***
Густав Бирен (тля в панцире) крепко спал на холостой постели. Приученный к нищете, радовался он теплу и сытости. Столь крепко спал - аж слюну пустил… Вошел, куря трубку, старший брат его - Карл, хромая на перебитую в драке ногу. Гноился вытекший глаз, что вышибли в Кракове ему биллиардным кием. Ухо ему откусили в праздности дней его, а кто откусил - того нам не упомнить. Не долго думая. Карл Бирен выколотил трубку в рот спящему братцу. Густав Бирен вскочил и заорал от боли, плюясь раскаленным пеплом…
- Ничего! - сказал ему Карл. - Зато теперь будешь спать, держа все дырки закрытыми. Веселые шутки всегда надо понимать…
Густав сунул голенастые ноги в ботфорты, а Карл мимоходом вырвал у него из головы прядь волос.
- - Ты в каком ныне характере? - спросил он Густава.
- Я.., капитан, - приврал брат, морщась от боли.
- А я - генерал-аншеф…
- Хватит врать! - засмеялся Густав Бирен. - Ты был еще солдатом недавно. И что-то я не помню тебя в офицерах.
- Но я - генерал-аншеф! - упрямо повторил Карл и так треснул младшего брата, что тот закатился в угол… На шум явился средний брат - граф и обер-камергер:
- Карл! Ты известный грубиян… Пожалей младшего брата!
- Почему все ему? - хныкал Густав. - Почему он уже генерал-аншеф? А я.., я только капитан!
Граф Бирен закатил, на всякий случай, оплеуху Карлу:
- Негодяй! Кто присвоил тебе генерал-аншефство?
- Ты посмотри, как я изранен, - отвечал урод. - На мне нет живого места. Хочешь, я покажу тебе свою задницу? Поверь, от нее остались одни лохмотья…
Граф оглядел брата-калеку и пожалел его:
- Не спеши, Карл! Пока с тебя хватит и генерал-майора!
Тогда Густав Бирен (тля в панцире) захныкал еще громче:
- Мне так было чудесно в панцирном полку ляхов, меня все так любили. Польский сейм присвоил мне титул барона… А пани Твардовская была без ума от меня!
- Остолоп ты, - ответил граф Бирен. - Имей ума никому не болтать об этом. Но если тебе так уж хочется быть бароном, то называй себя им… Русским плевать на твои титулы!..
Бирен вошел к царице, и лицо его было печально.
- Кто посмел обидеть тебя? - спросила Анна грозно, - Ах, - отвечал он ей, - право, я не знаю, что делать с братьями? Молодые дворяне рвутся услужить вашему величеству.
- Погоди, - утешила Анна его. - Россия большая: всем место сыщется. Но сейчас уходи от меня. Остерман говорить хочет, а я слушать его стану государственно… Ступай же!
Бирен стянул с шеи перевязь портрета, даренного германским императором. Отцепил от пояса ключ обер-камергера. Сдернул с пальцев все двенадцать перстней. Все это кучей свалил на стол перед Анной, и она зажмурилась от ядовитого блеска.
- Благодарю вас, государыня, за все милости, которыми меня вы осыпали. Но.., прошу выдать пас! На меня и на мое семейство.
- В уме ли ты? - растерялась Анна.
- Я, - продолжал Бирен, - не могу оставаться далее при вашей высокой особе, не имея опыта доверенности! Остерман пожелал говорить с вами - и вы меня изгоняете, словно лакея.
- Дела те скучные, государственные. Помилуй…
- Ваше величество, - стройно выпрямился Бирен, - я прошу сказать Остерману, чтобы мне выписали пас до Гамбурга.
- Не дури! - закричала Анна. - О детях-то хоть подумай!
- Мои дети - в ваших руках. А я с разбитым сердцем оставляю здесь свое неземное волшебное счастье…
- Чего еще ты хочешь от меня?
