Царь смотрит на всё это из окон дворца и смотрит хмуро, невесело... Вспоминается ему улица в Саардаме, улица, запруженная мальчишками, и мальчишки бросают в него, в царя могучей страны, грязью... А всё же тогда легко было на душе, светлее впереди. Тогда была молодость, а теперь старость, дряхлость... скоро тридцать два года исполнится... старость-то какая! Да, старость души, дряхлость сердца... Только у царей старость начинается с двадцати лет... Ничто не радует... любить некого и нечего... желать нечего! Это всего ужаснее! Вон и немка Анна Монцова тогда любила, и он её любил... ох, как хорошо любилось тогда! А теперь всё одряхлело, и Анна изменила старику... Всё стареется... Вон и орёл двуглавый словно бы от старости крылья опускает... А Питербух... А Марта, Марфуша...
"Нет! Вон отсюда! На Неву, в море, где воды много, где свету больше... Воды, воды, моря! Воды больше! Свету больше! А те я здесь задохнусь..."
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Мир Божий и жизнь человеческая не были бы столь прекрасны и обаятельны к в то же время столь мрачны и ужаса исполнены, если бы прекрасное и светлое не чередовались с мрачным и ужасным, и если бы мрак не придавал цену свету, а счастье не красилось бы горем и отчаянием, как молодость прожитая красится воспоминаниями передмогильного старчества, а сладость прошлого жгучей, но обильной отравой саднет на сердце в соединении с горечью настоящего...
- О, моё золотое прошлое! О, моё молодое счастье! Не кукуйте вы под моим окном горькою кукушечкой... Един, два, три, четыре, пять... конца нету сему кукованью горькому... Всё она кукует, всё кукует, всё кукует, а мне, горькой, всё жить - маяться, горе мыкати горючее, по моей молодости помин творит", саван подымати, на своё лицо взирати... Не глядя на меня, Васенька, не смотри на меня, мил сердечный друг, на твою прежнюю Софьюшку... Вона как заиндевела коса моя девичья, пеплом-серебром присыпалася, посеребрилася моя головушка, словно риза похоронная, серебром прошитая... А мы думали с тобой, ненаглядный сокол мой Васенька, думали-гадали эту буйную девичью головушку золотом прикрыть, златым венном царским... Ох, не кукуй, не кукуй ты, горькая кукушка!..
Так, стоя у келейного окна в Новодевичьем монастыре, плакалась царевна Софья Алексеевна в то утро, когда в Москве гремели сорок-сороков в честь всешутейшего собора.
Какой страшный контраст!
Там - земля стонет от звона тысяч медных глоток с медными языками, от неизобразимого топота ног и говора людского. Здесь - только голуби воркуют, гнусливо переговариваясь о своих птичьих делах и нуждах, шурша крыльями о каменные карнизы монастырского здания, да воробьи радуются неведомому благополучию, беззаботно чирикая и, по-видимому, не подозревая, что и у них, как и у людей, бывают свои, воробьиные горя и невзгоды... Из окон кельи виднеется Москва с кремлёвскими стенами и золотыми маковками церквей, которые и ей, Софье-царевне. а ныне старице Сусанне, кричали когда-то в сорок-сороков медных глоток... Влево зеленеется лес, и в этом лесу кукует горькая кукушка...
- Един, два, три, четыре... Зачем и считаю, сколько мне ещё лет жить, сколько дней и ночей в скорбях и печалях маятися?.. О... житие человеческое! Житие плачевное... И она, чаю, Ксения царевна Годунова, сидючи здесь, в это окошечко со слезами сматривала, житье своё царское вспоминаючи...
- Ах, и не кукуй, не кукуй же ты, пташечка!.. А он, Гришка Отрепьев царь, сказывают, приходил сюда к ней в эту келью... полюбилась она ему, чу, тут, Ксения трубокоса... А мой от братец лиходей не жалует ко мне... Ох, лиходей!.. Что-й-то у него ноне на Москве затеяно? Что звоны-то раззвонилися? Али шведа побил?..
Кто-то подъезжает в дворцовой коляске к монастырю. Софья всматривается...
