В перерывах между беседами с князем Андреем Лукомский охотно посещал московских бояр. Среди них было много недовольных строгой властью московского князя. Вскоре к местным недовольцам прибавились назначенные к высылке опальные новгородские бояре. Они не торопились в отведённые им места и под разными предлогами застревали в Москве. В пьяном застолье велись смелые разговоры, но в деле боярство всегда было трусовато. Этот вечер, когда ему наконец-то удалось составить письмо к золотоордынскому хану и подговорить Селезнёва к нападению, был самым удачным за всё время московской жизни. Когда стало известно, что великий князь сумел избежать ловушки, Лукомский почувствовал сначала только досаду - там неуспех, где дело наспех! Но когда заговорили о пленении предводителя разбойной ватаги, он не на шутку встревожился: ведь если Селезнёв проговорится под пытками, то великий князь узнает, кто был истинным вдохновителем разбойного нападения. Конечно, можно надеяться, что ненависть Селезнёва к Ивану не позволит выдать своих друзей, однако для меньшего опаса следовало бы запечатать его губы более надёжным способом.
"Яшка-то зельно, видать, убитый, - рассуждал Лукомский, - иначе напрямки бы к пыточникам повезли. Подлечат его в загородном доме и отправят к Хованскому в подвалы. Оно конечно, можно по дороге перехватить, дак и Иван не дурак - поостережётся... Нет, ждать не след, надобно своих людей немедля в загородный дом посылать. Известно, подстреленная птица клюёт больнее, ну, мы дак этому селезню и вовсе клювик оторвём!"
Он отдал необходимые распоряжения и засобирался к Лыке, чтобы закончить дело с жалобным боярским письмом.
А Лыко всё ещё отмокал и бродил по вчерашним спуткам, наконец понял: одному их не распутать. Послал за приказчиком Федькой и в ожидании его направился в трапезную палату. Большинство вчерашних гостей уже сидели на своих местах, будто и не вставали. Они встретили хозяина громкими и радостными криками.
- Тризну по великокняжеским людям справляем, - объяснил Кошкин, схватил со стола большую медную ендову и протянул Лыке: - На-ка, князь, потризнуй с нами. - Но, заметив недоумение на лице хозяина, добавил: - Аль не слыхал?
- Об энтом-от разве что глухие не слышали, да и таким-от на пальцах всё разобъяснили! - нахально выкрикнул Полуектов.
Лыко сурово глянул на выскочку - после такого вскрика как признаешься в неведении? - и неопределённо мотнул головой.
- Хотел раб Божий Иван... с Господом Богом встренуться, - затянул Дионисий, смотря на Лыку через лебединое крылышко, - ан не вышло... ибо сказал Господь... ты разум мой отверже... аз же отрину тебя...
- А по-нашему, зря отринул, - икнул Кошкин, осушая свой кубок.
Хоть и невнятны были полупьяные речи, туман в голове Лыки стал постепенно рассеиваться. А когда прибыл вызванный приказчик да порассказал о разговорах в соседней корчме, Лыко и вовсе оправился. К приезду Лукомского он уже сиял, как новый грош. Судя по тому, как продолжалось застолье, гости не знали о причастности Селезнёва к нападению на великокняжескую дружину, и Лукомский не стал им говорить об этом, лишь о вчерашнем письме напомнил. Пока Лыко хлопал глазами, выскочил к нему Федька и протянул шёлковый лоскут:
- Всё сделано, князь, по твоему слову: письмецо боярское на аксамите изложено.
Лыко удовлетворённо крякнул, взял лоскут и протянул Лукомскому:
- У меня делоне задерживается: коли сказано, то и сделано. Вот с ним, - указал он на Федьку, - и пошлём его по назначению.
Лукомский оценивающе поглядел на Федьку и сказал:
- Парень вроде бойкий, да хватит ли разумения? Сам, поди, знаешь, что цена сему письму не одна боярская голова.
Лыко потрепал приказчика по плечу.
- Чего-чего, а разумения у него с избытком! - И рассказал о Федькиной проделке с продажей соседского дома.
