В это время в солнечных лучах ослепительно сверкнула быстрая сталь, и высокий, нелепо раскинув руки, стал валиться на землю.
- М-м-м, - громко простонал Семён, - опять ушёл, гад!
Он бросился вперёд, поднимая на ходу тяжёлую суковатую палку. С противоположной стороны полянки выскочили несколько человек и кинулись ему навстречу. Медлительный на вид и малоповоротливый, Семён приближался к ним с неожиданной стремительностью. Миг - и первый, не успев взмахнуть своей сабелькой, уже лежал с разбитой головой. Другие отпрянули в ужасе назад, в спасительную глубину чащи. Ещё через мгновение по лесу прокатился дикий свист - это Матвей решил помочь своему неожиданному попутчику.
- Эге-гей! - кричал он. - Заходи слева, бери их в кольцо! - И снова оглушительно свистел. Его крики и свист полетели во все стороны, увязая в мохнатых дебрях и отражаясь от гулких опушек. Лес зашумел разными голосами, будто желая обмануть кого-то своей многолюдностью, и там, по другую сторону полянки, не выдержали: треск сучьев и шум ветвей говорили об их поспешном бегстве.
- Ату!.. Ату!.. - кричали им вдогонку Семён и Матвей, радостные от счастливого для них исхода негаданной стычки.
Первым опомнился Матвей. Он быстро подбежал к месту только что свершившегося убийства.
Человек, лежавший под телом Селезнёва, ещё подавал признаки жизни. Оглоушенный и разбитый падением с лошади, он пришёл в себя, когда его переворачивал Селезнёв, и, собрав последние силы, ударил того ножом. Это были, верно, последние силы. С трудом открыв глаза, он посмотрел на склонившегося Матвея и чуть слышно прошептал:
- Упреди государя... Он у Паисия в церкви... От Пенькова Сеньки - скажи...
Матвей быстро выпрямился и бросил Семёну:
- Присмотри за ним да за знакомцем своим, а я навстречу государю подамся. Схоронись с ними в лесу и жди меня тут.
Он быстро побежал по полянке, перепрыгивая через лежавшие тела. Там, в дальнем углу, на который выходила лесная дорога, сбились в кучу несколько лошадей. Матвей поймал одну из них, легко вскинул своё тело в седло и тотчас же скрылся в лесной чаще. Вскоре он уже подъезжал к церкви Всех Святых на Кулишках, где великий князь прощался с отцом Паисием.
- Здесь государь? - кинулся он к одному из дружинников.
- А зачем тебе это знать? - подозрительно спросил тот.
- Дело спешное, веди до старшого.
- Это ещё можно. Слышь, Василий, - крикнул он в глубину двора, - тут со спешным делом прибегли!
Стремянный великого князя не спеша вышел из тени и презрительно оглядел Матвея. Потянулся и зевнул; чего, дескать, надо?
- Нет ничего страшнее ленивых и глупых охранников, - спокойно сказал Матвей, - не уподобляйся им и отведи меня к государю по спешному делу.
Василий поначалу даже оторопел от таких слов невзрачного холопа. Однако оторопь продолжалась недолго. Он быстро направился к Матвею, на ходу доставая плётку из-за пояса, и проговорил, как прорубил:
- Сначала - плеть. Опосля острастки - дело. Будешь знать!
- Не выказывал бы ты свою дурость, когда дело о государской жизни идёт! - возвысил голос Матвей и, приблизившись к Василию, сказал уже тише в его распалённые гневом глаза: - Там, в лесу, людей ваших поубивали, Сенька Пеньков послал упредить.
Василий тут же забыл о своём намерении.
- Пошли! - мотнул он головой и повёл Матвея к покоям отца Паисия.
Старец умирал в полном сознании. Прибывший учёный фряжский лекарь синьор Просини, которого все на великокняжеском дворе называли Синим-Пресиним, отчуждённо стоял в стороне. Ему не позволили осмотреть больного, упросившего великого князя не отягчать последних минут излишней суетой. И хотя Просини внутренне был рад этому, поскольку сомневался в силе своего врачевания, он всем видом показывал обиду.