- Никак Алёша-царевич, племянничек... Спасибо ему, не забывает старой тётки.
А тётка Софья, действительно, стара стала, не так годы состарили, как думы... Глубокою резьбою вышли на её белом, некогда полном, мелочном лице государские думы, эка резьба какая. Русые волосы, выбившиеся из-под чёрного монашеского клобука, шибко серебрятся, жизненный иней выступил на них, холод, что душу пронизывал много лет, снегом пал на голову... А глаза ещё живые, молодые... А всё не те уж, что были, когда в них смотрел любовно мил-сердечный друг, Васенька князь Голицын...
Стук коляски замер у крыльца кельи. Из коляски выскочил юноша лет тринадцати, высокенький, стройненький, с худым бледным лицом и кроткими, задумчивыми, робкими глазами. Вслед за ним вышел из коляски старик в длиннополом кафтане, словно в подряснике, опираясь на трость с золотым набалдашником вроде поповского посоха.
- Ишь как ступеньки потёрты... То-то время Божье, всё сгложет, - говорил старик, стуча тростью о ступеньку крыльца.
- А стар монастырь? - спросил юноша.
- И-и стар! Ступней-то много человеческих перебывало тут: и святые подошвы, и грешные, и царские, и смердьи тёрли камень сей...
Приезжие, взойдя по ступенькам на верх лестницы, постучались в дверь кельи.
- Господи, Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!
- Аминь! - тихо отозвались в келье.
Пришедшие вошли и перекрестились истово на богатые иконы, украшавшие келью. Это были - тринадцати, летний царевич Алексей Петрович и наставник его, князь Никифор Вяземский. При входе их глаза старицы, царевны Софьи, блеснули теплом и радостью.
- Здравствуй, Алёшенька-царевич! Здравствуй, князь Никифор! - звонко сказала Софья, подходя к царевичу и глазами приветствуя Вяземского.
- Здравствуй, тётушка-царевна! - отвечал радостно юноша, целуя руку тётки, которая при этом звякнула чётками и поспешила обмотать их вокруг пухлой кисти белой руки.
- Здравия и долгоденствия, царевна-матушка, - низко кланяясь, приветствовал Вяземский и тоже поцеловал руку Софьи, и край её чёрной мантии.
- Спасибо, что не забываете старуху заключённую...
- Сохрани Бог забыть! Забвенна буди десница моя.
- Садитесь, дорогие гости. Что у вас на Москве делается? Что звон такой?
- Батюшка тешится, - с едва заметною улыбкою на толстых губах отвечал царевич, не глядя на тётку.
- Скомрашествует, матушка-царевна... Нарядил старого греховодника, учителя своего недостойного, Микитку Зотова, в скомрашеские ризы, посадил его в ковш, что свинью в купель, и носит по городу под звон святых колоколов...
Софья, слушая это, задумчиво качала головой, перебирая чётки.
- А Москва что? - спросила она.
- Москва беснуется, благо ей вина выкатили бочек несчётное число...
- О! Москва всегда была глупа, что овца в Петровки, - с горечью сказала Софья, нервно перебирая чётки, - А ты, Алёша, - обратилась она к царевичу, - по батюшкову примеру в ковш посадишь учителя своего, князь Никифора, когда царём будешь?
- Нет, тётушка-царевна! - быстро, оживлённо заговорил Алексей. - Я все эти батюшкины новшества выведу, заведу опять всё старое, по старине, а новое изгоню...
- Нет, не говори этого, царевич, - серьёзно, также горячо заметила Софья, - не всё старое хорошо, не всё новое дурно... Наше старое темень, неученья, наше новое свет ученья... Просветись сим светом сам и просвети оным Русскую землю... Я вот о себе скажу: мало Ли у меня было сестёр, и тёток, и бабок, невесток, и никто из нашей царской семьи, ни единая женщина, не касалася трона превысочайшего, не правила Российскою державою, не подписывалася "самодержицею всеа Русин", чего не бывало, как и Русская земля стоит... А я всё сие изведала, я была самодержицею всеа Русин. А чего ради?
