- Я слыхал о кронштадтском проповеднике. Из христосиков этот был самый интересный. Ему было открыто… кое-что. Но, конечно, многого он не понимал и не знал. И в этой записи он много чего напутал, хотя схема в общем верна. Вот, к примеру, он говорит, что "красное иго" продержится семьдесят лет, а после придет освобождение и Россия возвеличится еще больше, чем раньше, и будет снова православный царь. На деле же все наоборот. Освобождение уже началось. Это знают пока немногие, а через семьдесят лет об этом будут кричать на улицах. Красные только помогут совершиться освобождению, но и они не знают об этом. Они всего лишь орудие уничтожения варваров, мешающих победе Великого учения. А когда совершится освобождение, никакой России не будет. Будет мировая империя с центром в Алтае, в тайной стране Шамбалыне, она же - Беловодье. Никакого дремучего царя, о котором никто не вспомнит. "Красное иго" рассыплется от одного движения пальца алтан-хана, императора Всемирной Золотой Орды. Последняя шамбалинская война закончится, силы тьмы будут повержены. И эта бумага служит для меня вернейшим напоминанием о будущем, - закончил пленник с горделивой полуулыбкой.
Пока он произносил этот набор нелепиц, Шергин задумчиво глядел в темный пустой проем окна. Все происходящее казалось ему удивительным бредом, ночной фантасмагорией в глухой зимней тайге с подвывающими недалеко волками. И в то же время он знал, что не сумеет избавиться от этого "лишнего знания", что вся эта почти мистическая история с аэропланом, переписанным кем-то листком из дневника Иоанна Кронштадтского, императором алтайской Золотой Орды будет иметь продолжение; что как бы ни хотелось ему обратного, он и сам уже вписался в эту историю, - и она поведет его туда, куда он совсем не хотел.
- Есть ли у него имя? - спросил Шергин, не оборачиваясь, и услышал, как пленник тихо рассмеялся.
- Имеющий разум сочти число его имени? - неверно процитировал он Апокалипсис. - У него будет много имен. А прежнее - Бернгарт.
Шергин вдруг озяб и вернулся поближе к печке. Но она тоже была теплохладной и не выдерживала соревнования с сибирским морозом.
- Знавал я в Петербурге одного Бернгарта, - молвил он наконец, захваченный врасплох воспоминаниями. - Поразительное было время. Кто бы мог подумать… Не Роман ли Федорович?
Шергин повернулся к пленнику и с тоской увидел, как того перекосила кислая ухмылка, говорящая без слов.
- Так что же, ваше высокоблагородие, - пленник попытался вернуть себе выражение непреклонности, но не преуспел, - Роману Федоровичу поклон от вас передавать?
- Каким образом ты, глупый, пропащий человек, собрался передавать от меня поклон, - почти сварливо отозвался Шергин, снова отворачиваясь, - если я намерен расстрелять тебя за убийство офицера Русской армии?
- Расстрелять?
Шергину показалось, что пленник удивлен.
- Вы, конечно, можете это сделать, ваше высокоблагородие. Да только это все зря.
- Что именно?
- Ваши пули пропадут зря. Алтан-хан вернет меня из мертвых. Ему это не трудно.
- Нетрудно? - Шергин задумался. - Да и мне в общем-то несложно. Караульный!
- Здесь, вашскородь! - сунулось в окно заросшее лицо с белым сугробчиком инея на длинных свалявшихся усах.
- Троих солдат сюда. - И пленнику: - Я обязательно спрошу твоего "хана", когда встречусь с ним, о твоей посмертной судьбе.
Все совершилось быстро и неинтересно. Солдаты, оторванные от ужина у костра, торопились сделать дело и вернуться к насиженным местам. Выстрелы прозвучали немного раньше команды, мертвое тело осело в высокий твердый сугроб и застыло в полусидячей позе. Никто не стал его трогать. Солдаты, переговариваясь, ушли. Шергин какое-то время стоял поблизости, не замечая усилившегося ветра и повалившего снега, словно чего-то ждал, но и сам не понимал чего. Не воскрешения же трупа в самом деле. На душе у него было странно, будто досадно на что-то или на кого-то. Наверное, на ту легкость и уверенность, с какой пленник высказался о воскрешении мертвых. А может быть, другую легкость - ту, с какой он сам решил еще раз убедиться: из мертвых возврата нет. Похороненное не вернется никогда. Можно только самому уйти туда же и там встретить потерянное. А здесь, на земле, остается только ждать…
- …ждать.
