- На основании того, - медленно проговорил тот, - что я могу сейчас привести сюда одну из моих рот, в которой, будьте уверены, много людей, свято чтущих память государя, и знаете, что они с вами сделают? Они вымажут вас сначала в дегте, потом вываляют в перьях и проведут по всему городу, а встречным будут объяснять, что вы агент жидовско-большевистского влияния и намеренно скрываете факты убийства царской семьи.
- Вы этого не сделаете, - улыбнулся Сергеев, но взгляд его из колючего стал пустым и темным, как высохший колодец. - А впрочем, не будем заострять. Я открою вам подвальную комнату, где была совершена казнь. Жилые же помещения во втором этаже, увы, более не находятся в распоряжении следствия.
- А в чьем распоряжении они находятся? - опешил капитан.
- Весь второй этаж дома занят под квартиру командующего екатеринбургским фронтом генерала Гайды и его штаб. - Сергеев подхихикнул в кулак. - От меня на днях требовали выдать на это разрешение, и, как у вас, военных, принято, мое согласие или несогласие не играло никакого значения. Категорический приказ генерала - и точка. Судебные власти бессильны перед вооруженным натиском.
- Однако, - качнул головой Шергин, - это уже просто неприлично.
- Не то слово, господин капитан. - Сергеев вновь разразился хихиканьем. - Мы вынуждены были составить протокол противоправного действия. Но, боюсь, толку от этого мало… Так вы желаете посетить печальный дом прямо сегодня?
- Прямо сейчас.
На Вознесенской площади все оставалось как будто без перемен. Но при взгляде на особняк инженера Ипатьева у Шергина появилось чувство пустоты в душе, как бывает после выноса покойника из дома. Второй забор вокруг бывшей тюрьмы снесли, окна, прежде замазанные известкой, отмыли. Напротив церкви, у входа во второй этаж дома зевал во всю ивановскую часовой. Следователь повел Шергина в переулок, к двери нижнего этажа, отворил ее ключом.
Шагая по передней, затем полутемным коридором, он давал комментарии:
- В расстрельной комнате красные хотели скрыть следы, но не очень-то, как видно, старались. Картину убийства удалось восстановить почти полностью.
Сергеев снял с замка бумагу в печатях и открыл дверь небольшого помещения с окном, забранным решеткой, и низким потолком. Сам остался в коридоре. Шергин, встав посреди комнаты и закрыв глаза, попытался представить, как все было. Около десятка пленников, выведенных посреди ночи в подвал, вероятно, с фальшивым объяснением. Верные себе красные изуверы должны были лгать до самого конца. Ложью пропитаны их души и все их действия, настолько, что они боятся говорить правду даже самим себе. Столько же человек убийц с револьверами в двух шагах от пленников - большего не позволяли размеры комнаты. И что-нибудь громко-трескучее вроде: "Именем революционного трибунала…" Или совсем будничное: "Сейчас мы будем убивать вас".
Шергину почудился запах крови, он услышал женские крики, стон раненых. Стреляли много, стена и паркет были усеяны пулевыми отверстиями. Добивали штыками, пронзая насквозь, даже в обоях остались разрезы. Повсюду глаз натыкался на плохо замытые пятна крови, разводы от мокрых тряпок. Справа от входа на обоях была надпись. Подойдя, он прочел на немецком: "Этой ночью Валтасар был убит своими слугами". С чувством брезгливого гнева узнал строчку из Гейне. Эту надпись оставил человек, получивший, безусловно, хорошее образование. В имени Belsazer он изменил последний слог на "tzar", выдавая свою патологическую ненависть. Очевидным было и то, что сам себя к слугам царя, пусть и бывшим, он не относил. Откуда среди палачей мог взяться такой человек? - размышлял Шергин. Это не рядовой исполнитель, он лишь засвидетельствовал факт свершившегося. При этом, намекая на библейское событие, придал убийству не примитивно политический смысл, а значение возмездия. Даже не человеческой мести, а воздаяния от бога. Придя к этой мысли, Шергин уже не сомневался, что надпись сделана рукой жида. Евреи от имени своего талмудического бога мстили русскому престолу. Это было не просто уничтожение людей, а ритуальное действо поругания.
