Палий понял, что пред ним только тень его школьного товарища и друга, вспоследствии славного гетмана Ивана Самойловича, тень, живущая памятью прошлого, слепая и глухая ко всему, что теперь её окружало... Счастливое безумие! Завидно несчастному это безумие, безумие, когда память и потерянный рассудок застыл на картинах счастливого прошлого, на воспоминаниях золотой поры молодости и с ней могущества и славы. И в уме Палия горько прозвучали слова, за несколько часов до этого прочитанные ему женой в рукописной тетрадке "летописцев козацких", в которых говорится о превратностях судьбы бывшего гетмана Самойловича: "И за тую гордость и пыху скаран от Господа зостал же перше от чести великой отдалён и як якiй злочница з безчестiем на Москву голо проважен, а потом маетности и скарбы, которые многiе были, усе отобрано, в которых место великое - убожество осталось, вместо роскоши - строгая неволя, вместо карет дорогих и возников - простой возок; тележка московская с поводником, вместо слуг нарядных - сторожа стрельцов, вместо музыки позитивов - плач щоденный и нареканiя на своё глупство пыхи, вместо усех роскошей панских - вечная неволя"...
Палий заплакал... Чужое горе, и притом такое, было для него жесточе его собственного.
Он не знал, что отвечать на эти вопросы своего безумного друга, и молчал, не отнимая от глаз "хусточки", которую подала ему жена.
- Так ты, полковник Семён Иванович Палий, признаешь сего человека? - спросил воеводский товарищ, подходя к плачущему старику и кладя ему на плечо свою жирную, с сердоликовым в алтын величиною на указательном пальце перстнем, и красную руку...
Палий отнял от глаз платок и, казалось, не понимал, что ему говорили. Глаза были заплаканы.
- Признаешь сего человека? - повторил воеводский товарищ, показывая головою на странного старика.
- Признаю, боярин, - тихо отвечал Палий.
- Кто ж он таков есть имянем и званием?
- Бывый малороссiйский гетман Iоанн Самуйлович.
- Как бывый, Семёне? - перебил безумец. - Божою милостiю Iоанн Самуйлович, Малороссiи обеих стран Днепра и Запорогов великiй гетман.
- Гетман, точно великiй гетман, - повторил Палий, горестно качая головой.
- Он был сослан в Сибирь? - продолжал воеводский товарищ.
- Сюда, в Сибирь, а в какой город оной, то мне не ведомо, боярин.
- А давно ли го было?
- Давно... о, вельми давно... Я тогда был ещё в Запорогах...
- То было року тысяща шестьсот восемьдесять седьмого, - добавила Палииха.
- О! Девятый-на-десять год уже, давно, давно, - говорил воеводский товарищ, качая головой. - Но неведомо, как он попал сюда.
Потом, обращаясь к самому Самойловичу, он спросил: "Господин гетман! В каком городе находился ты в ссылке?".
- Как в ссылке? Кто меня ссылал? - отвечал тот гордо. - Меня ещё недавно государыня царевна Софiя Алексiевна грамотою похвалила.
- А где ты был теперь? - продолжал воеводский товарищ.
- Мы с боярином князь Василiем Василiевичем Голицыным в Крым ходили.
- А ныне где твоя милость обретается?
- Ныне... ныне, я не знаю... вчера мы у Великому Лузи были, и я сына Грицька выслал на той бок Днепра до Сечи з войском, - бормотал несчастный, силясь что-то припомнить, и не мог; на этом роковом дне обрывалась нитка его памяти и его рассудка.
