Неожиданно лошади почуяли тревогу и сбились с рыси. Люди задёргали поводьями и закрутились в сёдлах, не понимая, что произошло. И вдруг сзади, с той стороны, откуда выехал отряд, раздался страшный звериный рык. Умноженный лесным эхом, он, казалось, заполнил всю округу своими раскатами. Лошади вздыбились и понесли. Они полетели, как стрелы, выпущенные из могучего лука. Всадники, пригнувшись к лошадиным шеям, зашептали свои, припасённые для тяжких случаев молитвы. Их старшой, Сенька Пеньков, пытался окриком остановить отряд, но и он не смог удержать своего Буланка. Мимо него промчалась гнедая кобылка Марья, никогда не отличавшаяся особой резвостью. Ныне же страх, видно, усемерил её силы. Она скакала закусив удила, по краям которых уже выступила розоватая пена. Потом ещё кто-то обогнал Сеньку, и вот весь его отряд, как в воронку, влился в новую лесную дорогу. Бешеная скачка продолжалась. Сенька бросил поводья - Буланко сам лучше через лес дорогу выберет, - обхватил руками мокрую конскую шею. "Пронеси, Господи! Пронеси, Господи!" - приговаривал он, и конские копыта, казалось, отзывались: "Пронеси! Пронеси! Пронеси!"
Впереди открылась новая, на этот раз совсем небольшая полянка. Первой её одолела взбесившаяся Марья, но в дальнем конце словно споткнулась, а через мгновение пошла уже тише, волоча по земле своего ездока. Начали валиться и другие всадники, будто неведомая сила сшибала их с коней и ударяла оземь.
Сенька хотел придержать Буланка, но не смог сразу найти поводьев, и тот по-прежнему стремительно нёс его к роковому месту. Уж на подъезде выглядел Сенька натянутую между деревьями как раз на высоте всадника верёвку - о неё-то и ломали шеи дружинники.
- Береги-ись! - только успел крикнуть он и вылетел из седла.
Сенькин крик был услышан скакавшими сзади. Кое-кому удалось сдержать коней и даже обнажить сабли, но из лесной чащи полетели в них арканы, засвистели стрелы. Сваленных тут же приканчивали выскочившие на поляну люди. Минута - и лес, только что оглашаемый конским ржанием и предсмертными криками людей, снова погрузился в утреннюю дрёму...
На высоком лесистом берегу, круто поворачивающем Яузу к Москве-реке, среди тронутой первыми осенними красками зелени темнели строения Андроникова монастыря. Заложен он был более века назад, ещё при великом князе Дмитрии Ивановиче, в знак чудесного спасения митрополита Алексея. Сказывают, что, когда Алексей плыл из Царьграда, куда отправлялся за поставлением в митрополиты, великий шторм на море случился. Разметал он утлые судёнышки, а ладью нового митрополита почти совсем водой захлестнуло. Приготовились все к смерти, и стал Алексей молиться: "Господи, не дай в пучине морской погибнуть, услышь мольбу мою, храм тебе великий сооружу за спасение своё!" Оказалась тогда сноровка русского кормчего сильнее непогоды, вывел он из беды ладью, и пришлось владыке исполнять свой обет.
Место для монастыря выбиралось с тщанием, и сам митрополит освящал закладку храма Спаса Нерукотворного. Строили в те годы быстро, нагнали мужиков, лес под рукой: в неделю храм воздвигли, в другую - трапезную, а за лето кельи построили и забором монастырь обнесли. Вскоре стали, однако, деревянные строения в ветхость приходить. Первым делом храм Божий покосился, и тогда рядом с ним поставили каменный четырёхстолпный Спасский собор, чудно разукрашенный иноками Даниилом Чёрным и Андреем Рублёвым. Затем все строения подновили, а ныне пришла пора и стены новые складывать.