На другой стене у окна чернилами были начертаны секретные знаки. Их оккультное, вероятно, каббалистическое происхождение также не вызывало сомнения. Казалось бы, к вездесущему присутствию адептов тайных еврейско-масонских обществ можно было уже привыкнуть. И даже не удивляться тому, что все революции в России, случившиеся не без глубокого участия этих обществ, со штаб-квартирами в Европе, глумливо названы русскими. Но и на этот раз Шергин снова испытал острый приступ тошнотворного омерзения.
Покинув место казни, он молча направился по коридору к внутренней лестнице дома. Следователь Сергеев, увязавшись следом, попытался остановить его:
- Вас просто не пустят.
Шергин не счел нужным ответить и поднялся, разглядывая изрезанные похабщиной перила. Сергеев остался внизу. В коридоре второго этажа было дымно от табаку, слонялись без дела адъютанты и штабные офицеры, раздавалась чешская речь и гомерический хохот. Генерал Гайда, один из руководителей чехословацких частей, несколько дней назад был назначен командовать Екатеринбургской группой войск, в которой теперь числился полк Шергина. Антимонархизм чехословаков был хорошо известен, но то, с какой наглостью они приспособили для своих нужд здание, ставшее кровавым символом происходящего в России, взбесило Шергина до крайности.
На него обратили внимание. Он подошел к группе офицеров, стоявших в раскрытых дверях большой комнаты и над чем-то смеявшихся.
- Считаю долгом сообщить вам, - произнес он по-немецки, чтобы до них лучше дошло, - что человек, имеющий представление о приличиях, не станет смеяться там, где произошло зверское убийство десятка людей, тем более царственных особ и детей.
Они недоуменно переглянулись, затем один в чине штабс-капитана вынул папиросу изо рта и указал ею на Шергина.
- Это кто такой? - иронично спросил он остальных по-русски, с чешским акцентом.
- Потрудитесь обращаться ко мне непосредственно, как к старшему по званию, - бросил ему Шергин.
Штабс-капитан, сделав шаг назад, балаганно раскланялся и с издевкой проговорил:
- Вероятно, вы тот человек, который знает о приличиях все. Не просветите ли нас, бедных невежд?
Остальные с интересом и усмешками следили за разворачивающимся спектаклем.
- С холуями мне не о чем разговаривать, - отрезал Шергин, - поищите для себя учителя в церковно-приходской школе. Я хочу видеть генерала Гайду. Где его комнаты?
- Генерал слишком занят и не может принимать всех недовольных тем, что идет война и на ней убивают, - с тонким сарказмом ответил другой чешский офицер, равный Шергину по званию. - Можете изложить свое дело нам.
- Подожди, Ян, - перебил его третий штабной, - этот невежливый господин Квазимодо назвал нас холуями. Вам известно, сударь, что за такие слова нужно отвечать?
- С удовольствием ответил бы, дав вам в морду, сударь, - сказал Шергин. - Однако не хочу, чтобы меня посадили из-за вашего разбитого носа в каталажку и мой полк уехал на передовую без меня.
- В таком случае с вашего позволения я возьму инициативу на себя, - заявил тот и первым нанес удар.
Шергин успел отклониться, кулак скользнул по касательной, едва задев скулу. В ту же секунду чех, клацнув зубами, полетел на пол, сбитый с ног ударом в челюсть. Вокруг сразу сделалось шумно, к Шергину бросились все скопом, свалили, скрутили назад руки. Битый штабной, сидя на полу, сплюнул кровь, рванул из кобуры браунинг и наставил на поверженного.
- Я убью его!
Но тут галдеж перекрыло громогласное:
- Что здесь происходит?!
