На заднем дворе тюрьмы солдаты убирали трупы - оттаскивали к забору и закидывали соломой. Престарелый фельдфебель, командовавший расстрелом, хрипло подзадоривал солдат. Вороны, отваживавшиеся на разведку, слетали к забору, перепрыгивали с доски на доску, вздымая черные крылья богини Ники, и издавали каркающий хохот. Увидев начальство, фельдфебель вытянулся и крикнул, чтобы выводили следующих.
У стенки выстроились пятеро понурых мужиков в грязных рубахах навыпуск. Фельдфебель скомандовал на прицел и воззрился на Орфаниди.
- Ну вот вам ваши обязанности на ближайшие несколько месяцев, - с ненавистью в голосе сказал полковник Шергину. - Думаете, эти крестьяне сознательно бьются за большевиков? Как бы не так. Эти несчастные обмороченные мужики воюют против "буржуев", которых в глаза никогда не видели. Полюбуйтесь на них. Они даже не знают, за что умирают. Тут не захочешь, а возненавидишь и себя, и всех. Вы тоже скоро озвереете, будьте уверены.
- Я сочувствую вам, господин полковник, - спокойно ответил Шергин.
Орфаниди повернулся к нему в секундном замешательстве, затем махнул рукой фельдфебелю. Щелкнули затворы винтовок, приговоренные одновременно перекрестились. Один не выдержал, упал на колени. Громыхнули выстрелы. Вороны, ругаясь, взметнулись с забора в небо.
- Более того, - продолжал Шергин, наблюдая за тем, как убирают от стены тела, - я вполне понимаю вас. В последнее время я все чаще размышляю над словами апостола Павла: "Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю". И мы все, живущие сейчас в России, и красные, и белые, и зеленые, и Бог знает какие, абсолютно бессильны что-либо изменить здесь. Это закон смерти, мы находимся в полной его власти. Вслед за апостолом мы можем только восклицать: бедные мы люди! кто избавит нас от этого закона смерти?..
Фельдфебель построил солдат и увел. Прикрытые соломой трупы остались дожидаться похоронной подводы.
Орфаниди с утомлением в лице посмотрел на Шергина и сказал едко:
- Вы вот тут апостола Павла цитируете. А не кажется вам, что рассуждать про апостола в расстрельном дворе - это что-то извращенно-декадентское? Сумерки богов, Ницше… продолжите сами, если вы честный человек.
- Вы имеете в виду утверждение этого сумасшедшего оригинала, что Бог умер?
- И-мен-но, - отпечатал Орфаниди и направился к выходу из тюрьмы.
- Господин полковник! - крикнул Шергин. - Как же вы с такими настроениями воюете за Русь Святую?
Орфаниди порывисто, насколько позволяли бараний тулуп и валенки, развернулся и наставил на него могучий армянский нос, полиловевший от мороза.
- А вы к тому же наглец! Недаром, видно, вас карателем в захолустье отправили.
Шергин равнодушно снес этот плевок, молча утерся. С тех пор как он узнал о смерти жены и детей, ничто не могло вывести его из терпения. Никакие обиды и оскорбления больше не проникали в его душу, ставшую плотно-непроницаемой для подобной требухи бытия. Как-то вдруг, в одночасье, ему сделалось понятным, что жалеть следует не себя, а других, того же Орфаниди, к примеру, и, значит, возмущаться словами и действиями этих других не имеет смысла. Нужно лишь уяснить себе причины их поступков. Причина же всегда одна - зло и отчаяние, овладевшее всеми. Закон смерти, которому, как проклятию, подчинен всякий рожденный от соития мужчины и женщины.
"Бедные мы люди, - мысленно повторил Шергин, глядя в спину Орфаниди, которая выражала теперь не враждебность, а унылую истомленность и заиндевелость. - Кто избавит нас от закона смерти?"