Основные работы замыслили начать по весне, а сейчас по приказу игумена сколотили артели, чтобы лежащий окрест лес рубили и с началом зимы по санному следу свозили к монастырю. Одна из таких артелей работала на правом берегу Яузы, близ села Воронцова. Ладные и неленивые мужики подобрались в ней. Третьего дня пристал здоровенный детина, Семён, молчаливый и исполнительный. О себе рассказывал мало, только по странному говору с цоканьем - цто да поцто? - определили в нём пришельца с далёких северных мест. Впрочем, артель не сыск боярский. Молчит человек, значит, так надо, лишь бы дело знал и от дела не бегал. Только монах Феофил, который за работой надзирал, всё приставал: кто да откуда? Семён в ответ лишь зубы сцепит и топором посильнее ударит - вот и весь сказ. Монах яриться начинает, слюной брызжет, покуда кто-нибудь из артельных без всякого уважения к святому сословию крепко его не обругает: не приставай, этакий-разэтакий, к людям! Оно, по правде говоря, и не за что было уважать монаха - никудышный случился человек, пьяница и матерщинник, ни к чему путному неспособный. Братья монастырские - те народ учёный: кто книги пишет, кто книгам учится; а Феофилу премудрость эта не по зубам оказалась. Пробовал было его игумен на путь истинный наставить, а потом махнул рукой и стал пользовать на хозяйственных делах, и то на таких, чтоб подальше от обители и расторопности особой не требовали.
В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придётся сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.
Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашёл артель за огромным стёсанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил своё утреннее дело и подошёл к мужикам.
- Здоров будь, святой отец! - встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. - Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.
- Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, - прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: - Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!
- Дык каша не селёдка, - вставил Данилка. - Ей ведь не закусывают.
Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семёна, он вдруг накинулся на него:
- И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, - гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно Господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!
Видя, что Семён напрягся струной и с силой, до белизны в своих узловатых пальцах, вцепился в стол-колдобину, Архип, артельный старшой, тихий и рассудительный мужик, положил ему руку на плечо и успокоительно сказал:
- Брось, Сёмка. У ярыжки - одна отрыжка, мы уже привыкли. А ты, монах, язык попридерживай, не всякий твой лай стерпит. И Господа поменьше поминай - рот у тебя грязный, не для того исделанный. Пошли, братва...
Оставив ругающегося и вконец рассвирепевшего Феофила, артель разошлась по своим местам. Архип повёл Семёна и Данилку в ельник, что начинался в двухстах шагах от артельной стоянки. В звонкой прозрачности стылого осеннего утра голос Данилки звучал особенно отчётливо. Он на все лады ругал Феофила: такому-де и в пятницу праздник, и ночью не дрёма, от него-де и Богу убыток, и людям истома. "Зачем тады такой на свете живёт?" - хватал он мужиков за рукава и заступал им дорогу. Архип отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
- Всем головы затрудил: зачем да почему? Не всяка шишка полная, не всяка ягода сладкая, а растут. Значит, так Господу нашему угодно... Давай лучше за дело браться. - Он подошёл к большой раскидистой ели и кивнул: - Вот с неё и начнём.
Семён осмотрел дерево, погладил по шершавому стволу и взмахнул топором. Работа давно служила ему верным снадобьем для врачевания житейских ссадин. Вот и сейчас, вонзаясь с утробным гиканьем в смолистую древесину, обнажая с каждым ударом топора пряно-душистую матовую заболонь, он сразу забыл об обиде. Сделав глубокий надруб, Семён подождал, пока Архип и Данилка перепилили половину комля, и упёрся длинной слегой в ствол дерева. Оно, ещё не чувствуя надвигающейся беды, спокойно шуршало ветвями. Но вот по стволу ели прошла первая дрожь, затем она задрожала сильнее, наконец покачнулась, замерла и стала медленно валиться, цепляясь за своих собратьев, будто прося у них подмоги.
- Сломалась, как ни упиралась! - весело крикнул Данилка.