- Мудрости твоей ради, - матушка-царевна, - отвечал Вяземский.
- Не говори этого, князь Никифор, - возразила Софья, - были и умнее меня жёны и девицы, а не правили царством: а я правила...
Она остановилась, как бы забыв, о чём говорила, и вопросительно глядела то на царевича, то на Вяземского, как бы спрашивая последнего: "Почему же я-то одна царствовала?"
- По благодати Божией? - рутинно отвечал Вяземский, не зная, что сказать.
- Не говори, не говори так, князь... У благодати Божьей глаза лучше наших...
Царевич, до того времени молчавший, после замечания о "новшествах батюшки", подошёл к тётке и, встав на колени у её кресла, начал ласкать её руку с чётками.
- А я знаю, тётя, - сказал он нежно.
- Что ты знаешь, Алёшенька? - спросила Софья, гладя голову царевича.
- Почему ты была самодержицею всеа Русин.
- А почему, дружок?
- Мне батюшка сказывал...
- Ну, ну, что он тебе сказывал?
- Осерчал он на меня однова, что я урока не выучил, и - говорит: "Тётка-де твоя, Софья, хорошо уроки учила, и для того у тебя-де, дурака, говорит, чуть царство не отняла"...
Софья горько улыбнулась... Рука её дрожала, глядя продолговатую голову племянника... "Не для царского венца эта голова добрая..."
- А ты и вправду думал, что я у тебя царство бы отняла?- с какою-то судорогою в горле спросила она, не глядя на племянника.
- Нет, тётя... Да и на что оно мне, царство-то? Заслужить бы только царство небесное...
- Не говори этого, друг мой, - по обыкновению, возразила Софья. - Учись, чтобы быть мудрым царём...
- И батюшка говорит это... "Ученье, говорит, нищему венец даёт, нагого порфирою одевает, а неученье из-под царя престол похищает, порфиру рубищем заменяет... не у него-де, так у детей, внуков и правнуков его..."
- Правда, правда, друг мой... Я хорошо учила уроки, когда наставлял меня в книжной мудрости покойный учитель мой; царство ему небесное! Симеон Полоцкий Петровский-Ситианович... Как он любил меня, и как я его, света моего, любила!.. Он инако не называл меня, как "белокурая моя царевна Премудрость..."
- Софья, премудрость божия, - важно заметил Вяземский.
- "Ну, что, говорит, белокуренькая Премудрость моя, уроки выучила, а може переучила?" А я, бывало, всегда переучивала; он, бывало, задаст мне "до сих", а я жадная такая, забегу дальше, всё вперёд, вперёд, без оглядки... И в келью к нему, бывало, отай бегивала: шмыгну переходами, да вон из терема... "Ах, срам, говорят, какой! Девка царевна под солнышком ходит, в келью к монаху бегает..." А мне, бывало, и нуждушки мало... Приберусь монашкою, да к нему шмыг, все у него книги перерою, свитки, харатьи...
Глаза её горели молодым огнём. Чёрный клобук её сдвинулся несколько набок, открыв новые пряди белокурых, посеребрённых временем и думами волос. Царевич смотрел на неё с удивлением, Вяземский - с грустью...
- Я хотела пролить свет учения на Русскую землю, - продолжала она словно бы в какой-то забывчивости, не глядя ни на кого. - И маленький Петруша стал учиться из зависти ко мне... А там и дальше, всё я да я! Уж как и царём он стал, не его просили о том, чтобы Русскую землю просветил светом ученья, а меня просили... А теперь на поди! Всё он да он, а я ни при чём... У него на голове венец, а у меня...
И она судорожно дотронулась рукой до чёрного клобука... И царевич, и Вяземский молчали, всё разом как бы замерло кругом, как замерла та жизнь свободы, власти, борьбы и света впереди, которая вспала на ум бедной заключённице...
Только слышалось опять, как за окном горько, однообразно-горько и надоедливо-горько куковала кукушка...
- Един, два, три, четыре, - бессознательно, опустив голову, повторяла Софья. - Конца нету кукованьям, - нету и мне конца...