Ноги в сапогах окончательно заледенели, и пальцы наполнились тупой болью. Словно в них, пальцах, сконцентрировалась вся немыслимая и безмысленная российская беда. Впереди была долгая, злая и отчаянная зима. Белый холодный снег, перемешанный с красной остывшей кровью…
Крещенский мороз трещал стволами деревьев, оглушительно скрипел под ногами и льдистым звоном перекатывался в воздухе. Черная пихтовая тайга по берегам Чумыша казалась зачарованным лесом, в который входишь обычным человеком, а выйдешь, - если посчастливится выйти, - совсем другим. Да и человеком ли? Не зверем ли, усвоившим хищную повадку волка?
В Причернском крае, названном по цвету лесов, волков было множество - и четырехлапых, и двуногих. Двуногие сбились в стаю, которая держала в плену всю округу, на полторы сотни верст вдоль реки. Партизанская вольница Рогова, состоявшая из нескольких тысяч разбойных рож, налетала внезапно, слизывала подчистую все, что можно сожрать и унести, обильно пускала кровь недовольным и вешала на колокольнях попов, а в церквах устраивала нужник или взрыв динамита.
В покрывающей бандитов тайге отряд Шергина, разросшийся в тысячу с лишним штыков и названный полком, превратился из деморализованной толпы, соблазненной большевистскими лозунгами, в крепко сбитое белое воинство. К Рождеству по старому, имперскому, стилю Шергин получил из рук Орфаниди патент на полковничье звание и весьма тому удивился. Недовольно повращав глазами-оливами, Орфаниди достал из шкафчика графин водки и две рюмки. Налил, произнес краткий тост:
- Даже у таких, как вы, бывают друзья-покровители. За них.
…Первые недели, пока не наладилась разведка, действовали почти вслепую, всюду опаздывая. Со стиснутыми зубами проходили мимо сваленных в кучу раздетых мертвецов, воющих баб и покалеченных храмов. Но, получив хорошую прививку от мировой революции, солдаты зверели сами и уже не отличали необходимость от изуверства.
Это был замкнутый круг, и Шергин не видел выхода из него. Людоедство большевиков и не отстававших от них партизан порождало ответную злобу белых войск. Советские газеты и листовки красочно расписывали их бесчеловечность, нагнетая истерию ненависти среди красноармейцев и жестоко застращивая мирное население. С этой пандемией, поразившей Россию, кажется, не могли бы справиться никакие радикальные меры, потому что и сами меры лишь укрепляли заразу ненависти.
Россия издыхала, как большое беспомощное животное, из ее тела потоками лилась зловонная муть гниения. Сама мысль об этом способна была довести до безумия, но Шергина спасало то, что безумие он уже пережил, поседев на половину головы в одну ночь. В ту памятную ночь на Урале, когда в его постели в крестьянской избе спал чисто вымытый и накормленный досыта гимназист, выловленный часовыми из холодной осенней реки.
Каких-то два года назад вся страна восторгалась демократической революцией. И кто из радостно бросавших в воздух шапки мог тогда предположить, что в долгожданном народовластии вызреет столько ядовитого бешенства? И многие ли два года спустя понимают это? По собственному опыту Шергин мог дать лишь очень грустный ответ на этот вопрос.
На одном из притоков Чумыша, вымороженном на три метра вглубь, отряд подошел к казачьей станице. В ледяной прозрачности воздуха чернели остовы домов. Измотанным людям нужен был отдых, но на теплый приют рассчитывать не приходилось. Станицу разорили сначала совдепы, повыбив имевшихся в наличии казаков, потом дело довершили роговцы, сотворив тупую месть голытьбы: расправились со стариками, бабами, детьми, пожгли избы. Население станицы теперь составляли десятка два таких же почерневших, как жилища, казачек и горстка малых ребят. Они ютились в уцелевших от пожара домах и походили на молчаливые призраки былого. Души их выморозились на неведомую глубину, и прихода весны им было долго ждать.
