Дружинники бросились к коням, а Матвей поспешил к погребу. Он резко открыл дверь и, всматриваясь в прохладную, чуть озарённую снизу тьму, позвал Василия. Ответом ему была тишина. Он позвал громче и услышал слабый стон. Матвей бросился вниз по осклизлым ступеням, достиг подвала, набитого огромными бочками, и в мерцающем свете факела увидел два неподвижных тела. Он подбежал к ближнему, приподнял и повернул его голову к свету. Лицо великокняжеского стремянного было залито кровью. Матвей оторвал кусок рубашки, смочил его в вине, вытекавшем из плохо закрытой бочки, и стал осторожно протирать лицо Василия. Тот застонал и медленно открыл глаза.
- Живой, стал быть? - обрадовался Матвей, щупая его голову.
- Звенит башка, - прошептал Василий и громко охнул, когда Матвей прикоснулся к ране.
- Ничего, браток, потерпи чуток, - начал приговаривать Матвей, смачивая голову и перевязывая её остатком рубахи. - Больно - значит, не мёртвый. А обидчика твоего мы схватили. Жаль только, весёлые на возке удрали, а с ними Федька-вор, что с купцами сюда прибыл. Ну ничего, люди вдогон посланы, авось обойдётся...
- Это же я выпустить их разрешил... - тихо сказал Василий. - Кругом, выходит, виноваты... - Он сделал попытку приподняться и попросил: - Слышь, Матвей, помоги!
- Сейчас людей кликну, вынесут тебя, - пообещал ему Матвей.
- Не надо людей... Хоть на карачках, а сам вылезу... - Василий с трудом поднялся, постоял, опершись на плечо Матвея, и медленно заковылял к выходу. С каждым шагом он держался всё увереннее, а верхние ступени одолел уже сам, оставив плечо своего спасителя. Вынырнув из подвального полумрака, он зажмурился от ударившего в глаза света, а попривыкнув и оглядевшись, велел стоявшему невдалеке дружиннику подвести коня.
- Ты что удумал? - попытался удержать его Матвей. - Расшибёшься, потом собирать труднее будет!
Но Василий был непреклонен.
- Сам нашкодил, сам и исправить должен, - объяснил он. - Коли не достану злодеев, так и вертаться не след... У меня такая злоба на себя, что всю хворь разом вышибло...
Федька Лебедев, не жалея сил, погонял лошадь. Кнут беспрестанно свистел, оставляя пыльные полосы на её крупе. Но лесная дорога не для быстрой колёсной езды. Возок скакал мячиком, трещал на ухабах и готов был вот-вот развалиться. С косогора скоморох Тимошка первым увидел настигавшее их облако пыли и предупредил:
- Вдогон за нами пустились!
Федька обернулся и понял: не уйти. Дорога шла по правому берегу Яузы. Ещё немного, и она свернёт на Владимирский большак. В иное время там можно легко затеряться, но сейчас большак малолюден. Нужно было что-то решать, и Федька придумал: он придержал возок у поворота, бросил вожжи Тимошке и спрыгнул в придорожную траву. Продираясь сквозь чащобу, отделявшую дорогу от Яузы, он услышал топот промчавшихся мимо коней и прикинул: "Четверток от часа осталось мне - пока догонят возок, пока узнают, что я убег, пока искать будут..." Он вытянул руки вперёд и, прикрываясь от хлёстких ветвей, поспешил к берегу реки.
Василий достиг дорожного поворота, когда приметил своих людей, возвращавшихся из догона.
- Упустили? - встревоженно выкрикнул он.
- Куды им деться? - успокоил его один из дружинников. - Малой-то пробовал было в кустовьях схорониться, ну дак у нас - не у Проньки, живо вытащили! Беда одна - купчишка-то по дороге высигнул и дал деру.
- В каком месте - вызнали?
- Здеся указали, на повороте. Сначала запирались - не приметили, дескать, но мы им память укрепили! - Дружинник потряс плетью.