Вдруг она почувствовала, что что-то горячее капает ей на руку. Она опомнилась. Это царевич, припав к её руке, тихо плакал...
- Что ты, что ты, мой дружок! Полно... я забылась, старая дура...
Царевич продолжал всхлипывать... "Мне жаль тебя, тётя, батюшка... он - не добрый..."
- Не говори этого, дружочек, полно же, полно... А скажи лучше мне, как ты учишься? - ласково заговорила она, приподымая лицо племянника и целуя его влажный лоб.
- Я учусь, тётя.
- А скажи, князь Никифор, как он учится? - обратились она к Вяземскому.
- С Божьей помощью хорошо учится, коли к нему с любовью да с лаской; а коли государь-батюшка накричит, насердитует, пригрозит, что к немцам за море ушлёт учиться, ну, у нас и книга из рук валится.
- Бедный ребёнок, горемычный сиротинушка, - жалостливо говорила Софья, продолжая ласкать племянника. - А что, к матери не пускает? - спросила она ещё ласковее.
- Нет, тётя... Велит и думать об ней забыть... А как я её забуду! Никогда, никогда я её не забуду! Ох, Господи! Матушка! Мама моя!
И юноша зарыдал, припав к коленям тётки.
- Ох, горькое дите! Ох, сиротинушка круглый при отце-то и при матери! - причитала Софья.
- Да и как пущать... У нас паки и паки новшества, - загадочно заговорил Вяземский.
- Какие ещё новшества? - спросила Софья.
- Новую, чу, завёл...
- Ой ли! Немку?
- Пёс её ведает... полонянка... Марфуткой зовут...
- А Монциха что?
- Рога под венцом-то вырастила...
- Что ты! Так убил её, поди? Колесовал? Жилы на спицы вытянул? На сковороде изжарил?
- Нет, жива-здорова... токмо в немецкий монастырь упрятал...
- Диво... диво, как живу оставил... С кем же она связалась, Анка-то?
- С немцем с саксонским, с послом Кенисиным, свой-то милее.
- Застал, поди?
- Где застать! Не сдобровать бы немцу, так подобру-поздорову сам отправился в царство немецкое, прямо к сатане в кошель Иудин...
- Как? Руки на себя наложил?
- Нет, утонул в Орешке... А в кармане-то цидулочки Монцихины да парсуна её обретены, у утопленника-то и нашли. С праздником-то наш сокол и остался...
- Диво-диво...
Во время последнего разговора царевны Софьи с князем Вяземским царевич, приподнявшись с полу, стоял бледный, с дико блуждающими глазами. Он вспомнил слова своего духовника, отца Якова, который высказал опасение, что царь женится на новой любимице и что детям её суждено будет продолжать царствование на Руси. Опасение это пугало его не лично за себя, он ещё не дорос до возраста властолюбия, а он боялся за мать, которую любил страстно и разлука с которой, обставленная всякого рода насилиями и стеснениями, усилила эту страсть до болезненности. До сих пор он ещё верил, что отец опомнится, возвратит бедной изгнаннице если не своё чувство, то место около себя, а сыну возвратит мать, но теперь и эта мечта разрушалась: между отцом, матерью и сыном разверзалась страшная пропасть...
Царевич так сжал руки, что тонкие пальцы его хрустнули, хрустнуло что-то и в сердце.
- О Господи! Почто отвратил еси от меня лицо Твоё!- вырвался у несчастного крик отчаянья, крик, страшно памятный для него, крик, от которого он иногда по ночам просыпался в ужасе.
Страшный крик этот был роковою гранью в его жизни... Пять лет назад, когда он был ещё совсем ребёнок, рыдающая мать держала его в своих объятиях. Он до сих пор чувствует, как вздрагивало от судорог рыданья это дорогое, горячее, мягкое тело матери и как руки её прижимали к полной груди его плачущее лицо, его горячую голову. Вдруг кто-то берёт его за плечи и силою оттаскивает от матери... Слышатся крик, борьба... Его уводят, а за ним протягиваются руки матери и слышится последний, страшный крик материнского голоса: "О, Господи! Почто отвратил еси от меня лицо Твоё!.." С той поры он уже не слыхал этого голоса.