Шергину не хотелось тревожить застывшее время этих женщин. Ни один из офицеров не перешел порога их жилищ, ни один солдат не попросил у них хлеба. Над селом по-прежнему вилось пепельным дымом безмолвие. Завернувшись в короткий тулуп, Шергин сидел почти что под открытым небом возле печки, едва потеплевшей стараниями Васьки, который натаскал к ней обгорелых чурок. Из трубы в густеющий синевой воздух потянулся жидкий дым, уголья от Васькиного ворошения пускали снопики оранжевых искр.
- Хорошо, вашскородь! - жмурился Васька, сидя на корточках. - Экое у нас блаженство. И чай быстро скипит.
- Печка, печка, дай пирожка попробовать, - пробормотал прапорщик Миша Чернов, расположившийся на обломке балки, которая прежде держала крышу. Он сидел, сильно сгорбившись, пытаясь с головой уйти внутрь шинели и согревая дыханием руки.
Из-за стены сруба, в окно без рамы и стекла проникли скрипучие звуки шагов по утоптанному снегу, тихие голоса. Один был глухой женский, другой - неясное бурчание караульного.
- Что там такое? - крикнул Шергин.
В окно просунулась усатая голова солдата в туго затянутом башлыке.
- Баба тутошняя, вашскородие. Просится. Пустить, что ль?
- Чего спрашиваешь, дурак. Пусти сейчас же.
- Дык подозрительная. Прячет на себе чегой-то, а не показывает. Может, бомбу несет, а? Всяко бывает.
- Пропусти, кому сказано!
Женщина вошла боком, окинула всех темным взглядом, молча повела головой в поклоне. Под обветшалой душегреей она что-то прижимала к животу, сложив руки в рукавицах, как беременная.
- Коза у нас… - минуя околичности, хриплым голосом молвила она. - До травы не дотянет, сено погорело… Зарезать придется.
У прапорщика Чернова вытянулось лицо, и без того длинное и худое. Он беспомощно посмотрел на Шергина. Тот непроницаемо ждал продолжения.
- Последнее вот… - Женщина стала осторожно вынимать из-под душегреи предмет, завернутый в полотенце. - Все равно уж…
Оглянувшись, куда поставить, и не найдя ничего устойчиво-горизонтального, она развернула полотенце и поднесла Шергину оловянную кружку, доверху наполненную молоком.
- Парное… не захолодело еще, сберегла, - проговорила женщина, опустив глаза.
Прапорщик Чернов решительно отвернулся к стенке, издав хлюпающий звук. Васька восхищенно круглил глаза.
Шергин не посмел отказать ей. Он вполне представлял себе, что означала эта кружка молока для обитателей мертвой станицы. Целый день жизни для одного, а то и двух детей. Может быть, детей этой женщины. Он не мог не принять ее дар, побоявшись своим отказом выстудить то тепло, что пока сохранялось под слоем льда. Тепло, которого не видно было в ее глазах, но которым она, да и все они здесь, спасались еще для жизни.
Он молча поднялся и в пояс поклонился женщине. Ее губы дрогнули, но глаз она так и не подняла. Шергин взял у нее кружку. Быстро запахнув душегрею, казачка торопливо ушла.
- Спаси тебя Христос! - вслед ей пролепетал Васька.
Шергин отлил половину молока в другую кружку.
- Ну, прапорщик, извольте отведать, - сказал он Чернову.
Оставшееся молоко без слов сунул Ваське, тут же восторженно припавшему к кружке. Миша, с подозрительно блестящими глазами, выпил все несколькими медленными глотками. Васька, отерев губы, отдал немного молока Шергину.
- А говорят, - сказал он, - греческого Зевеса, когда он в люльке агукал, питала коза Амалфея. Так, думаю, ее молоку далеко до энтого. А, вашскородь?
- Куда как далеко.
- Да эта Амалфея просто дура, - пробурчал прапорщик. На верхней губе у него, на которой уже прорастал пух, осталась капля молока.