- Только вашей доверенности, - отвечал ей Бирен. Анна Иоанновна ладонью подгребла к нему груду добра обратно:
- Возьми это все. И не дури! Доверенности хочешь? Так и ступай за ширмы слушать Остермана. Помни: ты всех дороже для меня! Я никого, даже Морица Саксонского, так не любила…
Прослезясь, она дернула сонетку звонка:
- Зовите Остермана! Пусть войдет…
***
Но вице-канцлер не вошел, а - въехал. Остерман готовил себе триумф и катил навстречу ему на своей колеснице. Скрип колес затих, и Бирен услышал его голос:
- Ваше величество, прошу не судить меня строго, если я выражу вам свое неудовольствие…
- В чем провинилась я? - засмеялась Анна Иоанновна.
- Вы слишком.., добры, - сказал Остерман (и громко прошуршало платье императрицы). - Русский народ не приучен к доброте, и ныне положение империи опасно. Надобно ждать смуты…
- А на что гвардия? - спросила Анна. - Семеновцы да преображенцы из моих ручек водку пьют и мясо едят.
- О-о, как вы заблуждаетесь, - тихо ответил Остерман. - Гвардия суть янычары русской армии. Они могут возводить на престол, но они могут и…
- А - кавалергарды? - не уступала Анна. - Да скажи едино словечко им, и они любого раздерут мне на радость!
Голос Остермана совсем стишал, и Бирен, стоя за ширмами, отогнул букли парика, освобождая большое ухо.
- Кавалергардию, - сказал вице-канцлер, - надобно уничтожить совсем, пока не поздно. Драбанты подают дурной пример войскам!
Вот тут-то Анна Иоанновна вконец растерялась:
- А кто меня на престол возвел? Драбанты те ж!
- Возведение на престол, - четко пояснил Остерман, - занятие рискованное, но дающее впоследствии большие выгоды. И оттого оно может войти в привычку! Сегодня возвели ваше величество, обретя от вас милости, а завтра, в чаянии милостей новых, могут возвести кого-либо другого… Как же вы оградите престол от покушений?
Бирен не дышал за ширмами: Остерман, конечно же, прав.
- Противу старой гвардии, оставшейся нам от Петра, - продолжил вице-канцлер, - надобно выставить свою гвардию. Именно ей вы и поручите защиту своего престола…
- Да ведь дебошаны-то везде одинаковы.
- В новый регимент следует набрать людей, которые не имели бы связи с Россией! Этим преторианцам будут безразличны русские распри внутри страны, и они целиком отдадут себя единой благородной цели - защите особы вашего императорского величества.
- А кто учить их станет? - спросила Анна, соглашаясь.
- Прусский король не откажет вам в учителях! За добрых великанов он вам пришлет опытных офицеров… А теперь соблаговолите, ваше величество, выслушать меня и далее!
Бирен услышал скрип колес: Остерман подъехал ближе к императрице, и - через шелк ширм - Бирен разглядел его профиль. Вице-канцлер заговорил и стал похож на крысу - нюхающую:
- Старый друг вашего величества, я советую вам покинуть Москву… Петербург стоит на болотах, но Москва на смутах! Чем дальше от Москвы, где рождены кондиции проклятые, тем дальше вы от опасности. Петропавловская крепость на Неве - не сильна, но вы заложите в ней бастионы новые… Поверьте мне: в Европе до сих пор недоумевают - как вы можете рисковать далее, живя в Москве!
Остерман вдруг громко заплакал, весь содрогаясь в коляске.
- О чем ты плачешь, Андрей Иваныч? - спросила Анна.
- Разгоните, - бормотал Остерман, - разгоните всех…
- Не плачь… Кого мне гнать-то?
- О, знали б вы, как много у вас врагов!
- Да я же разогнала всех… Кого еще? Вот только Жолобов еще на Москве, так завтра же в Сибирь его!
- А - Татищев? А - Кантемир? - спросил Остерман.
С грохотом затрещала роба царицы, Бирен невольно присел за ширмами.