Василий огляделся и задумался: "Отселя ему два пути. Один - прямо, к пристанищу. Тама лодок тьма, по воде уйти можно. Другой - к берегу. Переплывёт на тот конец, а в Заяузье смолокуры-лешаки живут, народ шальной, кого хочешь схоронят. Будь на его месте, сам бы туда подался".
Он послал часть людей к пристанищу, а сам с остальными повернул к реке. По обрывистой, заваленной буреломом крутизне шлось не ходко, и деревья стегали, норовя попасть в раненую голову, но Василий упорно продвигался вперёд. К нему постепенно возвращалась уверенность, а собственная вина уже не казалась слишком большой. "Я нюхом чуял, что злодей с купчишками послан, - думал он. - Кабы не остановили на полпути, давно б на Федьку вышел и всё вызнал... А и чернец хорош! - вспомнил он Матвея. - "Ищи человека сухого да лёгкого" - высчитал вёдро, а на деле - воды полные ведра".
Река открылась перед ним неожиданно, и так же сразу увидел он в её водах красную шапку. Пловец уже пересёк середину и быстро приближался к левому берегу.
- Уйдёт, собака! - сказал ставший рядом дружинник и стал снимать лук. - Стрельнуть бы надо.
- Погоди, - остановил его Василий, - до смерти нельзя убивать, пусть к берегу пристанет, тогда и стрельнём... Дай-ка я сам, - не выдержал он и взял лук.
Федька уже достиг мелководья, встал на дно, оглянулся и, видимо заметив погоню, тотчас же поспешил из воды. "Пора, а то и вправду уйдёт", - сказал себе Василий, натянул лук и тщательно прицелился. Промашку допустить было нельзя, ибо времени для второго выстрела уже не оставалось. Он затаил дыхание, поймал наконечником стрелы правое бедро своей жертвы и тихонько спустил тетиву. Федька, ступивший в этот миг на осклизлую глиняную кромку берега, неожиданно поскользнулся и ткнулся вниз. Тут и настигла его стрела великокняжеского стремянного - она пронзила его со спины и пригвоздила к тому самому месту, на которое он только что ступал.
- Эх! - в досаде крякнул Василий и всплеснул руками. - Опять неудача вышла: убег от меня вор, и, кажись, на этот раз вовсе далеко. Стрела верно шла, да кто ж знал, что он землю клевать почнёт? Теперь одна надёжа - может, в портищах его что-нибудь найдём.
К счастью, неподалёку в прибрежных кустах сыскалась лодка, и Василий с дружинником без хлопот переправились на другой берег. Беглец и вправду оказался мёртвым. Обыскали его с великим тщанием, но, кроме мешочка с деньгами, ничего не нашли. Василий, вспомнив трусоватого Митьку Чёрного и его купецкую грамотку, щупал и мял красную шапку беглеца. "Должно ведь при нём что-либо найтиться, не за-ради же денег вор убег и жизни лишился", - подумал он, вынул нож и начал вспарывать подклад.
- Господи, сделай так, чтобы Федькин тай здеся оказался! Помоги мне един раз, и во всю остатнюю жизнь уже не просить тя, а токмо славить буду, - прошептал Василий слова молитвы и в нетерпении рванул крепкую ткань.
Под подкладом белел шёлковый, убористо исписанный лоскут. В подступивших сумерках на нём ничего нельзя было разобрать, но Василий сразу же почуял, что это не простая меняльная грамота: лоскут был впятеро больше того, что он видел у Митьки, а буквы вились такой затейливой вязью, читать которую впору самому великому князю, а не жиду-меняле. Он тщательно спрятал у себя находку и поспешил к загородному дому.
Доставленных к этому времени туда скоморохов свели в подвал для допроса. Узнав о возвращении Василия, Матвей оставил пленников и выскочил ему навстречу. Он выслушал рассказ о гибели Федьки и не сдержал досады: с ним-де кончик всей цепочки похоронился! Василий ткнул в сторону подвала:
- А ворье это неужто ничего не говорит?