Выкрикнуто было по-чешски, голосом, привычным к командованию. Штабные перестали орать и доложили ситуацию, представив Шергина как пьяного русского шовиниста и черносотенца. Во время доклада трое офицеров своим весом вжимали его в пол, не давая шевельнуться.
- Поставьте его на ноги, - прозвучал приказ.
Шергина подняли, развернули лицом к генералу, но руки не отпустили.
- Вы - генерал-майор Гайда? - спросил он, глядя исподлобья.
- У этого человека проблемы с армейской субординацией, - по-русски сказал генерал, обращаясь к своим. Затем подошел ближе: - Кто таков?
- Капитан Шергин, третий Новониколаевский Сибирский полк.
- Корпус генерала Пепеляева?
- Так точно. Первая стрелковая дивизия.
- Для чего напали на моих офицеров?
Несмотря на простецкую деревенскую физиономию, генерал Гайда создавал впечатление человека беспощадного, изворотливого, злопамятного и не брезгующего ничем.
- Вам должно быть известно, что это за дом, который вы заняли, нанеся тем самым, сознательно или нет, оскорбление русскому народу, - с расстановкой произнес Шергин. - Я прошу вас… нет, я требую, как русский офицер и государев подданный покинуть это здание.
Среди штабных послышались издевательские реплики.
- Оскорбление русскому народу? - недоуменно переспросил генерал. - Ваш народ сверг своего царя полтора года назад и очень этому радовался, я был свидетель тому. То, что его убили, даже неважно кто, всего лишь логическое завершение. Не понимаю, при чем тут этот дом.
- Все вы понимаете, - процедил сквозь зубы Шергин, - потому и пляшете на крови. Где труп, там и стервятники.
- Вы, кажется, недовольны тем, что Чехословацкий корпус помогает вам избавиться от большевиков? - высокомерно спросил генерал.
- Свою помощь вы уже оказали. Дальше, боюсь, она превратится в предательство.
Очевидно, генералу было недосуг придавать значение этому слишком рискованному высказыванию и тратить время на разбирательство. Он пожал плечами, повернулся и, уходя, бросил через плечо:
- Русская свинья. Выкиньте его на улицу.
Штабные впятером сволокли Шергина по лестнице и пинком вытолкали на площадь. Часовой, растерянно поморгав, принял верное решение - сделал вид, что ничего не заметил. Господа офицеры, особенно вытолкнутые взашей, бывают горячи на руку.
Подобрав с земли фуражку и не оглядываясь, Шергин отправился к дому коммерсанта Потапова, где томилась в нерастраченных чувствах соломенная вдова.
С утра его полк должны были перебросить на позиции к северо-западу от города, но вечер и всю ночь он заранее определил в дар страстной Лизавете Дмитриевне.
Туман над Староуральской к ночи рассеялся, глянули влажные звезды, выползла пышнотелая желтая луна и повисла низко над землей, расплываясь в дымке. Шергин обходил слободу кругом, проверяя караулы трех батальонных рот. Дородность луны рождала у него щекочущиеся в теле мысли о Лизавете Дмитриевне. От соломенной вдовы воспоминания перескакивали к стычке со штабными генерала Гайды, а от чехов спускались в полуподвальную комнату с бледными пятнами крови и тайными каббалистическими знаками. "Вот она, чудь подземная, - подумал Шергин, - расставляет вешки, подкидывает камушки, всюду отметины делает".