- А? - Шергин вздрогнул от пробравшего холода.
- Я говорю, пережидать теперь надо, - откуда-то взялся Васька, - метеля вон подымается. До утра, а то и на все завтра. Засыплет однакось.
Шергин зашагал к кострам, горевшим на широкой улице между черными, страшными и слепыми призраками домов.
- Не горюйте, вашскородь, - бежал сзади Васька, хлопая себя по бокам, как пристяжную лошадь. - Всему черед свой. Теперь об живых бы думать.
Блаженный ум Васьки обладал способностью направлять заплутавшие мысли Шергина в нужную сторону. Оставался еще второй пленный, и с ним следовало разобраться, пока его не выморозили на холоде или не прирезали по-тихому. Такое тоже случалось. В зимнюю стужу и бескормицу каждый кусок и каждый метр теплого пространства был на вес золота, делиться этой скудостью с пленными никому не доставляло радости.
Но тот рассказывать про "алтан-хана" не захотел - то ли боялся, то ли стеснялся такой ерунды. Путано плел про горную республику и помощь Красной армии, а о том, что было в ящиках, которые грузили в аэроплан, не сумел сказать внятно ни слова. При упоминании же товарища Рахиль лицо его приняло диковатое выражение, в котором смешались страх, покорность и преклонение. Шергин предоставил ему шанс. Пленный безропотно согласился с предложенным и отправился рядовым в одну из рот.
Старый знакомый целиком занял мысли полковника. Когда-то, так давно, что прожитое казалось вечностью, Роман Бернгарт был известным в Петербурге карточным игроком, прожигателем папашиного наследства и завсегдатаем мистических салонов. Поговаривали, будто у него медиумические способности и связи при дворе - намекая, естественно, на всесильного Распутина. Шергин, недавний выпускник офицерской школы, никогда бы не свел с ним тесное знакомство - слишком разными были круги общения. Но однажды Бернгарт появился в доме, куда с недавних пор тянуло и его. Предметом их общего интереса была Мари, проводившая первую свою зиму в столице и несколько раз блеснувшая на балах. Вскоре ее затмили другие красавицы, более тонко ограненные природой и петербургской жизнью. Однако для Шергина она осталась единственной. Что же до Бернгарта, то и для него Мари сделалась единственной, на ком он решил сосредоточить свои усилия в ту сырую, туманную зиму.
Негласное соревнование завершилось в переулке недалеко от дома, где жила Мари, на исходе сезона мокрых снегов, в мартовских промозглых сумерках. Услышав наконец "да" от предмета любви, Шергин летел по улице, но был внезапно остановлен голосом из кареты, загородившей узкую проезжую часть. Отдернув занавеску, на него смотрел Бернгарт - стертым лицом без выражения. "Я знаю о тебе все, даже то, чего ты сам о себе не знаешь. Ты не сделаешь ее счастливой, потому что глуп, как большинство вояк. Она умрет раньше тебя. Твои дети умрут вместе с ней. Ты будешь жалеть, но поздно. Поздно. Станешь искать меня, но твоя судьба решена и не переменится. Будешь зарабатывать на хлеб извозом и умрешь нищим далеко от России. Я все сказал. Dixi". Чревовещательский голос умолк, окно задернулось, карета, прогромыхав, скрылась в радужном от фонарей тумане.
Вспоминая забывшееся, но вновь, как тогда, неприятно заворожившее чревовещание, Шергин начал искать разгадку судьбы. Какого зверя она представляет собой и какую власть имеет над человеком? Силой подчиняет его себе, или он сам безвольно отдается ей?
"Станешь искать меня…"
Предсказание ли определяется тем, что совершится в будущем, или будущее зависит от предсказания и никогда бы не стало таким без произнесенного в прошлом?
"Но теперь это не имеет значения, потому что я хочу найти его", - думал Шергин.