Наверное, он хотел еще что-то добавить в адрес древнегреческой козы, вскормившей громовержца и никогда не жившей в русской деревне, ободранной догола и спаленной заживо русским же диким зверем. Но ему помешал ординарец, примчавшийся с срочным сообщением от разведки.
Выслушав донесение, Шергин приказал поднимать первую роту. Заменив собой командира роты и взяв разведчика, он повел сотню солдат вдоль реки. Спешный бросок через тайгу, тесно обступавшую берега льдистой речной дороги, принес незамедлительный успех.
Через три версты остановились на краю леса. Из наспех оборудованного "секрета" показался заиндевевший разведчик, сибиряк-охотник в волчьей шапке-ушанке, и немногословно доложился. Полсотни винтовок нацелились на копошащиеся в открытом поле темные мишени людей. Другая полусотня отправилась в обход.
- Уж заканчивают однако, - сказала разведка. - Много ящиков погрузили.
- Сколько?
- С десять будет. Тяжелые, видно. Взлетит ли машина? - с бывалым спокойствием рассуждал сибиряк.
- Роговцы? - немного взволнованно размышлял Шергин, поглядывая на ту часть леса, где скрытно совершался обходной маневр.
- Не похожи. У тех калмыков нету. А у этих, смотри-ка ты, калмык на калмыке.
Шергин прицелился из револьвера.
- Ну, ребятушки, не подведите. С таким призом не стыдно будет к самому товарищу Троцкому наведаться.
- Да нешто мы еропланов в плен не брали, - отозвался от ближайшей сосны рядовой Сидорчук, потерев друг об дружку руки в задубевших от холода рукавицах.
Сухо треснул первый выстрел из револьвера, родив долгое эхо винтовочной пальбы. Атаку можно было бы назвать стремительной, если б мороз не сковывал движения, а ледяной воздух не выбивал из глаз слезы, мешая видеть цель. С первого мгновения боя люди, суетившиеся возле аэроплана, отбежали в стороны, попадали в снег и начали неуверенно отстреливаться. Летающая машина заурчала мотором, чихнула раз, другой, но все-таки медленно покатила прочь по хорошо утрамбованной полосе, пересекающей снежную пустошь. Шергин в мрачном азарте стрелял по ее корпусу, однако пули не могли найти уязвимое место аэроплана. Машина набирала скорость и издевательски покачивала на неровной дороге этажеркой крыльев. Наконец, проехав почти все безлесье, оторвалась от белой пелены земли.
К этому времени позиционная перестрелка перешла в наступление. Большинство алтайцев полегли в самом начале - то ли плохо владели оружием, то ли их оглушила внезапность нападения. Сопротивляться продолжали несколько человек, но и тех быстро смяли. Аэроплан, сделав разворот, низко пролетел над местом стычки, мотор пророкотал что-то насмешливое. В небо из винтовок возмущенно брызнул салют, но "этажерке" ничем не повредил.
Шергин зачерпнул голой ладонью снег, растер им горячее лицо. Затем, оглянувшись на лежащие вразброс трупы, в сердцах плюнул.
- Господин полковник, двое взяты в плен.
- А! Хорошо.
Это и впрямь было хорошо. Чересчур фантастически рисовался аэроплан, катящий по взлетной полосе посреди черной замороженной тайги, слишком неправдоподобной казалась быстрая смерть нескольких десятков инородцев. Загадочны были и ящики, улетевшие из-под носа. Теперь будет, кого спросить об этом.
Оба пленных оказались русскими: один смиренно повесил голову, другой, утихомиренный ударом в зубы, непреклонно смотрел перед собой. Среди трупов также нашлось несколько русских - тех, что держали на себе весь короткий бой.
- Взгляните, господин полковник, - окликнули Шергина.