- Что, привезли святого отца для причастия? - быстро обернулся великий князь на звук открываемой двери.
- Нет, государь, - ответил Василий и, подошедши к нему, склонился в поклоне. - Человек принёс весть: Пенькова с дружиною прибили. Только что!
Иван Васильевич сверкнул глазами:
- Ну-ка, приведи его сюда!
Матвей бесстрашно вошёл в тёмные и прохладные покои, перекрестился на иконы и поклонился великому князю:
- Здоров будь, государь. Вёз тебе поклон от святого отца Нила, а привёз ещё и весть плохую. Наткнулись мы со товарищем на твоих людей, лихими людьми в лесу погубленных, и один из них, совсем разбитый, просил упредить тебя.
Грозно сдвинул брови великий князь, сполохами гнева осветилось его лицо, но голос сдержал.
- Вольно же у нас разбойному люду средь бела дня гулять! Василий, отряди человека к Хованскому - пусть весь лес прочешет, а его по этому делу подробней допросит! - И, посмотрев на Матвея, добавил: - Об отце же Ниле в другой раз с тобой поговорим.
- Дозволь, государь, ещё два слова тебе сказать с глазу на глаз! - решительно сказал Матвей. - Дело спешное и важное.
- Говори, - недовольно поморщился Иван Васильевич, - хотя здесь и не место.
- Прости, государь, но это дело только тебя касается.
- Оставьте нас! - приказал великий князь.
Синьор Просини гордо вскинул голову и, ещё более обиженный, направился к двери. За ним вышел и Василий.
- Государь! - подошёл ближе Матвей. - Дружину-то твою не грабить хотели, на тебя злозадумцы засаду делали.
- Ты в своём ли уме, холоп?
- Опознал мой товарищ среди них Яшку Селезнёва - брата того боярина новгородского, которому ты на Шелони голову срубил. Ходил он и всё искал тебя среди побитых.
- Так, - зловеще протянул Иван Васильевич, - неймётся, видать, новгородским ослухам! Ну ничего, я их скоро успокою!..
- Ослухи-то не только в Новом городе, но и под самым твоим боком, государь, - осторожно сказал Матвей.
Не любил Иван Васильевич, когда посторонние знали нечто большее о великокняжеском окружении, чем он сам. Не любил и своим людям говаривал: "Больше меня никто о вас знать не должен, иначе как мне своё государское дело справлять? А вы о своих людишках всё знать должны, а те - о своих. Всяка голова полное понятие о своём тулове должна иметь, и потому, если что утаите от меня даже в малости, будете изгнаны немедля, и тако же от своих людей требуйте!" И вот издалека, от отца Нила, с самого Белоозера, приходит человек и говорит о делах, которых великий князь под своим носом не видит. Многовато берёт он на себя! Сдержался, однако, Иван Васильевич, только хмуро поторопил:
- Дальше!
- Я, государь, так рассудил, - продолжил Матвей. - Дружина тебя сопровождает малая, значит, выезд твой не парадный. В доме загородном, куда ты направлялся, дела тобой решаются негромкие, значит, и выезжал ты без огласки. А люди разбойные, что засаду сделали, не всю ночь стерегли, утром пришли - по росе следы оставили. Значит, их кто-то упредил о твоём выезде. А этот кто-то мог быть только из твоих близких, кому о выезде твоём было известно. Верно?
- Рассуждаешь верно, - задумчиво протянул Иван Васильевич и с интересом поглядел на Матвея. - А ну как не меня самого ждали? Может, обоз мой или что другое?
- Оно конечно, всяко может быть... Только вот ещё что возьми в рассуждение: ходит Селезнёв по полянке и людей твоих оглядывает, а ему кричат из-за кустовья: "Не нашёл Журавля?" Он в ответ: "Нет ещё!" Тут его твой человек ножом и пырнул...
- Ну и что?
- А то, государь, что новгородцы Журавлём тебя прозвали. Вот и понимай, кого они искали.