- В уме ли ты? - заорала Анна Иоанновна. - Татищев да Кантемир других более и помогли мне кондиции разодрать!
- И тем они опасны, - ответил Остерман.
- Побойся бога ты, Андрей Иваныч!
- Боясь судию вышнего, повторяю величеству вашему, что опасны не только авторы кондиций, но и противники этих кондиций, ибо люди эти уже тем выше других на голову, что осмелились противничать! А того, - сказал Остерман, - быть не должно, чтобы кто-то посмел выделять себя… Нет, нет! Не нужно их ссылать, - закончил граф. - Можно дать посты в отдалении. Или.., за границей. Вы разрешите, и Кантемир очутится в Англии - послом России!
- Правда, - согласилась Анна, - я умных не люблю, от них всегда безбожие исходит…
И сухонькие ручки Остермана сложились плоско для молитвы:
- О, ваша мудрость!.. Но вы никогда не станете самодержавной, пока вокруг престола что-то будет выступать наружу и расти. Королевские сады в Версале затем и подстригают ровно, чтобы ничто не беспокоило взора наследников божиих! Отныне над Россией должна возвышаться только одна голова - ваша, с короной наверху! Все остальное надо выкосить, как сорную траву…
Коляска Остермана укатилась прочь, и Бирен вышел из-за ширм:
- Не пора ли мне посветить Остерману? С больными-то глазами он, бедный, плывет каналами дьявола… Нет, он неглуп. Но он коварен! Я слышал - будет Кабинет, и в нем, конечно, Остерман?
- Молчи пока про Кабинет, - ответила Анна. - Сначала пусть привыкнут к слухам о нем. А когда смирятся, тогда и Кабинет воссоздадим. Молчи - пока! Подумай сам, что скажут в Сенате, ежели узнают, кто правит Россией без него…
***
Капитан Елизар Апухтин вернулся из полка домой, прислонил в уголку офицерскую алебарду. Рассупонил амуницию - узкую, всю на штрипках и крючках. Парик смахнул, усы накладные с губы сорвал и стал моложе. Седой ежик волос, кое-как обхватанных ножницами, топорщился на крупной голове капитана гвардии.
Прошел в светлые покои. Жену свою позвал:
- Улита! Свиньи-то ревут. Кормили их али нет сей день?
Вошла босая девка с деревянной миской щей. Брякнула на стол две ложки. Выпятив живот, взрезала каравай хлеба тупым ножом.
- Гляди, крошки-то мимо сыплешь! - гаркнул на нее Апухтин.
Капитанша Улита Демьяновна села насупротив мужа, дворянская чета долго хлебала щи. Апухтин ремень раздернул, спросил:
- Ну ладно, щи. А ишо что будет? С утра в полку не жрамши…
Улита Демьяновна обстукала куриные яйца.
- Рази ж это яйца? - обозлился капитан. - Эх, исхудала Русь, во всем на изъян пошла. А ты чего это губы надула? Гляди, Улита, я тя вот за хвост возьму, так ты губарей своих показывать не станешь…
Капитанша яйцом ему в лоб - тресь (баба смелая):
- Ишо он мне хвосты трепать будет! А жалованье твое иде? Восемь лет уже, почитай, по полкам разным скоблишься, а… Вот вынь да положь мне!
- Глупая ты баба, - увещал ее капитан. - Тамо и не такие орлы, как я, по десять лет за одно спасибо служат… Чего распахнулась-то? Дай ты мне хоть дома покою.
- С мужиков ныне не проживешь, - наступала жена. - Эвон у них солома и та с крыш свеялась. У нас хоть не бегут, а у Кикиных, слыхал небось, вчера вся деревня Подлипцы снялась ночью и ушла от барина… Господи, - завыла капитанша, - на што мне мука така? У всех мужья как мужья. А ты своего же, кровного, у казны царской вырвать не можешь.