Лишь в отношении исписанных листков, которые он хранил вместе с прочими дорогими вещами в шкатулке красного дерева, это имело значение. Страница старого дневника и письмо, адресованное царю, - а в них вся жизнь России.
Неужели все бессмысленно - война, смерть, казни партизан, переменные успехи по линии фронта, красно-белого водораздела?..
На уроках Закона Божия в гимназии тучный батюшка с масляной бородой и елейным голосом объяснял вавилонское пленение евреев: иудеи впали в мерзость и идолопоклонство, за то были наказаны и томились семьдесят лет в плену для исправления. А перед тем пророк Иеремия вещал, что Иерусалим падет и храм будет разрушен.
Евреи сопротивлялись вавилонянам. Но кто они против Иеговы, карающего и милующего? И кто белые, со всеми своими армиями, против Христа? Если грехов в России накопилось на семьдесят лет очищения, кто смеет говорить, что он чист, и утверждать Святую Русь штыками да пушками? Где она, Святая Русь? Теплится огоньками в чьих-то душах и сердцах, зовет на мученичество. Не ушла, не канула в никуда, но слишком мало ее осталось. Если не вытащить из-под толстого слоя навоза, совсем задохнется…
К этой мысли Шергин подбирался долго и очень медленно, с отступлениями, разворотами, долгими перерывами. И, несмотря на страшное нежелание, приблизился вплотную. "Мы боремся против Него, - клокотало у него в голове, - мы, объявившие себя Святой Русью. Мы отвергаем Его промысел о нас и смело идем наперекор". Дикость этой мысли приводила в ужас. Он не хотел ей верить. Но она стояла у дверей и стучалась. Не лезла напролом, а вежливо, смиренно ждала, когда ее впустят. Она знала, что рано или поздно дверь перед ней откроется. И что хуже всего, Шергин тоже догадывался об этом.
- Василий, чаю!.. Васька!..
- Здеся я, здеся… чего так кричать-то… несу уже.
Васька расставил на крестьянском столе чайник, стакан и сухарницу с кусками плохонького ржаного хлеба.
- И чего так надрываться… - бубнил он, - я уж сколько лет Василий…
- С девками хозяйскими опять лясы точил? Смотри, выдашь военную тайну, - пригрозил Шергин, принимаясь за чай, - отправлю куда Макар телят не гонял.
- Батюшки, - всплеснул руками Васька, - шпиён я, что ли? Девчонкам свистульку вырезал. - Помолчав, он насупленно добавил: - С вами, вашскородь, никакой тайны не надо. И так туда идем.
- Куда? - не сообразил Шергин.
- Ну, туда… куда Макар не гонял. А вам чегой-то приспичило аж тыщу человек гнать.
- Не тысячу, а всего семь сотен.
Из той тысячи с лишним, что прочесывала с конца декабря Причернскую тайгу, трех сотен не досчитались после стычек с отрядами Рогова. Бандиты-анархисты показали себя отчаянными вояками, к тому же, доносила разведка, число их перевалило за несколько тысяч. Еще сотню солдат Шергин отправил в Барнаул с партией арестованных и донесением полковнику Орфаниди.
- Семь-то семь, а ну как бунт затеют?
Шергин посмотрел на Ваську, тот потупился и сделал дурашливое лицо.
- Ну-ка в глаза мне смотри. Слышал что или сам придумал?
- Так а чего думать-то, вашскородь, - виновато заморгал Васька. - Ахвицерам неведомо, куды идем, шепчутся на ваш счет, солдатики тож бурчат. Животы-то всем подвело, дырочки новые на ремнях вертят.
- Ахвицеры, - горько усмехнулся Шергин, - видал я этих ахвицеров. С миру по нитке надраны. С людьми работать не могут, выполнить боевую задачу не умеют. Солдаты - михрютки, винтовку, как дубину, держат, не стреляют - пукают в воздух. Не полк, а стадо. Две роты сносные, и в тех народ повыбило. А поглядеть на роговских партизан - любо-дорого. Мы прем дорогами, а те на лыжах по целине, привычные, таежники. Им засаду устроить - раз чихнуть. А как стреляют! На двадцать шагов подпускают и бьют наверняка.
- А что ж, оттого и убежали от них? - невинно предположил Васька.