Задумался великий князь: "Надобно сыск строгий учинить - коли дерево потрясти, так гнилье первым падает. Только вот беда: промеж гнилья и добрые плоды могут случиться. И опять же у виноватого сто оговорок наперёд готовы, а невинный сразу и не знает, как себя защитить. Поди разберись тут верно". И, словно отвечая его мыслям, донёсся слабый голос отца Паисия:
- Не торопись, сын мой. Вспомни, что приказал рабам человек, у кого на поле явились плевелы: "Не выбирайте плевелы, ибо выдернете с ними и пшеницу. Оставьте расти то и другое до жатвы, а во время жатвы уберите прежде плевелы и сожгите их, а пшеницу уберите в житницу мою..."
- И я, святой отец, о том же помышляю. Да вот как нам время жатвы сей ускорить?! Ведь негоже у себя под боком врага иметь. Надо его, мыслю, быстрей укараулить...
- Дозволь мне, государь, ещё слово сказать, - осмелился Матвей, - есть у меня одна мысль.
- Говори.
- Пустим слушок, что Яшка Селезнёв в ваши руки живым попался: твой-де человек не до смерти его убил. Поместишь его в свой дом загородный якобы для лечения, а через малое время прикажешь тайно, как и давеча, перевезти его с малой охраной в пыточный дом. Мастера заплечных дел у тебя известные - из любого правду вытянут, - опасно им знающего человека в руки передавать, вот и попытаются злодеи его освободить. Тут-то ты их за руку и схватишь, а от руки и до головы доберёшься.
- Яшка-то и в самом деле убитый до смерти?
- Про то пока один Господь ведает. Ты же лекаря своего для пущей правды туда пошли, пусть лечит... А коли доверишь и помощь малую дашь, я тебе эту службу справлю - своих-то в такое дело совать тебе не с руки.
Иван Васильевич внимательно пригляделся:
- В прошлом годе ты с отцом Нилом ко мне приходил?
- Я, государь.
- Хвалил он тебя: расторопен и грамоте учен... Только грамота мне сейчас твоя ни к чему... На словах всё передавать будешь через Ваську моего, понял? Справишь дело - награжу, не справишь... Чего ухмыляешься?
- Да служба государская известна: или сам в награде, или голова на ограде!
- Ну-ну... И не болтай много... Погодь-ка! Почему это меня Журавлём новгородцы прозвали?
- Не ведаю, государь, - потупился Матвей.
- Не лукавь!
- Верно, за высоту твою, ноги длинные, нос...
- Ладно, ступай! Болтаешь много, говорю... Жу-ра-вель, - протянул Иван Васильевич, когда Матвей вышел. - Я для вас лютым волком обернусь! Сам, поди, видишь, отче, что в наше время без лютости не обойтись...
Но отец Паисий уже ничего не видел. Он лежал, вытянувшись на своём ложе, устремив вверх широко раскрытые незрячие глаза...
Глава 2
ЗАГОВОР
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый.
Жалеет он о прошлых днях,
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточённым слёзы льёт,
С глупцом разумну речь ведёт!
А. С. Пушкин. Полтава
И пошёл гулять слух по Москве, с каждым часом ширясь и обрастая новыми подробностями, словно снежный ком по первому липкому снегу покатился. В торговых рядах и на пятачках, где малый торг вершится, в церквах, корчмах и иных местах, где народу бывать случается, судили и рядили о нападении на великокняжескую дружину. Шамкали беззубые старухи, утирая слезливые глаза, стрекотали молодухи, перекатывая под глазами свои румяные яблоки, степенно подсчитывали урон мохнатые купцы, зубоскалили бражники.
В государевой корчме, построенной возле каменных палат купца Таракана, шум-брань и народу невпроворот. Счастливчики за столами устроились, прочие на ногах толкутся. На столах кружки, черепки, луковичная и чесночная шелуха, жирные доски к локтям липнут. Едят мало: щи да студень - излишняя трата, их и дома поесть можно; тут главное - выпить, а закусить и рукавом негрешно или общую луковицу понюхать, что над столом подвешена. Выпив, слушай, что говорят, или сам, чего знаешь, выкладывай.
