- Тактом?.. Но раз уж так хотите… определить, извольте: сдачу с вашего билета отошлите по адресу, я вам оставлю… на русских инвалидов.
- Так вы не француз, не англичанин… вы русский! А, тогда понятно.
- Очень рад, что вы поняли: вот мы и сосчитались.
- Вы, конечно, офицер? Что-то я слышала, русские офицеры теперь шоферы? Куда же вы так спешите, может быть коктейля выпьем? Вот как, не пьете… Знаете, у вас очень интересное лицо, что-то от Рамон Наварро… Но в дансингах-то вы бываете, надеюсь?
Она была глупа, вульгарна. Он сухо поклонился и ушел.
Оказалось, американка отослала "русским инвалидам" семьсот франков. Он подосадовал: жаль, что не потребовал тысячи две-три - на инвалидов: дала бы, хотя бы из упрямства. И сделал вывод: все-таки, вычитать умеет.
Эти "чудачества" Ирина особенно в нем любила и сознавала с болью, как тяжело ему, что она выступает "в кабаке".
После случайного оседа на "Кот-д-Аржан", - приехали в По к знакомым, побывали у океана, и им понравилось, - у них родилась девочка Женюрка, не прожила и года и в три дня померла от менингита. Это их потрясло ужасно, и они страшились иметь детей. Весной Ирина списалась с меценатом, собиравшимся основать в Париже русскую оперу, - дело было отложено на осень, - Виктору улыбался случай, через англичанина-клиента, поступить в парижский английский банк, - планы с их фермерством померкли, - и они ждали осени, как случилось нежданное.
Еще в Галиции Виктор был ранен в грудь, и пуля осталась в легком. Рваная рана - на излете - не заживала долго, врачи не решались извлечь пулю, но организм все же справился, пуля как-то "обволоклась", Виктор вернулся в армию и потом проделал тернистый путь русского добровольца вплоть до Галлиполи. Двоюродная тетушка Ирины, сохранившая некоторые средства, выписала их в Париж, соблазнив Виктора Сорбонной, - он уже собирался в Прагу, где выходила стипендия, - но в первые же дни их появления в Париже крахнул солидный банкирский дом, где тетушка держала свои деньги по совету родственника-князя, тоже все потерявшего, и они очутились в трудном положении. Виктор пока оставил планы о Сорбонне, выдержал испытание и стал шофером, но скоро заболел тяжелым гриппом. Ирина ждала ребенка. Стало трудно. К счастью, - так думалось, - устроившиеся друзья пригласили их отдохнуть на ферме, в Нижних Пиринеях, возле По. И они основались в Биаррице.
В половине августа, - день был необыкновенно жаркий, - знакомые шоферы привезли Виктора в отельчик, почти без чувств и залитого кровью. Знакомый по Парижу русский доктор, отдыхавший на океане, - Виктор знал его по войне и в добровольчестве, - определил кровоизлияние в левом легком, где была пуля, и принял меры, одобренные и французом-консультантом, позванным перепуганной Ириной. На диагнозе врачи столкнулись. По мнению француза, было… - он назвал это длинным латинским термином, разумея легочный процесс, вдруг обострившийся. Русский не согласился с этим, вставил в круглый свой глаз монокль - признак глубокого раздумья - и заявил, что это… "или "проснулась" пулька, что бывает… или, от давнего ушиба пулькой, в итоге многих предвходящих, образовалась склеротическая анэвризма". Отсюда - и кровохарканье. Снимок рентгена обнаружил анэвризму бронхиальной артерии, и оба врача сошлись: явного "процесса" нет, но необходимо серьезное лечение. Больной быстро поправился, но кровохарьканье и "вялость сердца", как выразился осторожно русский доктор, так потрясли Ирину, что она умолила мужа бросить ужасное шоферство и чуть не силой увезла его в санаторий в Высоких Пиренеях, где горы делают чудеса. Русский поморщился, когда Ирина сказала о горном санатории, но француз одобрил. Русский настаивал: не выше 300 метров! Француз называл Ароза, Давос, где такие успешно лечатся на высоте в 1500 и даже 1800 метров, - как же не знать такого! Русский твердил упрямо: "пониже, не забывайте - анэвризма, сердце…" Где-нибудь возле По, но только бежать от океана. Споры сбили Ирину с толку. Особенно подействовало, когда француз сказал, прищурясь, - в отсутствии коллеги, разумеется, - "а, коллега во-енный доктор…" - и она послушалась совета одной француженки, брат которой, раненый тоже в грудь, с таким же кровохарканьем, поправился быстро в Пиренеях, в санатории "Эдельвейс". Там брали безумно дорого, смотря по комнате - от двухсот пятидесяти до тысячи франков в день, не считая "лабораторной части", но для русского комбатанта-офицера, у которого "такая нежная жена", - Ирина побывала в санаторие и переговорила с самим директором, - чрезвычайно внимательный директор сделал исключительную скидку: сто франков, в комнате на двоих, плюс "пониженные лабораторные издержки". Конечно, и это было не по средствам, но Ирину это не пугало: месяца на два хватит, а там - увидим. Мужу она сказала, что берут очень дешево, тридцать пять франков в день, только просят держать в секрете. Русский доктор поморщился и махнул рукой: силой не втащишь в рай. Он был превосходный диагност, но еще и философ, и очень религиозный человек: "все в руце Божией". Потому и не стал настаивать.