Семён глянул на место, куда должно было упасть дерево, и обмер: там, на небольшой опушке, стоял человек. Он что-то пристально рассматривал в траве и не замечал грозившей ему беды.
- Э-э, гы-гы-гы! - гаркнул Семён и суматошно замахал руками.
Человек поднял голову и вдруг, словно заяц, прыгнул под ближайший куст. В это же мгновение ель с шумом упала на землю, накрыв собою почти всю полянку. Мужики бросились вперёд, спотыкаясь об еловые ветки, царапая лица и руки.
- Не затем конду валили, цтоб скудельницей стала, - пробормотал Семён. - Эвон, живой вроде. - Он разгрёб еловые ветки, глянул вниз и радостно сказал: - Сопит!
Из мохнатой темноты на мужиков смотрели живые глаза.
- Целой-то, друг сердешный? - спросил Данилка.
- Господь сохранил, всё вроде бы при мне, - ответил им голос. - Да что уставились? Выбраться помогите.
Через минуту перед ними стоял небольшой человек с остреньким, птичьим лицом. Одет он был странно: холщовые порты и лапти - снизу вроде мужик, а вместо рубахи - монашеская ряса с обрезанными полами, подпоясанная дорогим узорчатым ремнём. Испуга в нём не было, да и ругаться, похоже, ему не хотелось. Зато Данилка не сдержался:
- Вот бес! Мы чуть было грех на душу не взяли, а ему хоть бы хны! Неужто со страху даже не брызнул?
- Уймись, - спокойно ответил незнакомец, - ибо всякий, гневающийся на своего брата, уже совершает грех.
- Слава Богу, что всё обошлось, - примирительно сказал Архип, - но впредь по сторонам поглядывай, не токмо в землю. Клад, что ли, искал?
- Да какой там клад! Траву кровохлёбку увидел, коренья хотел выкопать.
- Твоё счастье, парень, что под комель не попал, а то бы никакая кровохлёбка не помогла.
- Здорово это ты, ровно блоха, сиганул, я и моргнуть не успел, - вставил Данилка, и все дружно засмеялись.
- Ты, значит, из травознаев будешь? - продолжил Архип. - А идёшь куда?
- Мир большой, а я человек вольный: где тепло - там и солнце.
- Без дела, значит, шатаешься?
- Дело у всякого есть, да не всякому о нём скажешь.
- Ну-ну, мы не любопытствуем... Голодный небось?
- Да есть немного. У нас ведь, шатунов, раз на раз не приходится: нынче ляжешь на сучок, завтра - девке под бочок...
- При твоих-то достатках, - оглядел его Данилка, - тебе чаще всего на сучках приходится, верно? Но не горюй и подкрепись, - протянул он ему краюху хлеба, - может, ещё повезёт.
- Весёлый у вас народ, - проговорил незнакомец, усаживаясь под высокой сосной. - А лес кому рубите?
- Лес-то монастырский, на ихнее обзаведение, - кивнул Архип в сторону монастыря.
- Что же монахи сами не работают?
- Да где ж это видано, чтоб они сами работали? Или в других местах не так?
- По-разному... Есть в северных местах монастыри, где братья всё сами делают: кто сети плетёт и кельи строит, кто дрова и воду в хлебню и поварню таскает, кто хлеб готовит и варево, а мирян к своим службам не допускают...
- Ну, это далеко, до нас ещё не дошло, - протянул Данилка.
- С нас-то это и началось. Отец Сергий, царство ему небесное, много монастырей на московской земле построил и везде порядки строгие заводил, чтоб пити и ясти от трудов своих, чтоб вино по кельям не держать, чтоб готовиться не к обжорству, а к туге, нужде и подвигам духовным... Вот как дело-то было, а ныне, видать, всё забылось: что мирские, что духовные - все господа.
Необычно говорил прохожий. Мужики помолчали, обмозговывая.