Чёрный, словно грач, купчишка весь день в корчме - налит зельем, набит новостями.
- Ехал нынче утром великий обоз с добром новгородским. Налетели тут разбойники и всё пограбили.
- Что пограбили-то?
"Грач" словно ждал этого вопроса и с радостью перечисляет:
- Сребро и злато, лалы и другие каменья, жемчуг и саженье всякое, соболя и шёлковая рухлядь, вина медовые и фряжские, брашна скусная, ягоды дурманные, птицы царские, кони быстрые - многось чего!
В тёмном и душном смраде эти слова переливаются, сверкают, дразнят, вызывают зависть.
- Погуляют теперь молодчики!
- Да не шибко-то! - умеряет восторги "грач". - Главного разбойничка споймали и в пыточный дом повезли, а тама не разгуляешься. Через него и до дружков-приятелей доберутся.
- А может, и не скажет ничаво.
- Ещё как скажет! У Хованского, слышь, новый пыточник объявился из басурман. Наши-то кнутом бьют, на дыбу тянут, огнём жгут, словом, всяко изощряются. А тот, слышь, просто работает: вспорет брюхо и начинает кишки на руку наматывать. Поначалу терпишь, а потом видишь, что мало их в тебе остаётся, и всё выкладываешь - жить-то охота.
- И живут?
- Если по делу что сказал, он всё твоё добро обратно запихивает, чего ж не жить?
- А вдруг не так запихнёт?
- Бывает. Один, слышь, до сей поры через пупок дух пущает, однако живёт.
Корчма взрывается гоготом.
- Врёшь ты всё! - доносится с другого угла. - Не было никакого обоза, доподлинно знаю. Одни Князевы дружинники, с десяток, не боле.
- А кто ж их порешил?
- Вроде новгородские в отместку.
- Вовсе н-не от Н-н-нова г-города, - нетерпеливо стучит ближняя кружка, - а от К-к-к...
Помогают:
- Казани?
- Крыма?
Бедолага машет головой:
- К-к-казимира. Сто лыцарей - и все в ж-железах.
- Зачем же крулю польскому на княжеских людей идтить?
- П-п-п... - снова стучит кружка.
И снова помогают:
- Попугать, что ли?
- Полон взять?
Наконец справился:
- П-плесните медку, с-скажу.
- Тьфу ты! - плюются мужики и даже обижаются.
- Не, братва, этот разбой без татарвы не обошёлся, - вплетается в гам новый голос. - У меня шуряк в Лопасне ям держит, так сказывает, что их недавно в наши места тучей налетело. Татарве же разбои учинить и кровь крестьянскую пролить - что нам водицы испить.
- Это верно, - вздыхают мужики, - недавно опять Коломну пограбили и великий полон взяли. Никак не найдут наши князья управы на басурман.
- Да им-то что? Денежки собрали и откупились, а вся истома нам достаётся...
На другом конце строения за глухой перегородкой гуляла чистая питейная половина. Близился Михайлов день, когда по заведённому обычаю начинали отходить из Москвы торговые караваны на осеннюю ярмарку в Орду. Накануне собирались здесь купецкие артели для того, чтобы взять непременный посошок в дальнюю дорогу, а заодно и новых товарищей испытать: как пьют да как расплачиваются. Шли в Орду обычно по воде. Москва-река изукрашивалась на несколько дней разноцветьем парусов и неторопливо уносила суда, набитые хлебом, льном, кожей, меховой рухлядью и кузнечными поделками. У Коломны она передавала их своей старшей, коварной сестрице Оке. Та кружила купцов по извивам, ротозеев сажала на мели и топила в стремнинах, а умелых быстро доносила до матушки-Волги. Отсюда, если не перехватят по пути разбойные ватаги волжских ушкуйников, можно было уж прямиком добраться до Орды. Удачливые поспевали как раз к Покрову, когда открывалась ярмарка. Так и говорили: коли ласков Покров, даст прибыток под кров.