Виктору он сказал:
- Помните твердо, Виктор Сергеевич, что "по вере и дается!" Это вывод и людей большого духовного опыта. Помимо видимого лечения, важно еще другое, невидимое, внутреннее… не уговаривающая система некоего Куэ… эта система - дешевые процентики с чужого капитала… кому и помогает… а нужно внутреннее познание, приятие всем сердцем непреложности и спасительности для нас тех путей, которыми Господь ведет нас. Когда это приятие всем сердцем, тогда обретете то спокойствие, которое удивительно помогает видимому лечению, до чудес. Все это выражается в одном замечательном стихе, который повторяйте чаще: "Господь мя пасет - и никто же мя лишит".
Виктор пожал благочестивцу руку: он видал, как философ-доктор выносил раненых под огнем. Французский доктор этого не слышал. Да если бы и слышал, пожал бы плечами, только.
Санаторий был небольшой, но исключительно комфортабельный, - для иностранцев больше, - и оборудован по последнему слову гигиены. Пациентов два раза в день растирали каким-то магическим экстрактом из пиренейских трав, - называлось это "питанием кожи витаминами", - и поили густыми сливками с прибавлением капель сока горной сосны и еще чего-то. Об этом волшебном средстве печаталось в газетах и проспектах, и портрет открывшего это средство доктора - он же директор санатория - изображался самым наглядным образом. Слева - лежал на носилках молодой человек-скелет, а доктор, плотный, глубокомысленный, в больших роговых очках, подносил безнадежному больному ложку волшебного экстракта с таким видом решимости, точно вот-вот услышишь: "а вот вы сейчас увидите". И правда: справа - бывший скелет, теперь жизнерадостный "альпиец", с горным мешком и альпенштоком, взбирался на неприступный пик, повернув радостную рожу к целителю, стоящему далеко внизу, на крыльце санатория, с торжествующе-поднятым пузырьком экстракта.
Пациенты весь день проводили на веранде, открытой на юг - к Испании, в особенных креслах на шарнирах, купались в солнце и наслаждались волшебной панорамой вершин, ледников и далей. Кормили превосходно, витаминно. Ежедневно в меню входило особенное блюдо - полусырое мясо горной козы, с приправой из горьких трав.
Ирина была растрогана, когда толстяк-директор, похожий на добряка-банкира, - он же и главный доктор, - почтительно ее заверил, что считает высокой честью для санатория отдать симпатичному русскому герою все силы и средства учреждения. Взволнованная свиданьем с мужем и этим "раем у облаков", - облаков, впрочем, не было, - она совала бумажки направо и налево, всем, кто ни попадался ей на глаза, - сестрам и фельдшерам, массажистам и горничным, уборщицам и мальчишкам, поварятам, привратнику, даже санаторному шоферу, приподнявшему перед ней фуражку, - чтобы только заботились о Викторе. И когда уезжала - плакала. Если бы можно было, она осталась бы с ним до полного излечения. Но теперь нужно было работать и работать, вызывать бурные восторги и подношения.
Сидя в купэ вагона, она вдруг вспомнила, как кто-то из лежавших на веранде в плэде сказал по-английски, как бы в мечтах: "прелестное виденье!" Такое слыхала она не раз, и это ее не восхищало. Но теперь это ее растрогало, и сказавший это - не помнила, молодой ли, кто он, - стал ей душевно близок. И вспомнила еще девушку-испанку, такую же черноглазую, как Кармэн, - кажется Микаэла? - принесшую Виктору виноград. Она так хорошо смотрела, совсем влюбленно, на русского молодца-красавца и так мило картавила - "о, ман-сиера капитэна!" - и все краснела, - хотелось расцеловать ее. Виктор ее выделял из всех там, называл - "чистое существо, красавка". Да и все такие чудесные и добрые.
