спинам нашим не плясала…
Дубина находилась в почетной отставке. И покой ее оберегал Данила Шумахер, получавший за то бережение по 1200 рублей в год. А великий математик Леонард Эйлер тому Шумахеру подчинялся (и получал 400 рублей). В гневе праведном на недоучку Шумахера иногда вскипал Эйлер:
- Будь вы прокляты! Можете ли вы служить делу науки?
На что получал вежливый ответ невоспитанного человека:
- Я не делу служу - я служу персонам…
А по Москве хаживал долговязый парень-растяпа и ноздрями широкими дым пожаров тревожно обонял. Время его дубины еще не пришло, а звали растяпу - Михаила Ломоносов…