Сборник посвящён тому периоду истории России, когда молодая Империя смело вторгалась в ранее отторгнутые от неё земли, обретая новых друзей и врагов.
Содержание:
Даниил Лукич Мордовцев - ЦАРЬ И ГЕТМАН 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 21
Фаддей Венедиктович БУЛГАРИН - МАЗЕПА 58
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 58
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 87
Николай Максимович СЕМЕНТОВСКИЙ - КОЧУБЕЙ 122
ПРИМЕЧАНИЯ 169
Примечания 170
КОЧУБЕЙ
Даниил Лукич Мордовцев
ЦАРЬ И ГЕТМАН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Царь Пётр Алексеевич осматривает работы, производимые под наблюдением старого Виниуса в новоотваёванном у шведов Шлиссельбурге.
Работа идёт напряжённо, нервно, сообразно той страстной возбуждённости, с которою неугомонный царь, в своём меркуриевом беге за Перовою, делает каждый свой быстрый шаг, кладёт кирпич на кирпич в этой вавилонской башне, в которую он обратил всю Россию, как бы желая скорее добраться до неба, захватить у времени и у истории всё, что потеряла Россия в течение не одного столетия спячки, застоя и внутренних неладиц.
Со всего северо-восточного клина России согнаны десятки тысяч рабочих к этому крепкому Орешку, который, как прославляли хвалители царя, удалось, наконец, разгрызть всесокрушающим зубам российского льва. Тысячи тачек неистово скрипят своими немазаными колёсами, "словно лебеди распущенные". Тысячи лопат в несколько часов срывают до основания горы и в других местах громоздят новые: не надо там, где было, - надо тут, где не было. Надо всё сызнова, с корня, с листьев до почек перевернуть старое дерево…
А царь-непоседа всё торопит, всё гонит, показываясь с своею геркулесовскою дубинкою то на том месте работ, то на другом. То падает его гигантская тень с крепостной стены на воду, на насыпи, то вырастает вдруг словно из земли между землекопами в канавах, и рабочие вздрагивают при виде этой колоссальной фигуры, и лопаты, тачки, заступы, топоры шибко, лихорадочно двигаются, словно бы в такт учащённому биению пульса великана, который заставляет учащённо и усиленно биться пульс всей Русcкой земли.
Глубокой осенью 1702 года взята была с бою шлиссельбургская крепость у неподатливого шведа Шлиппенбаха, а теперь уже весна, апрель - реки и моря вскрылись, и шведы не сегодня-завтра могут прийти водою к Орешку и взять его обратно... О! Это значит взять у Петра его любимое новорождённое детище, его новую Россию... Ведь этот ковш воды - это ковш живой сказочной воды, отнятой у шведского ворона... Эта паутина Нева - это ариаднина нитка, которая приведёт Россию к золотым яблокам Геспериды-Европы... Эта пядь земли, этот маленький "шлиссель" - ключ, Орешек - это ключ в Европу, ключ апостола Петра который отопрёт царю Петру и его России двери в рай... И после этого утратить эту дорогую пядь земли!.. Ни за что! Никогда!..
Вот почему так лихорадочно горят глаза у беспокойного царя при виде этой нервной работы землекопов и каменщиков...