- Говорят, да, похоже, немного знают. Поводчик признался, что лихоимничал по здешним дорогам, а вчера утром на людей великого князя напал - это его зверь коней ихних взбесил. Яшку Селезнёва он до сей поры не встречал, его накануне разбоя привёл атаман Гришка Бобр. Этот же атаман приказал им сюда ехать и Яшку убить, чтоб он всю шайку не продал. А вот от Федьки Лебедева они все в один голос отказываются. Упросил он, говорят, Тимошку письмо лекарю передать и алтын сунул. Тимошка-то выбрал время, когда потеха творилась, и подметнул письмецо, а больше с ним никаких делов не водили. Если ж не врут, то не возьму я в толк, для чего Федьке убегать было?
- Я рассудил так: раз бежит, значит, что-то уносит, потому и стрельнул его, - сказал Василий и протянул найденный лоскут.
Матвей выхватил письмо и бросился в комнаты, к свету.
- "Царю царей, властелину четырёх концов света, держащему небо и попирающему землю..." - Матвей недоумённо оглянулся на Василия и, снова склонившись над письмом, прочитал скороговоркой всё остальное. - Ты понимаешь, что это такое? - воскликнул Матвей, окончив чтение. - Негодяи толстобрюхие землёй нашей русской торгуют, врагов заклятых на неё зовут! Слыхано ли такое злобство? Нужно это письмо немедля до великого князя довести! Сей же час езжай и людей в охрану возьми - цены нет этому письму! Ай-ай! Мы ведь до сей поры на мелюзгу сети ставили, а тут осётр попался. Да какой осётр - рыба-кит! Ну, Васька, молодец ты, будь я на месте великого князя, чин окольничего тебе не пожалел бы! Вези скорей письмо, поднимай Иван Васильича с постели, он не осердится...
В осеннюю пору рано стихает московская жизнь. Летом небо высокое да широкое - бежать не обежать его красному солнышку, а осенью как бы сжимается небесная твердь и у подола круче становится. Взберётся солнце к зениту и шибко, словно под горку, покатится, всё убыстряя свой бег. Коснётся края окружного леса, нырнёт в его мохнатые дебри - и хлынут на город сумерки. Погонят людей в избы, затолкают на печки да лежанки: слава те Господи, прожит день! Тишина, темь, только сторожа гремят колотушками да кое-где желтеет окошко тусклым светом лучины. Во всей Москве лишь двор великого князя огнями расцвечен, а как же - государское дело ни покоя, ни роздыха не даёт, вертится, ровно водяное колесо: одна бадейка опростается, глядишь - уже другая подходит, полнёхонькая. Вот и нынче прибыл гонец из Пскова от князя-наместника Василия Фёдоровича Шуйского. Пишет Шуйский, что прислал магистр ливонский к псковичам своего человека с требованием, чтобы те потеснились в своих землях и водах - магистр, вишь ли, стол свой решил поближе к ним перенести. Услышало про это вече, пошумело и отдерзило: волен, дескать, князь в своей земле где угодно стол держать - в том мы ему даём дозволение, - но в землю святой Троицы пусть не вступается, не то ноги поломает... Теперь опасаются, что магистр на них войной пойдёт, и подмоги просят. По сему случаю кликнул великий князь своих ближних советников: большого московского наместника Ивана Юрьича Патрикеева, воеводу Даниила Дмитрича Холмского да казначея Владимира Григорьича Ховрина - и засиделся с ними допоздна: шутка ли, нежданно-негаданно размирье с немцами начинать.
В такую-то пору и прискакал Василий ко дворцу. Сунулся было к самому великому князю, но дьяки стеной встали: не велено никого пускать, и всё тут. Покрутился Василий, делать нечего, и решил двинуть тогда к Хованскому.
Князь Хованский чёрен и носат, чисто ворон. Так и в народе его зовут - иные за вид, иные за службу: мучит, дескать, в своих подвалах людей, а по ночам глаза им выклёвывает. Знал Василий, что всё это враки, но каждый раз, когда входил к князю, незаметно осенял себя крестом. То же сделал и сейчас, а когда увидел в этот поздний час Хованского в расстёгнутой рубахе, обнажавшей покрытую густым чёрным волосом грудь, успел мысленно прибавить: "Пречистый и животворящий крест, прогони беса, силою на тебе пропятого, Господа нашего!" Пересказал ему всё, что случилось в загородном доме, и письмо показал. Хованский схватил лоскут, близоруко склонился над ним, словно слова выклёвывал, а прочтя, стал тут же надевать кафтан.