- Может, и верны твои слова, парень, - сказал наконец Архип, - да опасливы. Ну как всяк сам работать станет, над ними тогда и надзор не нужен. А зачем тогда приказные, тиуны, дворские да и сами князья?
- Вот и я говорю - зачем?
- А затем, что народ - как бараны без пастуха.
- Так у баранов другое. Там на тыщу - один пастух, а у нас все править хотят, вот и духовные туда же лезут. Нет, братья, коли каждый по совести жить будет, без стяжания, без желания излишнего имения, чтоб не убыточить братьев, а наделять их своею любовью, то много пастухов и не надобно. Мне, к примеру, они и вовсе не нужны, да и вы обойдётесь.
- Это верно, - согласился Данилка, - тем паче что наш пастух что больной петух: как ни кукарекнет - всё невпопад.
- Вот понимаем, а сами так и норовим под чью-либо палку спину подставить. Несладко, но привычно, пусть гонят, как рабов...
- Мы не рабы, но люди вольные.
- Да рабство, оно не на лбу, а в душе, оно всю её, словно ржа, изъело. Было время, когда всколыхнулся народ, плечи расправил и со словом Божьим бросился на исконного врага, свершив Мамая грозное низвержение. Тряхнули силою, да только на раз её и хватило. Снова согнулись, снова спину подставляем. К русской палке плеть татарская присовокупилась, а вы речёте: не рабы...
Семён слушал смелую речь странного пришельца и думал о своей нелёгкой доле. Вот он про рабство толкует, на словах всё верно, а в жизни как? На что уж он в Пскове, а потом в Новом городе вольготно жил, на вече ходил, сам себе посадников и князей выбирал, вольностью кичился, но случилась нужда - и попробуй сыщи правду! Был он неплохим подмастерьем у великого искусника Кузьмы, что кольчуги новгородские выделывал. Сам уж кольчужное дело постигать стал, и хоть богатства не имел, но жил сытно. Девку приглядел, свататься надумал, да сгубил её гадёныш один из Селезневых. Хотел управу найти - на цепь посадили. Вырвался, бежал и теперь мыкается по чужой стороне. А коли б стерпел? Многое чего сулили, гривнами звенели. Дело, может, завёл бы своё и жил бы припеваючи, не бегал бы теперь, как собака бездомная. Вона как вольность оборачивается.
И словно в ответ на его мысли незнакомец продолжал:
- Главное, чтоб совесть была чиста, а богатство что? Прах один. Порты износишь - новые справишь, а душу запятнаешь - на всю жизнь память останется. Но коль чиста душа, то никакой страх неведом, ибо сказано: не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто может уязвить душу. Так-то, люди вольные!
Рядом хрустнула ветка, мужики обернулись на звук и увидели прятавшегося за деревом Феофила. Он важно вышел из-за ствола и наставил на незнакомца свою суковатую палку:
- Ты кто таков?
- Матвей, раб Божий.
- А почему по монастырскому лесу шляешься?
- Думал, в нём воздух чище, да, вижу, ошибся.
- Ошибся... - не понял Феофил. - За ошибки платить надо. Да что с тебя взять, разве поясок.
- А пива холодного не хочешь?
Маленькие глазки Феофила жадно пыхнули.
- У пристани шинок есть, пробегись, нацедят.
Феофил вмиг сделался красным.
- Ах ты, змеиный потрох! - прохрипел он. - Издёвки строить вздумал, крамольные речи против святых отцов разводишь, да я тебя!.. Вяжите его!
Артельные не двинулись с места.
- Опять наш петушок не то скукарекал! - хмыкнул Данилка.
- И вы бунтовать?!
Феофил с неожиданной прытью ткнул своей палкой Данилку так, что тот отлетел на сажень, замахнулся на Матвея и уже готов был обрушить на него удар, как вдруг почувствовал, что его руку словно сжали железными клещами.
- Умерь-ка свою буесть, чернец! - услышал он голос Семёна.