Только Палий и его жена знали события этого рокового дня, следовавшего за роковым "вчера". Несколько часов назад ещё, сегодня же, Палий, грустно качая головой, слушал, как пани-матка через свои огромные очки нараспев читала "летописца козацкого":
"И як прiйшло" войско малоросиiйское на Кичету, и там старшина козацкая - обозный, асаул и писарь войсковый Иван Мазепа и иные преложеныя, видячи непорядок гетманский у войску и кривды козацкiя же великiе драчи и утесненiя арендами, написали челобитную до их царских величеств, выписавши усе кривды свои людские и зневагу, якую мели от сынов гетманских, которых он постановлял полковниками, и подали боярину Василiю Васнлiевичу Голицыну, просячи позволенiя переметит гетмана Ивана Самуйловича, которую зараз принявши, боярин скорым гонцом послал на Москву до их царских величеств. На которую челобитную прiйшел указ от их царских величеств и войско застал на Коломаце, где боярин ознаймил старшине козацкой и народившися з собою, оточили сторожею доброю гетмана на ночь; а на светанию, прiйщовшы старшина козацкая до церкви, и узяли гетмана з безчестiем, ударивши, и отдали Москве. И зараз сторожа московская, усадивши на простыя колеса московскiя, а сына гетманского Якова на коницю худую охляп без седла, и проводили до московского табору до боярина, и там узяли за сторожу крепкую... И так того часу скончалося гетманство Ивана Самуиловича поповича и сынов его, который на уряд гетманство роков пятнадцать зоставал и месяц"...
- Видишь сам, боярин, в каком он несчастном состоянии ума? - тихо спросил Палий.
- Вижу, полковник, вижу, не в своём уме.
- Что ж вы с ним учините?
- Сам не знаю... Отпишу обо всём на Москву, буду ждать указа.
- Так, так... А как попал сюда?
- Найден бекетами и доставлен в Енисейск.
- А далеко найден и как?
- Вёрст за сто, а то и боле будет... Сказывал бекетным, что заблудился якобы у Запорожья и ищет своё войско...
Палий грустно покачал головой. А Самойлович, задумчиво вертя в руках чекмарь - воображаемую гетманскую булаву, бормотал про себя: "Одна надiя у меня на писаря, на Мазепу... розумна и правдива голова... Мы с ним у шоры уберём прокляту Москву...".
- А поки до указу, боярин, отдай его мне на поруки, - по-прежнему тихо сказал Палий.
- Вин, небога, може, давно голодный, - пояснила Палииха.
- Так, так,- соглашался боярин, - по человечеству жаль его.
- Коли не жаль! Подивиться на его...
А несчастный продолжал бормотать, витая своим безумием в прошлом: "Мазепа и сынов моих добру и письму научил... Мазепа и се, и те... О! Голова Соломоновой мудрости!..".
- Так вы его одпустите до нас, господин боярин? - не отставала пани-матка.
- Отпущаю, матушка, отпутаю: поберегите его...
- Мы доглядимо, никуды не пустимо.
- Да и куда ему, матушка, отсель уйтить! Сторонка не близкая...
- Так, де вже ему уходить! Хиба в домовину...
- Ну, матушка, до домовины ему далеко, поди, тысяч шесть вёрст будет...
Пани-матка улыбнулась: "Домовина - се гроб по-нашему", - сказала она.
- А! - удивился боярин. - Вот язык чудной! Гроб у них домовина... Да оно и вправду, матушка, гроб есть наша вечная домовина...
Самойловича увели, наконец, прибегнув к маленькому обману. Палий показал вид, что перед ним настоящий гетман и постоянно обращался к нему со словами: "пане-гетмане", "ясновельможный", "батьку козацкiй" и т.п. Он поддерживал в нём его тихое, спокойное заблуждение, что они теперь находятся в Украине, на Днепре, недалеко от Запорожской Сечи, и именно на хуторе у Палия. На Енисей безумец смотрел, как на Днепр...
- А, Днипро батьку, здоров був, - приветствовал он голубую, широкую ленту воды при виде Енисея, когда подходили к невольному жилью Палия. - Ото добре будет, как поплывут тут чайки козацюя да в море выйдут! Они там будут Царьград мушкетным дымом окуривать, а мы тут у Крыму орде чосу задамо.
- Задамо, задамо, - подтверждал Палий, грустно опуская седую голову.
Они вошли в избу. "Вот и курень мой, "пане гетмане", - говорил Палий. "Добрый, добрый курень", - бормотал безумец. Ему представили Семашка и Охрима.
- А Мазепа где? - спохватился безумный.
Палий смешался было, вопрос застал врасплох. Но ианиматка выручила своею находчивостью:
- Мазепа универсалы пише, пане гетмане, - сказала она.