В Екатеринбурге из-за загруженности путей полк пробыл лишних двое суток. Это время Шергин распределил поровну между своим батальоном, пополнявшимся мобилизованными, Лизаветой Дмитриевной и Ново-Тихвинским монастырем. Монахини провели собственное расследование злодейства большевиков. Они расспрашивали крестьян Коптяковской деревни, искали следы вокруг шахт Ганиной Ямы, нашли в земле, где уничтожались трупы, мелкие предметы и драгоценности, принадлежавшие убитым. Более всего монахинь поразил рассказ крестьян о легковом автомобиле, приезжавшем 18 июля в оцепленный красными лес. Кроме солдат, в машине находился штатский, еврей с черной смоляной бородой. Крестьяне уверяли: то были московские гости, так говорили солдаты оцепления. Эта черная борода сильно запала сестрам в душу, они настойчиво повторяли про нее, словно хотели, чтобы и Шергин запомнил ее на всю жизнь и оставил предание о ней своим детям и внукам. Жид со смоляной бородой из первопрестольной, взирающий на уничтожение царских останков, очевидно, представлялся монахиням точным портретом антихриста. Что же до Шергина, то и ему этот персонаж показался достойным внимания. Во всяком случае, он должен был иметь непосредственное отношение к надписям в подвале. Зашел разговор и о следователе Сергееве, целиком и полностью зависимом от министров Директории. Монахини в один голос заявляли, что следователь и министры боятся мести евреев, которым нипочем никакие смены власти, и потому всеми силами выгораживают их.
На размышлениях об иудейском пленении и о том, сколько лет оно продлится, Шергина нагнали беспорядочные крики. Выхватив револьвер, он быстрым шагом направился к берегу реки, с шумом продрался через обрывистую, густо заросшую кустарником балку. В мутном желтом свете луны у самой воды возились несколько человек. Кто-то отчаянно вскрикивал тонким голосом. Солдаты тихо матерились и злорадно посмеивались.
- Что тут у вас? - спросил Шергин. - Кто старший?
От копошащихся отделилась фигура, бодро вскинула руку к фуражке и отрапортовала:
- Прапорщик Вдовиченко. Пойман лазутчик, господин капитан. Скрытно плыл по реке на коряге. - Он указал на бревно, вытащенное из воды. - Здесь мелко, удалось подкараулить его в нескольких метрах от берега.
Двое солдат крепко держали худого и оборванного мальчишку, вдавливая лицом с землю. Один слизывал с запястья кровь.
- Кусался, стервец, - торжествуя, объявил он. - Бешеный просто.
- Почему вы решили, что это лазутчик? - спросил прапорщика Шергин.
- Ну как же… - замялся тот. - Он ведь ночью… скрытно передвигался.
- Это ничего не доказывает, прапорщик. Отведите его ко мне, а после отошлите солдат сушиться и замените другими.
- Слушаюсь, господин капитан.
Солдаты рывком подняли пленника и поволокли через заросли. Шергин, убрав револьвер, не торопясь пошел следом.
В доме на краю слободы он занимал спальню с большой кроватью - некому теперь было ласкать на перине горячие бока хозяйки. Пленного мальчишку втащили туда, за дверями, кроме ошалевшего со сна Васьки, встал на охрану солдат. Переполох в доме напугал бабу с девчонками, спавшими на печи, но не смог перешибить мощный храп деда, раздававшийся с полатей.
Сев на кровать, Шергин оглядел мальчишку - лет пятнадцати, грязный, мокрый, явно оголодавший. Под глазом вспухал свежий синяк, на лбу кровоточила ссадина. Пленник таращился на него, чуть шатаясь и дрожа всем телом.
- Только не врать мне, - сказал Шергин. - Если замечу, что врешь, велю пороть.
- В-вы меня не узнаете? - осипшим голосом спросил мальчишка.
Шергин пригляделся к нему внимательней, но черты перемазанного землей лица ни о чем ему не говорили.
- Я вас знаю, - взволнованно продолжал пленник, - вы муж Марьи Львовны. А я Миша… Михаил Чернов из Ярославля, не помните? Позапрошлым летом я приходил к Льву Александровичу, он меня репетировал по математике. Вы тогда приезжали с фронта в отпуск.
Он дрожал все сильнее, вряд ли из-за мокрой одежды, скорее от нервного возбуждения. Шергин тоже почувствовал волнение, глядя на измотанного и истощенного гимназиста, непостижимым образом принесшего ему вести из Ярославля.
- Миша. Ну, конечно. Конечно, помню, - отрывисто произнес он и в нетерпении крикнул за дверь: - Васька!