- Сам схожу к государю, - сказал он Василию, - а ты назад возвертайся и никого из дома не выпускай, пока туда не приеду.
Хованскому путь к великому князю всегда чист. Вошёл он и стал сверлить государя круглыми глазками-буравчиками, пока тот не повернул голову - чего, дескать, надо?
- Важные вести с твоего загородного дома пришли, - вполголоса сказал Хованский.
- Ну! - недовольно бросил Иван Васильевич, не любивший, когда нарушался ход дела.
- Письмо к царю Ахмату наши люди перехватили, - ещё более тихо сказал Хованский.
- От кого письмо?
- От московских бояр.
- Так читай! Что это я из тебя, словно клещами, слова тащу?! - осердился великий князь.
- Мелко прописано, не для моих глаз, - схитрил Хованский и бросил взгляд в сторону сидевших людей.
Иван Васильевич протянул руку, взял шёлковый лоскут с письменами, повертел его и недоумённо посмотрел на Хованского. Тот вместо слов придвинул поближе свечи. В комнате повисла напряжённая тишина. Присутствующие видели, как при чтении письма лицо великого князя покрывалось красными пятнами, сулившими скорую грозу. Окончив читать, Иван Васильевич откинулся и прикрыл глаза. Посидел немного, видимо справляясь с одолевшим его в первые мгновения гневом, и неожиданно тихо заговорил:
- Жалуются московские бояре на меня царю Ахмату. Многие вины за мной числят и просят царя ярлык на великое княжение у меня отнять в пользу другого князя. А буде добром не соглашусь, так чтоб обчей силой. Для того послан в Орду посол от Казимира - на войну с нами сговориться. Бояре же московские им снутри помогут...
- Да отколе же такие бояре взялись? - выкрикнул князь Холмский.
- Имена не указаны, - криво усмехнулся Иван Васильевич, - числом нас, пишут, до полуста, а писать нам свои имена не можно...
- Одного из полуста найти не задача, - продолжил Холмский. - Взять всех крамольников, поприжать, кто-либо да скиснет, а через него и остальных вызнаем.
- Это, сказывают, золотишко так моют, - пробасил Патрикеев, мужчина видный и весь из себя дородный такой. - Бадейку с землицей возьмут и вымывают, покеда золотишко на донышке не останется. Так ведь одно - землица пустая, а другое - люди именитые, как их всех поприжать? Обиду затаят и взаправдашними врагами станут. Да и навряд ли воров этих столько - пяток злобников нашлось, а вдесятеро надулись...
- Речь не об том, - прервал его великий князь. - Как воров сыскать, про то Хованский лучше вашего ведает. Думать нужно перво-наперво, как от Ахмата защититься, ежели он и вправду с королём в сговор войдёт. Они и в прошлом годе пытались такое же сделать, да дело расстроилось. Ныне же Казимир на нас за Новгород зельно злой. Коли сговорятся, то во многажды страшнее Ливонского ордена будут.
Задумались государевы советники... Князь Холмский, удачливый воевода и недавний шелонский победитель, был нынче у князя в большой чести, потому без опаски голос первым подал. "Князь-огонь" - как-то назвал его Иван Васильевич, а и вправду: румянец, как у девки, во все щёки полыхает, глаза искры шальные мечут. Поднялся он и заговорил жарко:
- Негоже нам псом домовым на привязке сидеть и Ахмата дожидаться - время не то! Упредить его надо и первыми вдарить. Татарин зимой не воюет - корма нет коням, а без коня он что за вояка? Значит, идтить на него зимой, этой же зимой, пока сговора с королём нету. Государь! Перешли нынче же по воде припасы и наряд ратный в Казань да Елец. А как станут реки, пустим по ним рати: одни - по Волге, другие - по Дону. Сождутся рати и по Сараю ихнему вдарят - щепки не оставят!