- А! Универсалы... добре, добре... У Мазепы перо соловьиное, у, мастер писать, собачiй сын!.. На тот час как мы с Дорощенком на перах войну вели, Мазепа золото был для мене: такого, було, спотыкача у листу надряпа, шо у Дорошенко, було, аж шкура заболит... "Ознаймучй", було, вверне, да "здирства вшеляки", да латинською речiю, мов перцем, пересыплет, так у вражого сына Дорощенка од такого листа аж очи рогом... Золото, а не писарь Мазепа...
Палий заметил, что в памяти несчастного прошлое сохранилось нетронутым и представлялось в последовательном и логическом порядке, в картинах прошлого воскресал и потерянный рассудок его, сказывалась и ясность представлений; но в настоящем был хаос и полное забвение всего, что происходило уже за пределами этого светлого круга. Старики вспомнили даже, как они юношами учились в Киевской коллегии и как, несмотря на дружбу, на глубокую, можно сказать, взаимную привязанность, они были непримиримыми врагами там, где дело касалось первенства, и тот и другой хотел быть первым в коллегии и потом на всей Украине. Будучи оба одарены богатыми способностями, они быстро усваивали всё, что касалось знания, обогащения памяти научными сведениями, и вечно воевали из-за первого места в классе.
- Цесарь, Цесарь, собачий сын, этот Мазепа, - бормотал Самойлович, который в ссылке, по-видимому, совсем усвоил великорусскую речь и всё на неё сбивался, настоящий Цесарь "veni, vidi, vici...
- А помнишь, друже, как мы с тобой в коллегии хотели оба бути цесарями? - наводил Палий на прошлое.
- Как не помнить! "Лучше быть первым на Украине, чем вторым за партою в коллегии" - это ты ж выгадал, - задумчиво улыбался Самойлович, не расставаясь с своим чекмарём.
- Я, я... Только не удалось мне быть первым на Украине, - продолжал Палий, тоже впадая в русскую речь. - А вот ты был первым...
- Как был? Я и поднесь первым остаюсь: Дорошенка отправил туда, где козам рога правят.
Палий спохватился, поняв свою ошибку.
- Так, так, точно первый ты на Украйне, пане гетьмане...
- Ты, признайся теперь, Семёне, с досады на меня и. на тот бок Днепра ушёл? Л? - лукаво допрашивал безумец. - Не осилил Иоанна Самойловича? А?
- Правда, правда, по зависти ушёл...
- И скучна, пустынна, должно быть, оная "руина"? А?
- Была пустынна, теперь там рай земный, страна обетованная, текущая мёдом и млеком... Там бы и умереть...
И у Палия защемило сердце от одного воспоминания об отнятом у него крае, о новом царстве Украинском... Хвастов, Паволочь, Погребищи, Белая Церковь - эта "новая Троя", как её назвал Рейнгольд Паткуль, всё это, как пёстрая лента, протянулось в памяти старика и выдавило слёзы из глаз.
- А вот что, Семёне, - снова начал безумец, - мы с тобою отвоюем эту правобережную Украину у ляхов, а потом (безумец огляделся по сторонам - не подслушал бы его кто) отложимся от проклятой Москвы, поставим новое царство Украинское: я буду царём сегобочного царства Украинского, ты же, Семёне, царём тогобочным, как бывало в коллегии за партою: и я, и ты первый... И будет у нас два царства, како две Иудеи, либо царство Римское и Византийское... А Москва нам не помеха: она ныне сама с собою не справится... Да и у неё на сей час два царика, два младенца - Иоанн да Пётр, коими баба, дивчина, заправляет, аки мамка...
Слушая безумца, Палий горестно, улыбался: пусть де утешается перед смертью несчастный, у которого горе вычеркнуло из жизни и из памяти двадцать лет страданий, двадцать долгих лет, в продолжение коих у Палия и у Самойловича успели пожелтеть сивые бороды, а из младенца Петра вырос великан, который топчет своими победоносными ногами не только сегобочную и тогобочную Украину, но и всё балтийское и варяжское побережье с Корелиею и Ингерманландиею... Куда безумным старцам тягаться с этим великаном, у которого и силы, и замыслы непомерны, как его рост!