Два раза за этот месяц она навестила мужа. Виктор чувствовал себя хорошо, прибавил около двух кило, совсем от загара почернел, только стал очень раздражительный. Увидав ее, он побледнел от волнения и задохнулся, - это было второе посещение. И решительно заявил, что довольно дурачиться. Она взмолилась ему глазами, и он увидал в них страх. Он взглядом ответил ей, что готов покориться ее воле, как покорялся всегда, - она поняла без слов, - но надо же быть разумными. Вся эта бутафория и не по средствам, и совсем ему не нужна, и невыносимо сознание, что она от него страдает, одна работает, а он належивает бока, как кот. Она опять умоляюще взглянула. Кругом лежали, ошарашивали Ирину взглядами. Она была в черном шелке, тонкая, гибко-легкая, как дымок. Светло-каштановые ее кудри играли на нежной шее из-под широкой соломки с лентой. Надо было многое сказать ей, и они спустились в уютный "салончик у каскада". В огромное круглое окно можно было там любоваться водопадом, катившимся с ледников по глыбам.
- Боже, как здесь чудесно!..
Да, чудесно… для богачей-бездельников, передохнуть недельку, пофлиртовать с милыми сестричками, - все они здесь ручные, - но для него отвратительно, невыносимо. Ну, зачем же плакать?.. Он предпочел бы огненные ночи под Мелитополем, вечное - "что-то завтра?" - лишь бы не расставаться с ней. Она прильнула к нему и умоляла, без слов, глазами… - ну, немножечко потерпеть?! ну, для своей Мисюсь!.. Он снимал ее слезы поцелуем, он сдавался… "Сказать?.." - билось в ней сокровенное, радостное, сладкая и мучительная "тайна", еще не решенная в ней самой. "Сказать?.." Нет, тогда и минуты не останется без нее.
Пенился водопад по глыбам, - бежало время.
Здесь можно было бы отдохнуть чудесно, если бы не… Из персонала, лучшее - это Микаэла, милая девочка-простушка, - "в ней что-то наше, степное-полевое, и чистое". Великолепно кормят, воздух - само здоровье, но душевная атмосфера нестерпима. Послушать только, чем они все живут!.. Спорт, возведенный в культ, биржа, бридж с утра до ночи, и флирт. Что читают! Здесь свое синема, и надо видеть только, чего им нужно. И эти прокисшие сливки континента и островов… с упоением, с похотливым зудом, что-то жуют об "опыте", о "всеобщем взрыве", с легкой руки "Моску", - будет чертовски интересно! Что они знают о России!.. - будто с луны свалились. Славный "генерал Кхарков" - для этих даже недосягаемо. Где, у кого учились? И э-ти… будто бы оценили Чехова! э-ти, английские молодцы, тут их порядочно, не знающие ни строчки Шелли, еще болтают о "кризисе искусства!" Сравнивают чистейшего с… Оскар Уальдом! Нет, нервы тут не причем, надо пожить с такими, тогда… Чуждые по всему, чужие. Но ужасней всего жить в одной комнате с кретином. Наша солдатская казарма - святое место! Вот она, "скидочка", чорт бы ее побрал! С ним поместили тулузского парня-лавочника, который его изводит грязными анекдотами, походя жрет чеснок, говорит сестрам гнусности, и воздух в комнате!..
- Нет, ради Бога, возьми меня… я же совсем здоров.
- Но если это ну-жно… ми-лый!..
Он видел, как ее мучает, взял ее тоненькую руку, лапку, и помотал.
- Ну, хорошо, не надо, моя Мисюсь… ну, отмахнем все это… - сказал он заветным тоном, каким говорил всегда, прогоняя ее тревоги.
Он целовал ей "лапки", пальчик за пальчиком. Все будет хорошо, он совершенно здоров, стеснения в груди кончились, и можно опять за руль, а там, в Париже… Ну, останется еще неделю, завтра тулузец уезжает. В библиотечке только авантюрные романы, и какая она умница, привезла Тютчева и Эдгарда По… вот именно, английского. Перечитал вчера, который уже раз, "Скучную историю", - какая же свобода, простота и мудрость. Какое счастье, что ты русский, что у тебя - такие!..
- Рина, я не могу высказать тебе … - говорил он восторженно, целуя ее руки, - до чего остро я здесь почувствовал… не с теми, а вот здесь, перед этим гремучим водопадом, перед этой бегучей сменой… как мы исключительно богаты, богаче всех…
- Как ты волнуешься сегодня, у тебя нет жара? - попробовала она губами у висков, - сколько сегодня было?..