- Ловок, плут! - засмеялся Лукомский.
Но Дионисий неожиданно осудил:
- Человек он... разумный и ловкий... да ведь Господа обманул... вместо службы ему... деньги на питие пущает... а это большой грех...
- Да ну? - удивился Лыко. - Я, сколь тебя знаю, всё в этом грехе вижу. Если ж ты, Божий слуга, своё добро на молитвы не изводишь, чего ж мирских за такое попрекать?
- Негоже хозяину такие речи гостю говорить! - обиделся потерявший свою важность Дионисий. - Мы пришли к тебе по-доброму, честь оказали, а ты?
Он посмотрел на Полуектова, ища у него одобрения своим словам, и тот согласно кивнул. Лыку этот кивок особенно возмутил.
- Это ты-то, трава придорожная, мне, князю, честь оказал? - Он тяжело задышал и рванул ворот рубахи: - Ну-ка, убирайся с глаз моих, покуда я голову тебе не открутил!
Полуектов мигом выскочил из-за стола. Дионисий тоже потянулся к двери.
- Спасибо за угощеньице-от, князь, - проговорил, кланяясь, Полуектов.
- Э-э... благодарствую... э-э... - начал было Дионисий.
- Иди уж, - махнул рукой Лыко, - за дверью доблеешь, а мне с князем договорить надо. Надоели, сил нет, - попытался оправдать он свою горячность, - цельных два дня, почитай, со стола не вылезают и пустое долдонят. Не поймут, что нашему делу посторонний глаз помеха... - Лыко огляделся по сторонам и наклонился в сторону своего приказчика: - Хочу я тебе, Фёдор, дело важное доверить - письмецо сие захватить и до самого царя Ахмата довезти. Важное письмецо! Сполнишь дело - большим человеком сделаю, ну а предаться вздумаешь - жизни лишу, а весь твой род под корень изведу! Понял?
- Чего ж не понять? Исполню как надо - мне жизня ещё нужна, а честь не помешает.
Лыко протянул лоскут Федьке:
- Зашей в шапку, тут же зашей и не снимай её даже в мыльне.
- Будь спокоен, князь, - сказал Федька, вспарывая подкладку, - мне не впервой письма таскать. Ныне даже Фрязин бумагу для лекаря доверил, только он пощедрей твоего оказался.
- Это для какого же лекаря? - вдруг насторожился Лукомский.
- Для великокняжеского. Он, сказывают, сейчас в евонном загородном доме разбойного главаря сшивает. Наша артель завтра туды по торговому делу заедет. Фрязин как услыхал про то, задрожал от радости, бумагу сунул и полную горсть серебра насыпал.
- Бумага при тебе? - протянул руку Лукомский.
- При мне. Да вить обещался доставить...
- Отдай! - Лыко стукнул кулаком по столу.
Федька выхватил из кармана свёрнутый уголком листок и передал Лукомскому. Тот повертел листок и сломал печать. Это было обычное деловое письмо с требованием срочной уплаты какого-то долга, и Лукомский хотел уже вернуть его Федьке. Как вдруг ему в голову пришла мысль, что случай лает счастливую возможность быстро и без особых хлопот устранить многознающего Селезнёва - нужно было только намекнуть об этом Просини. "В жизни всяко выходит, - подумал Лукомский, приписав пару слов на письме итальянца, - враг лечит, а друг калечит". И сказал Федьке:
- Я тут свой привет лекарю приписал, доведёшь до него, как обещался. Только не сам, а через кого-нибудь. Главное - письмо Ахмату береги, во все же другие дела не суйся. Вот, держи на дорогу! - И Лукомский сунул Федьке увесистый мешочек с деньгами.
Глава 3
ПОТЕХА
...Весёлые с медведи, и с бубны, и с сурны, и
со всякими бесовскими играми с иных городов
торговые люди и весёлые приезжают на тот
великий день, а от того бесчиния великого и
пьянства многие крестьянские души от пьянства
и от убойства умирают...