Прислонившись к одной из башен крепости, Пётр задумчиво глядит вдаль. Он одет гак просто, так бедно - такое грубое тёмно-зелёное сукно у него на кафтане, такое грубое, что когда немка Аннушка, Монцова дочь, при виде его бросается ему на шею, то всегда поколет себе об это сукно и нежные ручки, и розовые щёчки; но зато это - своё сукно, не заморское, не астрадамовское, а сделанное на первой русской суконной фабрике... Энергичное лицо царя от времени до времени нервно подёргивается... Перед ним влево даль водная, всё Ладожское озеро искрится на солнце серебряною рябью... Вдоль берега его - флотилия из лодок... Жалкие лодки, и ни одного корабля?.. А вправо эта нитка водяная, эта синяя паутина, протянутая к Европе, - Нева... Но Нева ещё не вся его, устье в руках у шведов, и море заперто для этого водяного царя... Добраться до моря нельзя, там стоит проклятый Ниеншанц, это дьявол с огненным мечом, не пускающий врага... Надо его взять, этого дьявола... А как ещё возьмёшь?.. Шереметьев скоро прибудет с войском... Ну, а если и тут ждёт новая Нарва?.. Пётр вздрогнул и машинально так стукнул геркулесовской дубинкой о стону, что молоденький денщик его, юноша лет восемнадцати-девятнадцати, чернокудрый Павлушка Ягужинский, молча наблюдавший за царём своими живыми, бегающими еврейскими глазёнками, тоже невольно вздрогнул... Тут и Александр Меншиков, боящийся прервать задумчивое молчание царя... Пётр зол, заряжен, он нервно подёргивается: он шибко осерчал на старого Виниуса, на его медлительность. Он чуть со стены не сбросил обезумевшего от страха старого дьяка за недоставку артиллерийских снарядов и лекарств для крепости, которую не сегодня-завтра могут обложить шведы...
Вдруг распалённые внутренним огнём взоры царя останавливаются на чём-то, что, по-видимому, не было замечено прежде. Павлуша Ягужинский с юношеским любопытством рассматривает что-то копошащееся под стеною крепости, у нового канала.
А у канала мальчик в лохмотьях. Мальчику не более семи-восьми лет. Оборвыш чем-то серьёзно занят. Живые глаза царя невольно приковались к тому, что делал оборвыш. А оборвыш, оснастив верёвочками лапоть, поставив на нём мачту из большого гусиного пера и натянув из лоскутка онучи парус, перепускает это оригинальное судно через канал. Лапоть, подгоняемый ветерком, бойко плывёт через канал. Оборвыш радостно следит за ним своими детскими глазёнками и по положенным через канал доскам торопливо перебегает на ту сторону канала, чтобы причалить своё судно-лапоть. Так же радостно следят за проделками маленького оборвыша и живые глаза царя. Лицо его, доселе хмурое, мрачное, тёмное и холодное, мгновенно озаряется какою-то теплотой, так был на нём быстр переход от мрачного гнева к всепрощению.
- Смотри-тко, Данилыч! - сказал он отрывисто, показывая на маленького оборвыша.
- Вижу, государь... молодой матрос...
- Навигатор, - вставил Павлуша.
Ртутный царь не вытерпел и сошёл со стены к каналу. Маленький оборвыш, увидев перед собой громадного человека, такого большущего, какого он ни разу не видел и жизни, так и остался с разинутым ртом, изумлённо посматривая на этих, как ему казалось, солдат.
Царь ласково улыбался, глядя на маленького оборвыша, одетого в женскую кацавейку и в опорки.
- Это что у тебя, малец? - спросил он.
- Карапь, - бойко отвечал мальчик.
Царь засмеялся. Павлуша Ягужинский даже прыснул.
- А из чего он у тебя слажен? - снова спросил царь, трепля мальчика по бледной, обветренной щёчке.
- Это тятькин лапоть, а это онучка моя.
- Ай да молодец! Ай да моряк! - радостно говорил царь.
Но мальчуган что-то заботливо бросился к лаптю, бормоча: "Ишь ты, шведин поганый!.. Постой, я тебя!" В лапте возилось что-то чёрненькое.
- Что это тебя у тебя в корабле? - спрашивает царь.
- А шведской полоняник..
- Как? Какой полоняник?..
- Он царский корм воровал, я и накрыл его... Стой-стой, опрокинешь карапь.
- Да что у тебя там? Говори! - уже нетерпеливо спрашивал Пётр.
- Мышонок... он у нас в сумке сухари всё грыз... А тятька и говорит: этот швед царский корм ворует... Я его и поймал, привязал на верёвочку и катаю но морю, а после кошке отдам.
Бойкий мальчик, не подозревая, кто перед ним, смело болтал, видя, что всех занимает его "карапь", и вынул из лаптя самого мышонка... "Вот он, шведин... ишь юркий какой…"
Мальчик окончательно очаровал царя. Он видел в нём врождённое стремление к воде, к морю. Это самородок. Его только поддержать, выучить, направить, и из него выйдет мореходец.