- Тута я, вашбродь, - всунулась в комнату нечесаная голова.
- Горячей воды, чаю и хлеба, живо!
- Бегу, вашбродь.
Дверь закрылась, за ней немедленно раздались топот, грохот и Васькины покрикивания на хозяйку.
Шергин сам принялся стаскивать с Миши продранную гимназическую куртку, одновременно забрасывая его вопросами:
- Как ты здесь очутился? Что в Ярославле? Как там мои? Как тебе удалось перейти через позиции красных?
Понемногу успокаиваясь и жадно откусывая ржаной хлеб, принесенный Васькой, Миша рассказывал:
- Я северами пробирался. Сперва через вологодские леса, а там уж реками, протоками. По географии у меня всегда "отлично" было. Где красных нет, там днем шел, а после Соликамска только ночами. С едой совсем плохо было, но люди иногда подкармливали. Ничего, Петр Николаевич, я знаете какой живучий. Как кошка.
Васька с помощью караульного взгромоздил на середину комнаты бадью с горячей водой, рядом поставил наполненное ведро, притащил кусок мыла и ковш.
- Ныряйте, вашбродь, - пригласил он Мишу.
Мальчик разделся догола и с удовольствием погрузился в парящую воду, с детским наслаждением вдохнул запах хозяйственного мыла.
- Вы на меня не смотрите так, - сказал он Шергину, вдруг посуровев, - я не маленький. Я с красными до последней капли крови буду драться. Вы не знаете, что они в Ярославле делали. Из моих никого не осталось. Мама сначала с ума сошла, потом из окна вниз головой прыгнула. Сестру… - Миша сглотнул комок в горле и замолчал, усердно намыливаясь.
Шергин оцепенело, почти в страхе, смотрел на него, догадываясь, что будет сказано дальше.
- Лев Александрович, слава богу, сам помер, еще весной. А Марью Львовну… я видел… в дровах прятался… ее из дома выволокли и во дворе штыком…
- Что с детьми? - выдавил Шергин, падая внутри собственного сознания в бездонную яму.
- Их тоже, - шмыгнул Миша. - Ванька маленький за Марьей Львовной увязался, ему голову прикладом… А попа нашего, отца Тихона, в кипятке живьем сварили.
Шергин зачерпнул в ковш воды и стал поливать мальчика, смывая мыло. В самом деле, какие у него были основания надеяться, что жена и дети уцелеют в общей мясорубке? Почему, глядя на тысячи смертей мирных обывателей во множестве городов и деревень, он мог думать, что его семью это обойдет стороной? А вернее, даже не думать. Просто забыть о том, что он не безродная былинка в чистом поле, а одна из ветвей огромного, прочно укорененного в земле русского дерева, от которой тянутся к солнцу новые отрасли. И если дровосеки в красных колпаках рубят дерево под корень, то ни одной его ветке не спастись.
Васька раздобыл для Миши новые форменные штаны и гимнастерку, шинель и сапоги обещал сварганить к утру. Подвернув рукава и штанины, бывший гимназист на глазах превратился из замухрышки в добровольца Белой армии, правда, без боевого опыта, зато умеющего выживать в радикальных условиях и хорошо знающего запах смерти.
- Останешься пока при мне, - сказал Шергин, - вестовым.
Благодарно сияя глазами, Миша вдруг хлюпнул носом и порывисто прижался к нему.
- У меня сейчас роднее вас никого нет.
Шергин положил руки ему на плечи.
- Да и у меня теперь тоже.
18 ноября подпоручик Елизаров пожалел, что не нашел желающих заключить пари на решительность адмирала Колчака. Несостоявшийся спор был решен в Омске в пользу подпоручика: Уфимская директория бесславно пала, министрам-социалистам дали денег на дорогу и отправили восвояси, за кордон, верховным правителем и главнокомандующим провозгласили храброго адмирала. Правда, золотых часов подпоручик все равно лишился - они утонули в болоте во время перехода через дремучие пермские леса.