Из поповской челобитной
В тот же день, когда учинился разбой, в загородный дом великого князя прибыл под крепкой сторожей крытый возок. Объявился фряжский лекарь, а с ним стремянный Василий да прохожий Матвей, что упредил о разбое. Челядь шепталась по углам: вроде бы побитого злодея привезли для лечебы, - но ничего путного вызнать не смогла, так с пустыми охами и пошла спать. Вместе с нею стихли и приезжие.
Матвей прободрствовал почти всю ночь, но ничего опасного не выслушал. Рядом беззвучно спал стремянный великого князя, в соседних покоях по-иноземному высвистывал носом фряжский лекарь, на дворе время от времени протяжно перекликались часовые, под полом деловито пищали мыши - мирная ночная жизнь. Забылся Матвей лишь на склоне ночи, после вторых петухов, а вскоре мутные предутренние звуки просыпающегося дома вновь разбудили его. Замычали коровы на скотном дворе, заскрипел колодезный журавль, зашумели бабы в поварне, захлопали двери. Он полежал немного, не спеша оделся и вышел во двор.
Солнце уже встало. Его свет, разобранный подступившими елями в весёлые и дружные снопы, яркими бликами сверкал на стёклах верхнего этажа, золотил гребешок недавно построенного вокруг дома частокола, ослепительно вспыхивал на бердышах часовых. Свежесть прозрачного осеннего утра разогнала последние остатки дрёмы, наполнила тело бодростью. Матвей пробежал через двор к сторожевой вышке, одним махом одолел её свежеоструганные и всё ещё душистые ступени, остановился на верхней площадке и огляделся.
Вокруг разливалось широкое лесное море, в зелёную ткань которого вплеталось золото клёнов, багрянец осин, нежная розовость бересклета. Над ложбинами, лугами и речными долинами висели белые клочья тумана. Рядом катилась Яуза, терпеливо ворочая водяные колеса мельниц, тянувшихся по реке до самого пристанища, а за ним разливалась широкая вода Москвы-реки, по которой уже бежали ранние лодчонки. Лесной покров, окутавший землю до самого окоёма, изредка прорывался куполами церквей, островерхими звонницами и монастырскими постройками. Ближе всех казались стены Андроникова монастыря, опоясавшие холм на левом берегу Яузы. Там уже зазвонили к заутрене - ветер доносил слабые, но чистые звуки колоколов Спасского собора. Ниже по Яузе, у самого её устья, виднелся небесный купол церкви Никиты Мученика. Дальше, за Москвой-рекой, хмурились чуть различимые башни монастыря Иоанна под бором, а всё, что за ним, тонуло уже в синеватой дымке.
Правее Замоскворечья на высоком холме виднелся Московский Кремль. Его башни, колокольни и терема, утопающие в зелени садов, казались издали ярким осенним букетом, перевязанным белой лентой. Воображение Матвея дополняло скрытую далью, но хорошо знакомую картину. Златоверхий набережный терем с его причудливыми башенками и переходами представлялся сказочным дворцом, вынырнувшим из речного омута и взобравшимся через зелёный подол на гребень холма. По краям, словно шлемы дальних сторожевых, высились купола церкви Иоанна Предтечи и Благовещенского собора. В среднем ряду взметнулись грозными палицами маковки Архангельского собора, церкви Иоанна Лествичника и Рождества Богородицы. Ещё ближе пронзали небо острые пики Москворецкой, Тимофеевской и Фроловской башен. И к этому могучему воинству из расступившихся окрест лесов бежали разделённые кривыми улочками боярские хоромы, избёнки, церквушки, сбиваясь у стен в тугие кучи и распадаясь вдали от них на отдельные маленькие островки. Вся эта родная картина, заслонённая от солнца синей утренней дымкой, наполнила Матвея какой-то неизъяснимой радостью.
Спустившись с вышки, он озорно подмигнул пожилой скотнице, которая, осердясь, погрозила ему кулаком, ущипнул пробегавшую мимо упругую девку, отвесил смешной иноземный поклон суровому, не по-человечески заросшему ключнику.