Возле подводы, с которой перегружали ящики, лежала ничком баба: с головы сбили шапку, по снегу растрепались длинные вороные волосы. На ней были мужские, подбитые ватой галифе, валенки и дубленый полушубок. На спине чернела дырка от пули. Вокруг сгрудились солдаты, разглядывая покойницу с живым интересом.
- Баба-командирша.
- Свои прикончили.
- Слыхал я о бабах-комиссаршах у красной шантрапы. Из-под юбок-то краснорожим сподручней воевать.
- Та не, вони ж пид ихными юбками не промахивать учатся.
Громовый хохот, казалось, взметнул вокруг снежный вихрь. Шергин, усмехнувшись, велел перевернуть тело. Когда открылось лицо мертвой женщины, раздались удивленные возгласы:
- Тю, жидовка!
- Ну ровно гымназистка.
- Страшненькая… - пожалел кто-то бабу.
Взятое боем оружие и подвода были единственным призом, хотя и не столь ценным, как аэроплан, но все же не обидным. По возвращении в станицу обнаружился еще один трофей, совершенно иного свойства. С виду это была ничем не примечательная обтрепанная бумага, сложенная в письмо, с разводами не то от воды, не то от пота. Ее нашли при обыске пленного, того, что требовал усмирения гордыни при помощи рукоприкладства. Ознакомившись с содержимым, Шергин ощутил необыкновенное изумление и потребовал сейчас же доставить к нему в "избу" пленника.
Удрученный, но не растерявший остатков непреклонности, тот высокомерно кривил рожу, трогал разбитую губу и на вопросы отвечал снисходительно. Через какое-то время Шергин догадался, что пленный в самом деле снисходит до разговора, уверенный в глубоком невежестве допрашивающего.
- Что тебе известно о партизанской шайке Рогова?
- Только то, что они делают свое дело, - пожал плечами пленник. Он стоял, широко расставив ноги и держа руки за спиной, хотя не был связан.
- В чьем подчинении ты состоишь?
- Своего повелителя.
- Кого-кого? - слегка удивился Шергин.
- Алтан-хана, повелителя Золотых гор.
- Что-то не слыхал о таком. Какой-нибудь туземный князек?.. Впрочем, откуда бы у князька взяться аэроплану? - спросил он сам себя.
- Алтан-хан не князь, - отверг инсинуации пленник. - Он император.
- Даже не китайский мандарин? - поднял брови Шергин. - Ладно, предположим. Что было в ящиках?
- Если вы умны, ваше высокоблагородие, - усмехнулся пленник, - угадайте. Если нет, это знание для вас лишнее.
Шергин сел перед едва дышащей печкой, забросил в нее пару чурок.
- Может быть, ты и прав, - проговорил он. - Но в последнее время я получил слишком много лишнего знания. А это, к несчастью, затягивает. Как сладкий дурман… - Он помешал палкой угли. - Та женщина… девица… словом, хм, "прекрасная еврейка" - кто такая?
- Какая же это женщина, - тонко улыбнулся пленник. - Это товарищ Рахиль. Из самой Москвы.
- И тебя не интересует, кто из ваших людей послал ей пулю в спину?
- Кто бы это ни был, он сделал свое дело.
- Она была редкой стервой?
- Она была редкой сукой.
- Ну, один вопрос мы выяснили, - удовлетворенно сказал Шергин. - Перейдем к следующему.
Он медленно развернул найденную при пленнике бумагу.
- Откуда это у тебя?
- Нашел.
- Где?
- На груди одного офицера. Я помог ему расстаться с жизнью и в оплату взял у него кое-какие вещи. Но это случилось давно и не здесь.
Шергин был неприятно поражен такой откровенностью. Резким движением он сложил бумагу и убрал в карман.
- Я учту это, - произнес он и, помедлив, продолжал: - Разумеется, ты читал, что в ней написано, иначе бы не носил при себе. Неужели ты веришь в это? - Он пытался казаться бесстрастным, но все же голос чуть вздрагивал. - Веришь в предсказания священника?