- А чей ты, мальчик? Как тебя зовут? Откуда ты? - нетерпеливо спросил царь.
- Меня зовут Симкой... Нас с тятькой сюда пригнали на царскую работу... Тятька там землю роет.
Царь задумался и молча глядел на мальчика. При виде его рубищ, которых он никогда не замечал, как по привычке не замечал жалкого вида рабочих, широко загадывал обо всей России, о её славе и могуществе, при виде дырявой кацавейки я старых порток, исчез которые сквозило маленькое, худощавое тело ребёнка, он нервно тряхнул головой и, достав из кармана несколько серебряных монет, бросил их и лапоть.
- Это тебе и тятьке, скажи, что царь пожаловал, - сказал он отрывисто и погладил ребёнка.
Мальчик оторопел и обратил на великана свои серые, светлые, испуганные глаза.
- А ты, Павел, запиши его вместе с отцом: кто и из каких волостей, - обратился он к Ягужинскому.
Мальчик по-прежнему стоял испуганно, не смея прикоснуться к лаптю.
- Возьми же деньги, Сима, не бойся... Я пожаловал их тебе, - ласково сказал он мальчику. - А ты, Данилыч, не забудь о нём...
- Не забуду, государь.
- Запиши его в мои навигаторы, в московскую школу.
- Будет по сему, государь, - отсекал Меншиков.
В это мгновение на досках, перекинутых через новый, узкий, но глубокий канал, по которым за несколько минут перед этим перебегал Симка за своим кораблём, а потом переходили царь, Меншиков и юный Ягужинский, послышался крик испуга, и что-то тяжёлое бухнуло в воду…
- Караул! Караул! - послышались отчаянные крики.
В канале кто-то барахтался, беспомощно хлопая об воду руками и глухо взывая о помощи... Из воды показывается ещё одна голова, потом другая... Всё это отчаянно мечется, утопающие хватаются один за другого... видна последняя, безумная, молчаливая борьба из-за последнего дыхания, и все трое исчезают под водой...
Царь первый бросается спасать утопающих... Но как? Чем?
- Лодок! Багров! Сети! - кричал он громовым голосом, так что вся крепость встрепенулась, тысячи рабочих солдат и матросов бросились к каналу, заслышав крик царя, и некоторые матросы отважно ринулись в холодную апрельскую ледяную воду...
- Лодок! Багров! - гремит голос царя. - Кто утонул?
- Доктора Лейма, государь, я опознал, - отвечает Ментиков.
- А я, государь, видел Кенигсека и Петелина, - прибавил Ягужинский.
- Господи! Какое несчастье!
- Но вот и лодки с баграми... В одну из них прыгает царь с такою поспешностью, что едва не опрокидывает её; да ему это нипочём, он любит воду.
- Государь!! Береги себя! - кричит испуганно Ментиков.
- Ищи там! Подавайся ниже!..
Лодки бьются на месте, толкутся в узком канале, словно в ступе, а утопленников всё не найдут.
- Спускай ниже!.. Их водой несло... подайся сюда! - командует царь, бороздя воду длинным багром.
Лодки стукаются одна о другую. Меншиков постоянно повторяет, чтоб берегли царя. Берега канала усыпаны народом, который напряжённо ждёт... Иные крестятся.
- Кто утонул?
- Немцы, паря.
- Туда им, куцым, и дорога, - отзывается кто-то.
Наконец, багор царя зацепил что-то, тащит... Из воды показывается что-то серое... спина человеческая, а голова и ноги в воде... Приподнимается багор выше, виден затылок утопленника и чёрные, мокрые волосы, падающие на лицо...
- Благодарение Богу… Кенигсек бедняжка…
Царь быстро схватывает его за шиворот и втаскивает в лодку.
- Ищи других, тут должны быть, - распоряжается царь.
- Не клади, не клади, царь-государь! - торопливо предупреждает старый матрос. - Не клади наземь, не отойдёт, не откачаешь.