- Чего кобелишься-то? - позёвывая, спросил тот.
- Хочу испросить у тебя самого какого ни есть наилучшего заморского вина, - улыбнулся ему Матвей.
- Тебе мальвазии или бургундского? - колыхнулась борода.
- Лучше бы греческого.
- Твоё вино на скотном дворе по желобку течёт, там и проси, - отвернулся ключник.
- Да я же не себе, - схватил его Матвей. - Мне государского лекаря Синего-Пресинего угостить надобно.
- А по мне, хоть и вовсе зелёного угощай, только от меня отстань.
Матвей согнал с лица улыбку и неожиданно грозно проговорил:
- И бросят тебя во тьму внешнюю, и будет там плач великий и скрежет зубовный, ибо алкал я, и ты не дал мне есть, жаждал, а ты не напоил меня...
- Постой, - повернулся к нему ключник, видимо убоявшийся такой кары, - платить-то чем будешь? - Он внимательно оглядел Матвея и задержал свой взгляд на его узорчатом, шитом золотом пояске.
Матвей возвращался к себе, прижимая к груди большой кувшин и придерживая им расходившиеся полы своей ветхой полурясы. Василий, хмурый спросонья, встретил его хриплым упрёком:
- Шляешься невесть где и всю ночь как мошкарь-толкун мельтешил.
Они так и не подружились. Василий никак не мог привыкнуть к мысли, что чернец, бродяга, которого он ещё вчера мог безнаказанно выпороть, стал его неожиданным товарищем. Стремянный великого князя - должность немалая, и сам он непростого рода-племени - сын удельного князя Верейского, который пусть не в близком, но всё же в родстве с самим великим князем: приходится тому троюродным дядей. При такой-то чести какая радость службу с безвестником нести, который своей отчины-дедины не ведает? Всё одно что петуху с соколом в небесах летать. Как ни хлопать крыльями, выйдет петушку только за курами бегать да червей из земли выклёвывать.
Он презрительно посмотрел на Матвея, пытающегося приспособить под кушак обрывок старой верёвки, и съязвил:
- А поясок-то свой, никак, в нужнике обронил?
Но Матвей насмешки не принял.
- На вино выменял, - спокойно ответил он, - пусть лекарь государский позабавится и любопытство своё умерит, а то сует нос во все углы и про разные дела пытает.
- И не жалко пояска-то?
- А чего жалеть? Мне его наш настоятель в дорогу дал. Коли встретит тебя, сказал он мне, дурной человек и пограбить восхочет, то, ничего не найдя, может жизни с досады лишить. Ну а коли поясок увидит, возрадуется и отпустит тебя на все четыре стороны.
- Выходит, не встретился тебе дурной человек?
- Выходит, так. Они теперь из лесов все по городам разбежались.
Василий нахмурил брови - как это понимать? Вроде насмешничает над ним чернец. Но Матвей дружелюбно сказал:
- Очисти горло да лицо разъясни - утро вон как лучится, а я пока нашего дружка спроведаю.
Сладкое, душистое вино не успокоило Василия. "Этот народец - дерьмовый, - думал он, глядя вслед ушедшему Матвею. - За душой ничего нет, а всё одно прыть свою показать тщится. Напредложит всякого, чтоб дельным казаться. На поверку же - одна пустота выходит. Иван Васильевич, правду сказать, приучил к тому: кто ему речь говорит, всех слушает. Буде сойдётся - в дело ставит, не сойдётся - пускает мимо ушей, но не наказывает болтуна и суда ему не даёт. А надо бы отваживать пустое говорить..."
Его мысли были прерваны неожиданным появлением синьора Просини, чей вид никого в Москве не оставлял равнодушным. К узкой жёлтой куртке, с трудом вмещавшей дородную плоть лекаря, были привязаны шнурками два зелёных рукава, через боковые разрезы которых проглядывала красная рубашка. Толстое чрево Просини окружал широкий пояс с привязными карманами. Доходившая до бёдер куртка кончалась короткими изжёванными штанами, а из них торчали кривые ноги, одетые в чёрные чулки и казавшиеся особенно тощими по сравнению с бочковидным туловищем.