Шергин поднял на него тяжкий взгляд.
- Не блажи, дурак.
Васька, испугавшись, на всякий случай отступил к двери.
- Так я это… так просто, вашскородь… А ушли из черных лесов, и ладно. И хорошо. Только б еще знать, куды теперь. А то все дорога да дорога. Воевать-то и не с кем. Нешто к кумыкам в гости?
Алтайских калмыков Васька недолюбливал, не имея при том никакого с ними знакомства.
- В гости к императору идем, - вдруг раскрыл Шергин тайну, сильно омрачась, - в горах у границы он где-то обжился.
- Ахти, - Васька аж присел от изумления, - к самому инператору? Вона, значит, как. Ну, тогда да-а… Дела, значит…
Он поскорее скрылся за дверью.
С утра уходили из деревни, притулившейся на широкой дороге. Ротные офицеры изыскивали последнюю возможность пополнить запасы продуктов, солдаты лениво топтались на морозце, смолили самокрутки с наполовину травяной махрой, впрягали лошадей в подводы. Картина привычная и почти мирная, но вдруг ее безмятежность разбили крики и бабий вой, будто здоровый булыжник метнули в тихую заводь. Шергин послал ординарца узнать, в чем дело. А пока тот узнавал, вопли разрастались, как круги на воде, - казалось, вся деревня заголосила: бабы, ребятня, псы, петухи, коровы. Всем было охота участвовать в возглашении беды.
Ординарец доложил: поручик Мятлев зарубил шашкой мужика - тот воспротивился изъятию трех мешков пшена и назвал поручика разбойником.
- Насмерть? - спросил Шергин, направляясь к эпицентру шума.
- Вчистую.
Двое солдат, не обращая внимания на вопли баб, взваливали мешки с пшеном на подводу. Возле трупа в окрасившемся снегу выла мужичка и бессмысленно дергала убитого за руку, будто надеялась, что встанет. Бабы-плакальщицы вокруг, завидев Шергина, ненадолго попримолкли. Рядом топтались несколько младших офицеров и совершенно бесполезный в этой ситуации полковой доктор.
- Сгружайте мешки, - приказал Шергин солдатам и повернулся к Мятлеву, который с безразличным выражением стряхивал снежинки с шинели. - Я не знаю, какие мотивы вами двигали, поручик. Однако я вынужден расстрелять вас как большевистского провокатора.
Среди глухого молчания офицеров раздался решительный голос ротмистра Плеснева:
- Господин полковник, прежде следует разобраться.
- Да? Сколько времени вам нужно на разбирательство? - сухо спросил Шергин.
Ротмистр, сам лихой рубака, как многие кавалеристы, на дело смотрел просто, без чувствительных затей. Он подошел ближе и понизил голос:
- Это нонсенс, господин полковник. Расстреливать офицера из-за какого-то мужика. Этот мерзавец назвал поручика Мятлева мародером. Офицер Белой армии, проливающий свою кровь за отечество, не должен сносить подобное. Здесь задета не только офицерская честь…
- Как вы думаете, ротмистр, - перебил его Шергин, - когда на Страшном суде меня спросят, что я делал в восемнадцатом и девятнадцатом годах, я отвечу: "защищал офицерскую честь"? Или может быть, честь России, утопленной в крови и едва живой? Не предлагайте мне таких глупостей, ротмистр. Ступайте и заберите оружие у Мятлева.
Плеснев, поколебавшись, выполнил приказ.
- Извольте встать к забору, поручик, - негромко произнес Шергин.
Приговоренный, растерявшись на несколько мгновений, повернулся к офицерам, но затем овладел собой и твердым шагом направился к дощатому забору. Двое солдат по знаку полковника сняли с плеч винтовки, встали наизготовку.
- Хотите что-нибудь сказать? - спросил Шергин.
Поручик Мятлев качнул головой и отрешенно усмехнулся.
- Прощайте, господа. Не думаю, что еще свидимся.
Два выстрела, слившиеся в один, дали сигнал бабам. Вновь заголосив, но уже тише, они возносили в стылые небеса горькую жалобу на свою бабью безмужнюю военную долю. Мешков с пшеном на улице уже не было - прибрали.