Пани-матка между тем и добрый Охрим хлопотали по хозяйству, чтобы успокоить и накормить дорогого гостя, безумного гетмана своего. С него сняли лохмотья и дали ему чистую сорочку и иную одежду, взятую у Семашка, так как платье тщедушного и маленького телом, хотя и могучего духом Палия было не по плечу коренастому, хотя тоже теперь сгорбленному и пригнутому к земле, некогда гордому вельможному гетману. Семашко притащил живой рыбы на обед, достал у рыбаков на Енисее. А безумец всё не расставался с своим чекмарём-булавою даже тогда, когда Палий переодевал его... "Украдёт, украдёт этот собачий сын, Петрушка Дорошенок, как его покойный царь Алексей Михайлович в грамоте облаял, хочется ему моей булавы", - пояснял несчастный.
Увидав на столе неприбранную по нечаянности тетрадку "летописцев казацких", Самойлович взял её и, щурясь старческими своими близорукими глазами, начал перелистывать.
- А "летописец козацкiй"... Того ж року, того же року дима велика была, - шептал он, перелистывая тетрадку, - A! Вот и обо мне пишут - гетман Иванович Самуйлович... Так, так... "Того ж року тысяща шесть сот семьдесят восьмого" - о! Давно сие было, десять лет назад. Ну, ну, почитаем: "Того ж року, iюля 10-го, войска великiя подступили турецкiя с визирем Мустафою под Чигирин с тяжарами великими"... Так, так, это об Чигиринском походе, когда проклятый Дорошенко турок на Украину призвал... Ну - "а войско его царского величества с князем Ромодановским и гетманом Иваном Самуйловичем переправилися того часу через Днепр, нижей Бужина, на поля чигиринскiя"... О, помню, помню: трудное то было время, немало полегло в поле Козаков... А всё проклятый Дорошенко, да и Юрасько Хмельницкiй там был...
Перелистывая тетрадку, он прищурился к одной страничке и задумался.
- Об ком бы сие писано было, о каком гетмане? - с удивлялся он.
- Что такое, пане-гетьмане? - тревожно спросил Палий, догадываясь с ужасом, что безумец наткнулся на ту именно роковую страницу, где описывалось его собственное, Самойловича, падение. - Что там писано? Да будет тебе, пане-гетьмане, читать, поговорим лучше.
И Палий хотел как-нибудь тихонько стащить эту злосчастную тетрадку.
- Нет, постой, постой Семёне, - не давал безумец, - о ком бы сие писание?... "И оточили сторожею доброю гетмана на ночь (читал он, водя пальцем по строкам), а на светанне, пршовши старшина козацкая ко церкви, и узяли гетмана з безчестiем, ударивши, и отдали Москве. И зараз сторожа московская, усадивши его на простые колеса московскiе, а сына гетманского Якова на коницю худую, охляп без седла, и провалили до московского табору"...
Несчастный остановился и смотрел на Палия безумными глазами. Он, казалось, хотел что-то припоминать и не мог... вот, вот-вот, кажется, что-то припоминает... Ночь такая жаркая... Слышатся окрики часовых... А, там утром шум на площади, крики: "Давай гетмана, сучого сына! Киями его, злодея!"... лошадь - кого-то тащут - кто-то бьёт в ухо: кажется, это его бьют, гетмана Ивана Самуиловича... Нет, это сон!.. И тележка московская сон...
Несчастный мучительно силится припомнить что-то" и мозг его не слушается, память отлетела... Какие-то осколки в памяти: жаркая ночь и крики, только... Что ж после было, утром? Кого везли на тележке?.. Кого били по уху и по щеке? Его, Божою милостию Иоанна, нет, не может быть!.. А кажется, били... щека и теперь как будто горит...
- А красная у меня, Семёне, левая щека? - дико глядя на Палия, спрашивает несчастный...
- Нету, пане гетмане, не красная, - дрожа всем телом, отвечает Палий.
- То-то... а горит, это я сегодня во сне видел, что меня кто-то в щёку ударил... на московской тележке везли меня... Вот какой сон!
- Всякi сны бывают, пане гетьмане.
- Да, да... а горит щека...
В это время в избу вошла пани-матка, вся раскрасневшаяся, с засученными за локти рукавами шитой сорочки. Она "поралась" в кухне, готовила обед дорогому гостю, ясневельможному гетману обеих половин Украины.