- Чисто петух! - ахнул Василий, вставая навстречу гостю, и, пока тот что-то оживлённо говорил, размахивая руками, вспомнил, как в первые дни своего московского житья Просини, пытаясь исправить форму ног, подшивал паклю к изнанке своих чулок.
Поведал об этом изумлённым москвичам толмач Пишка, первоначально приставленный к лекарю для изъяснения и обучения русскому языку. Просини оказался способным учеником, но своей чрезмерной пытливостью настолько измучил Пишку, что тот в отместку учил его словам, совсем ненужным в лекарском деле. Месть открылась, и Пишка был отставлен, а Просини до сей ещё поры путал слова и заставлял нередко краснеть привычных ко многому московских боярынь.
- Ты, господин синьор, передохни маленько, - вклинился Василий в речь лекаря, - и объясни толком, чего хочешь. Быстро больно говоришь, не уразумел я.
- Я ехал Московию исправлять здоровье грандуче московский Иван Васильевич. Вчера я лечил какой-то... веччо бронталоне, как это по-русски... а, старый хрыч! Теперь послан сюда лечить опасный вор, завтра, может, пошёл лечить... карпо?
- Кого? - не понял Василий.
- Карпо иль карпо. - Просини сделал пальцами рога и заблеял.
- Козу, что ли?
- Нет, муж коза.
- Козла, значит?
- Да-да, козёл! Я послан сюда лечить опасный вор, а мне его не дают. Как я могу лечить без глаза? Я сейчас вставал и пошёл на... корте... на двор, а меня не пускали. Здесь что... пригьоне?
- Чего?
- Ла пригьоне? - Просини изобразил пальцами решётку.
- Тюрьма, - догадался Василий. - Нет, здесь не тюрьма, это двор великого князя.
- Если не тюрьма, то пускайте меня. Или возверните меня грандуку. - Просини сложил молитвенно руки и просительно заглянул в лицо Василию: - Ла прего, язви тя в корень! У грандуче мой друг Антоний, он едет домой Венедья. Я поеду с ним. Я не хочу лечить козёл, я не хочу сидеть тюрьма! Уразумел?
- Не совсем ещё, - протянул Василий. - Ты скажи-ка мне, господин синьор, сколько денег тебе великий князь платит?
- Три рубля за месяц.
- А мне и полтины не выходит. Потому б я за твои деньги не токмо козла, гадюку бы ядовитую лечил. И другое возьми в рассуждение: тебе платят, значит, на службе состоишь. Куды надо - посылают, кого надо - лечишь. Так что обиды твоей в этом деле нет, не туды загибаешь...
- Туды твою растуды, - уточнил Просини.
- Тем паче! - сдержал улыбку Василий. - Сполняй свою службу смирно и не выкобенивайся. Теперь уразумел?
- Не понял. Что есть вы-ко-бе-ни-вай-ся?
- Ну это как тебе сказать?! - Василий покрутил растопыренными пальцами и передёрнул в недоумении плечами. - Словом, не трепыхайся...
- А сейчас понял! - оживился Просини. - Ты хотел сказать... нон джэларе... не мьёрзни! Так? Русский язык такой трудный, имеет такой длинный слова, но красивый слова! Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, - протянул он с видимым удовольствием. - О, я уже знаю много красивый слова: лас-ко-сер-ди-е, о-халь-ник, со-ро-ко-уст...
Василий затосковал, поняв, что быстро отделаться от лекаря ему не удастся. Избавление пришло внезапно: увидев входившего Матвея, он ткнул в него пальцем и оборвал Просини:
- Вот ему всё расскажешь, что хотел, а мне недосуг: надо службу справлять!
- Давай поговорим, синьор лекарь, - сразу же отозвался Матвей. - У меня для тебя и гостинец припасён, - похлопал он по кувшину к явному неудовольствию Василия.