- Качать! Качать! - слышатся голоса.
Лодка пристав берегу. Утопленника, словно мешок, слабо набитые чем-то мягким, с рук на руки сдают стоящим на берегу. Царь, проворно сбросив с своего громадного тела кафтан, в который можно было завернуть двух утопленников, кидает его на берег.
- Качайте на моём кафтане!.. А ты, Данилыч, обыщи его карманы, может, есть важные бумаги, государственные, запечатать надо тут же...
- Ещё тащут! - дрожит толпа. - Вон, вон, матушки!
Снова из-под воды показывается что-то скомканное, перегнутое, мёртвое, но ещё не окоченевшее... А Кенигсека кладут на царский кафтан. Меншиков, исполняя приказ царя, опоражнивает карманы утопленника и найденные у него мокрые бумаги тут же вкладывает и небольшой сафьяновый портфель и отдаёт Ягужинскому.
- Запечатай тотчас и сохрани.
Кенигсека качают. Беспомощно переваливается мёртвое, посиневшее тело по кафтану. Из-за спутавшихся мокрых волос, падающих слипшимися прядями на лицо, шины красивые очертания этого молодого, ещё за несколько минут полного жизни лица... теперь оно такое серьёзное, молчаливое, застывшее...
- Лекаря бы надо, - с беспокойством говорит Ментиков, сильно встряхивая царский кафтан.
- Да вон и лекаря тащут, - отвечает юный Павлуша, который всё видит и всё слышит.
Действительно, из другой лодки выносит на берег другого утопленника - это доктор Лейм... Отыскивают, наконец, и Петелина...
В трёх местах на берегу канала идёт энергическое качанье трёх свежих трупов. Пётр не спускает глаз с Кенигсека. Ему особенно жаль его, надо, во что бы то ни стало, оживить этого мертвеца, откачать, отнять у смерти... Она ещё не успела его далеко унести... Душа его тут, близко, может быть, за теми плотно сжатыми красивыми губами... Стоит только их разжать, и они порозовеют, язык заговорит, душа скажется... Пётр трогает эти губы, холодные такие, мёртвые...
Кенигсек, или Кенисен, как называл его Пётр, был саксонским посланником при русском дворе; а недавно, прельщённый выгодами службы в России, он поступил в русское подданство, и Пётр был очень рад приобрести себе такого служаку... И вдруг, на глазах его, он погибает! Это большая потеря...
Но, может быть, он отойдёт... Он так недолго был под ногой... Правда, вода ледяная, режет, обжигает своим холодом.
- Что, Данилыч?
- Трясу, государь... Душу, кажись бы, всю вытрясти можно, кабы...
- Кабы не отлетела?
- Да, государь.
Царь нагибается к трупу, щупает голову мертвеца - холодна, как глыба. И тело коченеет.
- Помре... Царство ему небесное... - Царь снимает шляпу и крестится, крестится и толпа. - Вот не ждали, не гадали... Вместо радости печаль.
- Надо же было, государь, немецкому водяному и жертву принести водою и немцами, - заговаривает Ментиков.
- Правда... правда... А всё за мои грехи.
- За всех, царь-государь...
- А бумаги вынул?
- Вынул, государь... У Павлуши.
Но царю некогда долго останавливаться на этом печальном эпизоде. Надо спешить вперёд. Шереметев с войском, поди, уж у Ниеншанца. Надо с лёгкой флотилией плыть на сикурс к нему.
Царь велит с честью похоронить утопленников и готовиться в поход под Ниеншанц.
- А об Симке не забыли? - вспоминает царь о маленьком оборвыше.
- Нет, государь, - отвечает Меншиков. - Неумедлительно иду сыскать его отца, и всё учиню, как ты, государь, указать изволил.
- Изрядно. Тут потеряли, а там, может, бог даст, найдём.
Истинно, государь: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.