- Эк хватил, - зашевелил кустистыми бровями Патрикеев. С Холмским он не ладил, видя в нём растущего соперника, и потому всегда перечил. - Да разве татарина можно так воевать? Это ж тебе не немец, что за огородом сидит, ковбасу жуёт и с пушек палит. Они со свово Сараю сразу же в Дикое поле убегут, а тама с ними в догонялки не сыграешь. Вот и смекай, стоит ли из-за этого поганого Сарая людей за тридевять земель гнать? Нет, государь. Тонка ещё кишка наша для Орды. Повиниться нужно перед царём, должки отдать сполна, поминки богатые справить да с кем-либо из сродственников твоих отослать. Поминки и честь - ему это только и надобно...
Тут уж Ховрин не выдержал, задрожал своими шишкастыми, словно ранний огурец, щеками:
- Долги, говоришь, сполна? Дак за два года выхода не давали, а это без малого пятнадцать тысяч рублёв. Где их взять? Год нынче тяжкий: с мая по эту пору дождинки не выпало, хлеб погорел - чем торговать будем? Опять казне убыток, впору хоть чёрный бор объявлять.
- Вы, денежники, завсегда жалитесь, - махнул рукой Патрикеев. - А сами всё под себя, как куры, гребёте. С одного Нова города сколько получили!..
- Негоже тебе, Юрьевич, государские деньги считать! - резко сказал Иван Васильевич. - Они не для Ахмата, но супротив него собираются.
Патрикеев обиженно поджал губы. В наступившей тишине раздался звонкий голос великокняжеского сына Ивана - не по годам высокого и крепкого подростка, которого отец сызмальства стал приучать к государским делам:
- А мне слова князя Данилы по душе. Победим Ахмата, и денег никаких платить не надо.
- Умён государь не на рати храбр, но крепок замыслом, - наставительно сказал Иван Васильевич. - Не выгодна нам война - времечко за нас. Ты, Ваня, молод, а вон Владимир Григорьевич стар, - кивнул он в сторону Ховрина. - Возьмитесь бороться - кто кого?
- Да ить это как выйдет, - засмущался Иван, оглядывая казначея.
- То-то и оно, как выйдет. Может, он тебя, может, ты его. А может, ещё ссилишься и жилу надорвёшь. Через пяток же лет он с тобой и бороться не станет, верно? Так и у нас с Ахматом... Сдержать его надо, и в этом Иван Юрьевич правый.
- Хм, сдержать и денег не дать! - буркнул Патрикеев. - Это только с дурным духом так можно, и то не всегда.
- Да нет, дать придётся, - усмехнулся Иван Васильевич, - но не всё, а так, для позолоты обиды. На остальные же коней у татар откупить, пущай по весне табуны на Москву гонят - надо нам свою конную рать крепить. Подсчитаешь всё до копейки, Владимир Григорьевич, и мне особо доложишь. А ты, Иван Юрьич, проследи, чтоб границу с Диким полем пуще берегли. Пошли к порубежным князьям, пусть людей своих поставят лес валить, завалы да засеки делать. С весны у Коломны и Каширы, куда поганые завсегда суются, рати постоянно держать. Дать разноряд, людей подобрать и снарядить. Это, князь Данила, твоё будет дело. Сколь оружия нужно и наряда ратного, прикинь и тоже мне особо доложи - дадим заказ московским и новгородским оружейникам. Аты, князь, - повернулся он к Хованскому, - снарядишь отряд из служилых татар и по весне отправишь в Казань к хану Обреиму. Пусть сидят там и ждут, а ежели Ахмат двинет на нас, то чтоб шли торопом Сарай его грабить... С Псковом же - как решили. Подкинешь им, Иван Юрьич, пищалей, тюфяков и зелья пушечного - пусть сами пока охраняются. И отпиши им от моего имени, чтоб впредь не дерзили и немца попусту не задирали. Не хулить, а юлить, и не на вече своём базарить, а со мной ссылаться по всякому пустяку - пусть время тянут...