- Алёшенька! Постой! Подойди ко мне, - заговорила торопливо Софья, увидав, в каком нравственном состоянии находится несчастный царевич. - Ты хочешь с матерью повидаться?
Алексей, по-видимому, не понимал её, в этот момент он переживал разлуку с матерью. Софья встала и подошла к нему. Положив левую руку на плечо юноши, она правою перекрестила его.
- Ты веришь мне, тётке своей, друг мой? - спросила она тихо.
- Верю, тётя, - отвечал юноша, по-видимому, ничего не понимая.
- Я люблю твою мать, она добрая, тихая, и тебя люблю... И её, и меня взыскал Бог: ей, по великой благости своей, меня по грехом моим великим, за гордость мою... Я искала венца царского, тленного, а Господь судил мне венец терновый, буди благословенное имя Его святое! Я заслужила сие терние колючее... А ты, отроча невинное, рано, ох, зело рано, украсил главу свою венцом терновым... это не твой венец; за чужую голову ты носишь его, и Господь наградит тебя венцом царским... А теперь мне жаль тебя: я хочу дать тебе утешение... Хочешь видеться с матерью?
- Хочу, - со страхом отвечал юноша.
- И соблюдёшь тайну от батюшки?
- Соблюду, видит Бог.
Софья подошла к небольшому, покрытому чёрным бархатом с золотом, аналою и открыла лежавшую на нём, рядом с золотым крестом, книгу.
- Клянись, - сказала она.
Царевич не знал, что отвечать. Он глядел то на строгое лицо тётки, то на недоумевающего учителя своего.
- Повторяй за мной, - сказала Софья. - Сложи персты вот так и повторяй за мною клятву.
Она показала, царевич повиновался.
- Аз, раб Божий, царевич Алексий, клянусь Всемогущим, в Троице славимым Богом пред святым его Евангелием и животворящим крестом Христовым...
- Аз, раб Божий, царевич Алексий, - повторял юноша дрожащим от страха голосом.
- Никому же не поведати тайны сея...
- Никому же не поведати тайны сея, - трепетно повторялась клятва.
- Аще же я о сём клянусь ложно, то да буду отлучён от святыя единосущным и нераздельныя Троицы, и в сём веце и в будущем не иму прощения...
- Не иму прощения...
Голос Софьи всё мужал и становился грозным, пугающим. Голос царевича с трудом выходил из горла, перехватываемого судорогами...
- Да трясусь, яко древний Каин, и разверзнувшися земля да пожрёт мя яко Дофона и Авирона...
- ...пожрёт мя яко Дофона и Авирона...
- И да восприиму проказу Гиеззиеву, удавление Иудино и смерть Анании и жены его Сапфиры...
- ...удавление... смерть Анании...
Царевич повторял каким-то удушливым, обморочным голосом, весь дрожа и шатаясь...
- И часть моя будет с проклятыми диаволы, - глухо выкрикивала Софья.
Царевич не кончил клятвы... Он зашатался и упал на пол.
II
На другой день поле всешутейшего собора царь уже скакал на север, к морю, к дорогому, недавно только приобретённому клочку земли, который непосредственно соприкасался с этой, неоценимой никакими сокровищами мира стихией, с горькою, как горе людское, и солёною, как их слёзы, морского водою, открывавшею ему путь во все концы вселенной. В Москве он чувствовал себя неспокойно, тоскливо. В Москве ничто не развлекало его, даже шумный всешутейший собор, на котором мысль его уносилась куда-то далеко-далеко - или к невозвратной молодости, которую словно бы украли у него с шестнадцати лет вместе с грёзами юности, а взамен их дали лишь корону и тяжёлую порфиру, или к неведомому, но полному славы и величия будущему. Ему всё казалось, что и этот дорогой клочок земли, этот лучший алмаз в его короне украдут так же, как украли его молодость с её золотыми грёзами, и оставят его опять с одной Москвой, этой постылой старухой, и улыбки, и ласки, и приветствия которой ему опротивели до тошноты, как ласки постылой, заточенной им в монастырь Авдотьи-царицы.