- Дай Бог... Кто знает, что может из Симки выйти. Пути Господни неисповедимы…
II
В то время, с которого начинается наше повествование, весной 1703 года, Петербурга ещё не существовало. Нева принадлежала шведам, равно как и всё Балтийское море, в только небольшой камень, на котором, при выходе Невы из Ладожского озера, ютилась шведская крепость Нотебург, древний новгородский Орешек, - был взят Петром, укреплён и переименован в Шлиссельбург вместо Орешки. Петру так нравились немецкие названия.
После Шлиссельбурга надо было, во что бы то ни стало, отвоевать и всю Неву. С этой целью, похоронив Кенигсека и других его несчастных товарищей по смерти, он двинул свою лодочную флотилию вниз по Неве, с тем чтобы идти на помощь Шереметеву, который с двадцатипятитысячным войском тоже подвигался к Неве имея намерение напасть на Ниеншанц, стоявший при впадении речки Охты в Неву. На месте же нынешнего Петербурга чернел сплошной дремучий лес.
Лесом покрыты были и все берега Невы вплоть от Ладожского озера до устья реки, до Финского залива.
Спускаясь с своей небольшой гребной флотилией вниз по Неве, Пётр был глубоко взволнован всем, что видел перед собою. Угрюмый бор, покрывавший берега реки, он уже превращал в пылком воображении своём в бесчисленные армады кораблей, и эти армады будут не чета "непобедимой армаде" Филиппа II, короля испанского. Нет! Его армады будут действительно непобедимы... А эта многоводная река, но которой скользила его флотилия, такой реки он не видал во всей Европе. Что Волга! То река неустойчивая, с расползающимися, песчаными берегами. А Нева - она точно закована и свои берега и несёт постоянную неубывающую массу воды в то заманчивое, чужое, Варяжское море... О! Тут, на этой реке, должна быть столица России...
И пылкое воображение царя уносится вдаль, в глубину грядущих веков... При устьях Невы видится ему величавый город, столица восточных царей, к которой обращены удивлённые взоры всего света. Со всех морей и океанов, от всех народов Старого и Нового Света плывут корабли в этот величавый город, в город Петра... Петроград... Нет, это слово противное, Москвой затхлой пахнет, византийским ладаном отдаётся. Не быть тут Петрограду, довольно и византийского Царьграда... А будет тут Россенбург или Ризенбург, город богатырей... Нет, пусть лучше будет тут Питербург... Да, это лучше всего... Он будет славен, более славен, чем Тир и Сидон, более славен, чем Рим и Карфаген... Он будет весь на воде, как Венеция. Каналы изрежут его вдоль и поперёк... Вода, море-океан станут колыбелью российского народа…
А флотилия, взмахивая длинными вёслами ловких гребцов словно стая длиннокрылых птиц неслышно пенит прозрачную невскую воду. С каждым взмахом весел, с каждым поворотом руля открываются новые пустынные берега, окаймлённые зелёными борами, а выше - голубым небом… На берегах ни души человеческой, да и пения птиц не слышно, хотя самая пора бы петь и птице, и человеку: апрель на исходе... Только и виднеются над водой длиннокрылые, белогрудые чайки, которых жалобный скрипучий крик, совсем не похожий на крик серой, чубатой! южной чайки, нарушает могильную тишину этой красивой, но холодной, неприветливой природы...
На царском катере, на шпеньком сиденье, почти у самых ног царя сидит Павлуша Ягужинский и грустно смотрит на эти неприветливые берега, на эту красивую, но холодную природу. И ему вспоминается другая природа, другая зелень, другое солнце... Как ни молод он, но и у него уже есть свои воспоминанья, свои могилы в сердце. Жизнь его, начавшаяся где-то далеко на юге, в Польской Украине, среди чубатых и усатых казаков, и, как нитка, оборвавшаяся там полным забвеньем, потом та же жизнь в шумной, толкучей Москве, перенёсшая его словно на ковре-самолёте сюда, в эту холодную Карелию, - эта жизнь оставила в его памяти какие-то клочки воспоминаний, смет, ощущений сладостных и горьких, смешение веры в людей и глубокого к ним недоверия, эта жизнь научила его думать, задумываться, вспоминать...