- А я вже и обидати наварила, пане-гетьмане! - весело сказала она. - Зараз буду дорогого гостя частвувати, чим бог послав у московскiй неволи...
Палий строго взглянул на жену, и она, спохватившись, прикусила свой говорливый, бойкий язык. Она тотчас же собрала на столе всё, что на нём лежало, в том числе и предательского "летописца козацкого".
Несчастный гетман, впрочем, услыхав слово "обидати", забыл опять все: и прошедшее и настоящее; он ощутил только одно чувство теперь - это мучительное, чисто животное чувство голода, который томил его, он и сам не помнит, сколько уж дней и ночей... В безумце проснулось животное, и он жадно ждал обеда...
За обедом ел он с алчностью идиота, молча и как будто со злобой пожирая огромные куски хлеба, рыбы, обжигаясь горячим и давясь неразжёвываемою беззубым ртом пищею. Свесившимися на лицо прядями седых волос, пасмы коих полузакрывали его впалые, как у мертвеца, щёки; с глазами, горевшими безумным, огнём из код седых, длинных, словно собачьих бровей со ртом, набитым пищею, он походил на зверя или озверевшего, одичалого человека...
И Палий, и пани-матка, и Семашко, и Охрим с глубоким сожалением и какою-то боязнью смотрели украдкой на несчастного и почти ничего не ели. Под конец обеда он стал есть спокойнее, не так торопливо. Бледное лицо немножко утратило свою мертвенную бесцветность. Глаза стали добрее, осмысленнее.
- А теперь выпьемо по чарци сливянки за здоровiе пана гетьмана! - провозгласила пани-матка. - Я з Украины привезла-таки сiей доброй горилки не одну плашечку... Охрим, щоб не отняли iи москали, виз пляшечки за пазухою.
- Та в штанях, - пояснил добросовестный Охрим.
Палий опять сделал жене глазами знак насчёт "Украины" да "москалей". Пани-матка поняла намёк и замолчала.
Выпили по чарке. Самойлович совсем ожил, даже как будто выпрямился, вырос. Выпили по другой, и гетман тотчас же охмелел: усталость, голод, теперь с избытком удовлетворённый, и душевное истомление взяли своё... Старик скоро уснул, сжав свою воображаемую булаву обеими руками, и долго спал, иногда бормоча во сне бессвязные речи: "Мазепа золото - не писарь", "Украинское тогобочное царство", "украинский царь", "щека горит"...
Проснувшись, он не скоро узнал Палия, всё как-то дико всматривался в него, потом спросил, где он, где Мазепа, и успокоился, когда ему отвечали, что Мазепа универсалы пишет. Подойдя к окошку и увидав Енисей, спросил, что за река? Ему опять отвечали, что Днепр. Он сказал, что хочет пойти на берег посмотреть, скоро ли "козаки на чайках приплывут, чтоб идти Крым и Царьград плюндровать"...
Вышли на берег. Летнее солнце клонилось уже к западу. За Енисеем далеко тянулись тёмные леса, высились серые с тёмною же зеленью горы. Над рекою носились и "кигикали" чайки, точно в самом деле это Днепр... То же голубое небо, то же тёплое, даже жаркое, как у Перекопа, солнце, та же трава под ногами, что и в Киеве, у Крещатицкого спуска... Всё то же, тот же один неведомый Бог раскинул и над Киевом с Днепром, и над Енисейском с Енисеем этот голубой шатёр, убрал землю свою зеленью, набросал в неё цветов, а с цветами набросал промеж людей счастья, горы счастья, а дьявол, тот что в Печерском монастыре, "в образе ляха", бросал на не молящихся людей свои цветы - "лепки", этот завистник от века набросал промеж людей горя, целые горы горя...
Гетман в немом умилении остановился над рекою, глядит на небо, на далёкое заречье, на реку, на воду, на водные струи, катящиеся к северу!.. К северу!..
- Что это такое делается? - с изумлением и ужасом сказал гетман, глядя на воду, а потом глянул на небо, на солнце, опять на воду. - Что это?!.. Днепр не туда побежал... не на полдень, а на полночь... Господи! Что ж это такое?