- Отстань от меня, скважина! - заругался капитан. - Говорю же тебе, как на духу: восемь лет от казны копейки не видывал. И весь полк наш тако же… Куды нам жалиться?
- Да матушка-то наша государыня эвон сколько милостей оказала! Кого в князья, кого в графья, кого в деньги, кого в ленты орденские… А ты разве не заслужил? Ногу-то свою вздень на параде! Да покажи им ногу! В гноище ранетое ткни их носом…
- Дура ты, - вздохнул Апухтин. - По тебе, так все просто: ногу им покажу, и мне денег дадут… - Со вздохом взялся капитан за раздавленное яйцо:
- Сольца-то где у нас? - спросил жену тихо, подавленно.
- А ты не князь Голицын, чтобы с солью едать яички! И так слопаешь! Сольца-то нынеча на базарах кусаться стала…
Апухтин яичко без соли сжевал, и стало ему себя жалко:
- Петра Лексеич все сулил полку - не дал! Катька евонная царствие проплясала - отнекалась! Петра Вторый взошел - не пожертвовал! Мы всем полком противу кондиций орали. Думали: ну матка Анна влезет на гору да жалованье-то нам сверху скинет… Хрен всем нам, а не жалованье! И выходит, что те "виваты" Анне мы напрасно орали.
Капитанша лакея кликнула, велела мешок взять и пошла по деревне оброчить. Где порося велит резать, где гусю шею свернет, где медку прикажет надоить в анкерок. Затихали после помещицы убогие избы, выли бабы, концами платков рты безгубые закрывая.
Капитан уже на печи лежал, голову свесив.
- Эй, мать! - спросил. - Ты куды собралась?
- До нашей государыни. Нет такого указу, чтобы восемь лет служить и жалованья не получать.
- Да кто тебя пустит до царицы? Там у каждой двери по немцу!
- Анна Федоровна Юшкова, - отвечала жена, - мне сродни приходится. Поклонюсь медком - представит пред очи царские…
Поехала. Но еще на заставе гусей отдала, чтобы пропустили. Ворот дворцовых не перешла, как и меду отбыло, Пока до Юшковой добралась, одни "кокурки" печеные остались. Анну Федоровну Юшкову теперь не узнать было: дама важная, одних юбок-то на ней сколько! Так и топырятся во все стороны, так и шуршат…
Похвастала Юшкова капитанше по простоте сердечной:
- А на што мне теперь кокурки твои? Я как утречком встала, так с ея величеством кофию отпила с ложечки золотой… Ныне я царских ноготочков лейб-стригунья! И в классе состою. Сами генералы мне ручку целуют. Захочу сахарку - несут. Ленточку каку пригляну - тоже никто не откажет…
Научила Юшкова капитаншу, как перед Анной Иоанновной челобитьем вернее ударить. Сад показала, где царица гулять будет. Апухтина за кустом присела. Зыркала - как бы не прошлепать! Это муж ее хотя и ветеран, а своего вырвать не может…
- Ннно-но! - послышалось издалека.
Это ехала царица. Коляска садовая на манер шарабана, вся в позолоте. Низенькая, широкая, тяжкая. По дорожке скрипят окатыши колес. И прут шарабан не лошади, а пять мужиков-садовников.
- Но! - говорит им Анна, будто лошадям, и они катают императрицу по садам Анненгофа (то моцион по рецепту Блументроста).
Тут капитанша Апухтина выскочила из-за куста:
- Матушка-государыня, смилуйся… Муж-то мой, капитан Елизар Апухтин, из дворян Верха Бежецкого, пять кумпаний сделал, огнем был ранет, из ноги ево и ныне гной вытекает… И така уж мука нам: восемь годков - ни копеечки, сколь ни просил!
- Тпррру-у-у… - сказала Анна Иоанновна. Палец подняла, и тем пальцем - дерг-дерг: подзывала к себе.
- Великая государыня, - тараторила Апухтина, - прикажи в рентерею казенну, чтобы мужу моему бесперечь достоинство денежное выдали…
И спросила ее Анна - утробно, словно из бочки:
- А сколь там налегло на твово мужа? Много ль?