- Ты-ы-ы! - выдохнул Феофил, дёрнулся, затих на мгновение и в бессильной злобе плюнул туда, наверх, где маячило ненавистное ему лицо.
Семён схватил Феофила за шиворот, приподнял и подержал, словно раздумывая, что ему делать с этаким добром, широко размахнулся... Багровое лицо Феофила враз посерело от страха, на Семёна пахнуло тошнотворным запахом сивухи и ещё чем-то, донельзя гадким. Он скривился от отвращения, задержал свой размах и неожиданно для всех привесил монаха к обломанной ветке стоявшего рядом дерева. В этом странном и нелепом виде, с трепыхающимися руками и ногами, Феофил напоминал большого чёрного паука. Семён обтёр руки о траву и, не оглядываясь, пошёл в лесную чащу. Матвей поспешил за ним.
- Снять, что ли? - почесал голову Архип.
- Пускай охолонет маленько, - откликнулся Данилка. - Сам же только что говорил: не всяка шишка полная, а висит. Правда, такой пустой шишки отродясь ещё не было...
Семён шёл, не замечая хлеставших его ветвей. Он уже далеко углубился в лесную чащобу, когда услышал окрик догонявшего его Матвея.
- Цего тебе? - хмуро обернулся Семён.
- Да постой ты!.. - У запыхавшегося Матвея перехватило дыхание. - Куда спешишь?
- А куды глаза глядят, лишь бы рожи той мерзкой не видеть.
- Остынь, парень, маленько. Гнев, он плохой попутчик. Что делать думаешь?
- До холодов как-нибудь перебьюсь, а там в обозные наймусь - и подальше куда.
- К Москве, значит, шагаешь. Только зря через глухомань, здесь недалеко тропа хожая: и идти удобно, и глаголить можно. Я тут допрежде бывал, места знакомые. Сперва охотнички ту тропу вытоптали, а потом и сам великий князь со своей дружиною.
- Поцто?
- А он недалече дом свой загородный обосновал, вот и заглядывает иногда.
- Ты его видел?
- Да как тебя самого.
- Лют, говорят, больно.
- Не лют, а строг. На государстве нельзя без строгости. Государь без грозы - что конь без узды. Разумом светел и книгам учен, не в пример иным прежним князьям. Опять же время такое, что врагов не токмо силою, но и мудростью побеждать надобно.
- Нас-то, новгородских, не мудростью, силою взял.
- Порой и умного выпороть не мешает...
Матвей внезапно остановился, прислушался:
- Скачет кто-то, и не один. Может, люди служилые, а может, и лихие, потому поберечься нужно.
Постепенно нарастающий конский топот внезапно растворился в разноголосом шуме битвы: в ржании коней, лязганий стали, вскриках и брани.
- Цего это мы, как зайцы, уши пригнули? - вскинулся Семён.
- Куда ты? - вцепился в него Матвей. - С голыми руками-то?
Но Семён решительно стряхнул его и поспешил на шум битвы. Матвей неохотно потянулся за ним. Шум впереди стих так же неожиданно, как и начался. Перед ними открылась небольшая полянка, заваленная конскими и людскими телами. По полянке бродил высокий, богато одетый человек, который пристально всматривался в лежащие тела. При виде его Семён вздрогнул и радостно прошептал:
- Сыскался, голубцик!
- Знакомый, что ли? - тихо спросил Матвей.
- Знакомый, Яшка Селезнёв. Скоро есцо больше познаёмся, весь род их змеиный изведу.
- Не его ли братцу голову на Шелони срубили?
- Евонному, а Яшку мне Господь оставил.
- Чего богохульствуешь? - начал было Матвей, но, поглядев на искажённое яростью лицо Семёна, замолчал и стал следить за высоким человеком.
Тот наклонился над одним из лежавших, потом присел над ним. Из леса, с той стороны полянки, что-то спросили, и Селезнёв, повернув голову, отрывисто бросил:
- Нет ещё!