Через час полк нагнала по дороге телега с одноногим мужиком. Подстегнув лошадь, инвалид подъехал к началу колонны, остановил колымагу, стянул с головы треух.
- Тебе чего, отец?
- Так нешто мы не понимаем, - ответил одноногий, - не бусурмане, чай. Вы своего не пожалели за нашего брата. Ну и мы к вам с поклоном.
Мужик отдернул с телеги дерюгу, обнаружив под ней два мешка.
- Чем богаты, как грится.
- Спасибо, отец, - потеплев нутром, сказал Шергин. - Где ногу-то потерял?
- Германец проклятый оторвал.
Мешки быстро, в два счета, перегрузили на ближнюю подводу. В одном была картошка, в другом то самое пшено.
- Н-но, залетная!
Развернув телегу, одноногий покатил обратно.
К вечеру добрели до уездного Бийска, а следующим полуднем миновали его. Глядеть в городишке было не на что, кроме салотопных фабрик и винокуренных заводов. Даром что город купеческий, на хлебах выросший - сюда свозили зерно и отсюда караванами отправляли через горы, в желтую Монголию. Купцы звенели монетой, завели в городе аж три банка, но облагораживать улицы не спешили. Повсюду щедро копились нечистоты, даже алтайский густой снег не успевал их скрыть. Домишки будто плясали - стояли вкривь и вкось, а между ними чего только нет - строительный лом, битая мебель, дырявые валенки, дохлые псы. Вот только хлеба ни у кого не допросишься. Купцы с прошлого года перевелись, склады усилиями совдепов опустели и местами порушились, даже амбарных мышей кошки подъели.
В том же Бийске Шергин получил первое твердое свидетельство, что алтан-хан, повелитель алтайских калмыков и сподвижник красных товарищей, не миф. Сперва выяснилось: в округе не так давно прошел крупный вооруженный отряд - появился и исчез, как монгольская орда, в бескрайней степи, посланная на Русь. Затем среди ночи Шергин увидел перед собой закутанного в меха калмыка. Он возник тихо и стоял - ждал, когда заметят. Полковник, вздрогнув, поймал рукоять револьвера и наставил ствол на гостя. Тот не сделал попыток помешать этому или опередить. Шергин кликнул караульного, но первым на зов вбежал Васька со свечой в руке и закрестился, отгоняя нечистую силу.
- Свят, свят… заступи, помилуй…
Провинившийся караульный с круглыми ошалевшими глазами попытался подколоть калмыка штыком винтовки.
- А ну…
Калмык отстранил штык рукой и сказал, обращаясь к Шергину, на хорошем русском:
- Я не боюсь тебя, почему ты и твои люди боитесь меня?
Полковник знаком велел караульному уйти в сторону, но револьвер не опустил.
- Ты кто?
- Меня отправил к тебе мой хозяин. Он передал тебе такие слова: "Ты взял в свой отряд моего человека. Отошли его обратно ко мне, и я накажу его как трусливого перебежчика. Если ты не сделаешь этого, я заберу его сам".
Калмык слегка поклонился и сложил руки на груди, ожидая ответа.
- Это все, что он сказал?
- Все.
- Свят, свят, господи Исусе… - бормотал Васька, делая свечкой кресты в воздухе.
- Твой хозяин так глуп, что думает будто я выполню его прихоть и даже не велю повесить тебя? - Шергин чуть расслабился.
Калмык растянул губы на восковом лице - улыбнулся.
- Нет, не глуп. А если ты не глуп, то поймешь почему.
- Он хочет продемонстрировать свою самоуверенность, зная, что отправил тебя на вполне вероятную смерть, - вслух подумал Шергин. - И рассчитывает этой азиатской расточительностью поселить в моих людях страх. Верно, он не глуп. Но я не стану лишать тебя жизни. Можешь уйти, как пришел.
- Ты отдашь того человека моему хозяину?
- Перебьется, - бросил Шергин. - Так и передай.
Калмык снова чуть поклонился и вышел из комнаты. Васька шарахнулся от него, а караульный счел долгом проследить за туземцем и, чтобы нигде не задерживался, унося ответ полковника, все-таки подколоть его штыком.