Торговые люди и в веселье о деле не забывают: похваляются своим товаром да купеческой смёткой. Те, кто меха везут, прихватили образчики для приценки. В Москве знатоков немало, но великокняжескому денежнику особая вера. Он, итальянец Жан Батиста дела Вольпе, а по-простому Иван Фрязин, не только государевы деньги чеканит, но и счастливый глаз имеет. Поднесут к нему образчик: "Погляди-тко, Ван Ваныч!" Тот встряхнёт шкурку, подует, на свет глянет. Коли в сторону отложит - плохи дела, коли к себе заберёт да деньгой звякнет - жди удачи. Спорить не смеют. Однажды кто-то заикнулся, так Фрязин тотчас бросил ему шкурку назад. А на следующий день купец со всем своим товаром в реке потонул. С той поры молчат купчишки, во что обрядит Фрязин, то и принимают, лишь смотрят украдкой, сколько насыпал, а друг с дружкой равняются. Радуются, как дети, у кого хоть на грош больше, и отсылают к столу итальянца дорогие заморские вина.
Вот, крепко зажав в ладонь полученные деньги, отошёл от него очередной приценщик. Княжеский приказчик Федька Лебедев дёрнул счастливца за полу кафтана:
- Ну-ка, покажь!
На потной ладони блеснули три серебряные монеты.
- Тьфу! - ругнулся Федька. - Недорого твой соболёк пошёл. Дурит вас фрыга, а вы, ровно щенята малые, только повизгиваете.
Купец отдёрнул ладонь и укорил:
- Сам ты дурень. Зачин не ценой богат, а покупщиком - знать надоть.
- Кто дурень, ещё поглядеть будем, - встал на защиту своего артельного товарища Митька Чёрный. - Федька вчера драного кота за два рубля продал, а ты за соболя три алтына поимел - и доволен...
- Врё-ёшь! - послышались голоса, любопытные придвинулись ближе - Федька "был известен Москве своими проделками - и попросили: - Расскажи.
Митька промочил горло и начал:
- Дело было вот как. Жил с ним по соседству мужик одинокий, помер он третьего дня, а перед смертью наказал Федьке дом свой продать и всё, что с него возьмёт, убогим раздать - по соседской душе молиться. Федька пообещал - грех умирающему отказать - и крест ему в том поцеловал. Но как помер сосед, стал думать: что толку добро на ветер пущать? Однако ж волю последнюю не исполнить и крестоцелование нарушить - ещё больший грех! Как тут быть? И вот что он удумал: пустил в соседский дом кота и пригласил покупщика...
Митька взял мочёное яблоко и вкусно хрустнул, брызнув по сторонам ядрёным соком.
- Ну? - поторопили его слушатели.
- Да... Видит покупщик, хорош товар, и спрашивает: "Сколь хочешь за дом?" Федька отвечает: "Два гроша". Удивился покупщик: "Продаёшь ты али глумишься?" - "Истинно отдаю за два гроша, - отвечает Федька, - только без кота дом не продам, понеже решил отдать их купно и в едино время". - "А что за кота возьмёшь?" - "Два рубля, не меньше". Покупщик размыслил: "Аще кот и дорог, но за-ради дома купить можно". И купил. Федька, как поклялся, всё, что за дом выручил, убогим раздал, а что за кота своего взял - здеся просиживает и дурь вашу высматривает...
- Ай, ловко! - восхитились купцы. - Тебе, Федя, с этаким умом не тута, а за государевым столом сиживать.
- А что? - важно надулся Федька. - И тама посидим. Завтрева как раз наша артельная братва в дом великого князя приглашена...
- Ох и врать ты здоров! - смеются вокруг. - Как встретишь самого, так привет от нас передавай...
Позже, когда разошлись насмешники, к их столу сам Фрязин пожаловал. Угостил своим фряжским вином и спросил про приглашение.
- Вот те крест, не вру! - широко перекрестился Федька. - Наш артельный голова с боярышней Морозовой дело торговое имеет, вот она и наказала приехать, зане сама тама обретается.
Фрязин всплеснул от радости руками и воскликнул:
- Тебья сам Божий господино ко мне послал! Тама теперь и мой друг Просини. Передавай ему маленький письмецо для привета.
Он полез в привязной кошель и загремел серебром.