- С четыреста рублев налегло… Чай, не чужое прошу! Анна Иоанновна губы бантиком сложила да как свистнет.
- Ведаешь ли, - спросила, - что мне бить челом заказано? На то коллегии есть немалые, а в них люди сидят, кои по инстанции порядочной любое дело к концу приводят.
- Не ведаю, матушка… Где уж мне! Да коллегии теи восемь лет только пишут. Да сулят. Уж ты прости мне… На свист царицын набежали солдаты с ружьями.
- Хорошо, - отвечала Анна. - Четыреста рублев ты от меня получишь… Эй, солдаты! Ведите ее на Красную площадь да плетьми выстебайте… За испуг мой! А потом, - велела царица, - когда она в чувствие явится, везите ее в рентерею. И моим именем накажите жалованье то ей выдать…
Нукнула, и повезли ее в шарабане далее моцион делать. А солдаты поволокли бедную бабу на площадь. Народу там - полнехонько: площадь ведь, да еще Красная! Улита Демьяновна, ко двору идучи, сверху-то прифрантилась, а снизу себя не трогала. Заголяться стыдно - исподнее латано-перелатано… И заплакала капитанша:
- Отпустите меня, родненькие! Не чините поругания… Я жена дворянская… Верха буду из Бежецкого.., позор-то мой!
- За что бьете? - спрашивал народ площадной (любопытный).
- Наше дело служивое, - огрызались солдаты. - Изволили гулять ея величество, так она вот скакнула на нее, Испуг чинила! "Дай, просит, рублев четыреста!"
- Ну а государыня-то что? Дала?
- Дала. Конешно… Она вить добрая! Да еще и поддала…
- Лупи! Лупи ее, служивый, - сказал старичок-боровичок. - Эдак-то и любой из нас скакнет за четыреста рублев.
- Что четыреста! - галдел народ. - И за полтину прыгнем…
Апухтина юбки поддернула и побежала. Солдаты - за ней:
- Стой, стой! В рентерею везти ведено.., за деньгами! Утекла жена дворянская. И денег не пожелала. Так и Анне доложено было: мол, от жалованья капитанша Апухтина отказалась.
- Ништо ей, - рассмеялась императрица. - Видать, нужды нет. Баловство одно. Все на мои кровные летят, словно вороны, и каждому дай?.. А где мне взять-то на всех?
Генерал-прокурор Ягужинский, однако, за капитаншу эту вступился: мол, госпожа сия по закону требовала. "Не токмо мужики, - говорил Павел Иванович, - но и шляхетство обедняло изрядно…" Анна Иоанновна рукава поддернула: вот-вот в глаз кулаком даст.
- А разве я их беднила? Я и года еще не царствую. То допрежь меня еще разворовали. А мне за них - расплачивайся?
- Воруют тоже ведь причинно, - на своем стоял Ягужинский. - Коли жрать неча, так и поневоле скрадешь.
- Руки по самый локоть рубить стану! - зарычала Анна Иоанновна. - Россия - это мой карман, а значит, у меня крадут.., у самой императрицы всероссийской! А тому не бывать…
- Верно, - вроде бы согласился Ягужинский. - А вот есть люди, кои грабят беспричинно, единого корыстолюбия ради!
Анна Иоанновна призадумалась: "Не намек ли?.."
- Слышала я, - насупилась, - что и Татищев нечист на руку. От дел Двора монетного его бы отставить надобно…
- Волынский, матушка, - вот вор главный! Анна Иоанновна веер раскрыла - обмахнулась небрежно.
- От губернии Казанской, - повелела, - его отринуть! И более на провинцию не сажать. В полки Низовые выслать, и пусть его там персы на кол сажают. Пора учинить инквизицию над ним строгую!
- И - учиним! - обрадовался Ягужинский… Начинались тягости для Артемия Петровича.