- Да нет, нормально. Правда, я как с шампанского… и плохо сплю, но это я от счастья, что ты со мной… Так много передумал за эти дни… какие выводы! Да мой Карпенко духовно глубже, богаче э-тих! Помнишь, как метко выразил он все наше? кто подсказал ему? Когда говорили о России, о Европе?.. Не читал он ни Достоевского, ни Данилевского… истории не знает, ни культуры, а… Я тогда записал этот "солдатский афоризм"… "Наша дорога длинная, ваше благородие… по ней и дыханье у нас, до-лгое… значит, так уж допущение, чтобы хватило, ваше благородие!" Ну, подумай, кто здесь так скажет! Вложено, есть. Что только можно с такими сделать! Эх, дотянуть бы… Пересмотрел я свои "Записки", вспомнил своих соратников, милых моих наводчиков, фейерверкеров, номерных… ка-кие были! Перерыл в памяти… - до слез! А однобатарейцы, офицеры… какие души были, характеры! Теперь, в пустыне, все искалечены… и - живы! Нищие, наюру, иные опустились… а как зацепит душу, закваска бродит, требует ответов, мучает неразрешимым,вечным… нет, не погаснем! не гаснем, нет… Осмеивали Чехова, и знаем все же, что Чехов прав! "Неба в алмазах" ждем и жаждем, и дождемся… миссия такая наша. Богачи!..
Она любовалась, какой он оживленный и красивый, душой красивый, чудесный, светлый.
Испаночка подала им ягурт и виноград. Не сказала певуче, как прошлый раз, - "ман-сиера капитэна", и глаза у ней были красные. Что с ней?
- Завтра уезжает, бедная. Получила письмо, утонул брат, и еще двое из семьи… Пришла ко мне с письмом… прямо, трагедия. Все песенки мне пела, раньше, и пришла… ну, как ребенок, - "что мне делать… ман-сиера капитэна?"… Тетка ей написала и приложила последнее письмо брата к молодой жене, она беременной осталась… там и приписка Микаэле. Я перевел со словариком и записал, этот "человеческий документ", дам тебе, на досуге прочтешь дорогой. Очень интересное письмо… можно бы написать рассказ. Чехов бы написал! и Мопассан… по-разному бы только вышло.
Он рассказал ей, что случилось. Брат Микаэлы женился, совсем недавно, по любви. Отец жены дал им в приданное единое свое богатство, шхуну, и сказал: "кормите меня с племянни-ком". У невестки был юноша-племянник, от брата, убитого жандармами, контрабандиста. Шхуна называлась "Ми Уника", - "Единственная моя". Действительно, была единственной у старика. Подошло и зятю, - "единственная", тоже. Все трое вышли в море, повезли руду, и - сгинули. У Аркашона выбросило труп старика; шхуну, с пробитым боком, выкинуло у Осгора. И всё…
- Вечное человеческое, страдание. Да, "единственная моя"… мы это знаем, все…
Ирина плакала.
- Ну, вот… расстроил… ну, милая…
Сидели долго, связанные болью и любовью. Водопад бешено валился сменой.
Уезжая, Ирина говорила с доктором. Анализы были благоприятны, сердце приходит в норму, просвечивание необходимо повторить надо следить за "телом" и принять меры своевременно… надо установить, кончились ли "вибрации". Если они будут продолжаться, если "тело" имеет наклонность к перемещению, - доктор разумел пульку, - то придется прибегнуть к… - Ирина испугалась и не расслышала. О возвращении вниз нечего пока и думать, но месяца через три-четыре будет видно, но главное - ни-каких волнений.
Ирина помертвела, почувствовав в словах "и думать нечего", сказанных даже грозно, предостерегающе-жуткий смысл.
- Но что же делать, до-ктор? - спросила она с мольбой.
- Прежде всего не плакать… - ответил галантно доктор, любуясь ею, - и положиться на учреждение, которое прилагает все…
В бюро ей подали счет "за лабораторную часть", на живописном бланке с магическим экстрактом, на девятьсот франков с чем-то. Ирина растерялась, такой суммы с ней не было, но ей очень предупредительно сказали, что это и не к спеху.
Директор сам проводил до холла с розовыми колонками и живописным панно - с горной козой над пропастью, почтительно простился, придерживая ее руку, и опять заверил, что приятные результаты не замедлят. И вдруг восторженно отозвался о ее милых песенках. Ну, да… он слышал ее на днях в русском оригинальном кабарэ - "Крэмлэн д-Ор" и был участником потрясающего ее успеха.
- Все обожают вас, называют единодушно - "птижоли росиньоль дю Нор"… сколько у вас поклонников, и каких! - сказал он сладко, открыто любуясь ею, шаря по ней глазами, - это она заметила, - и склонился изысканно и низко, до огненной красноты в лице. - Отныне стало больше еще одним.
Это ей не понравилось, - такое страшное, с пустяками! - но она постаралась улыбнуться налившейся его лысине и сказала молящим взглядом:
- Доктор… умоляю вас, позаботьтесь о моем муже!
Он снова ее заверил, что будет применено все решительно, чем только располагает медицына, у них теперь самый совершенный метод пневмо… - Ирина не поняла, в расстройстве, - и отныне он будет ежедневно сам сообщать ей по телефону.
На подъезде она увидела Микаэлу, с платком у глаз, о чем-то просившую шофера, вспомнила, что она завтра уезжает, что она "самое лучшее, что здесь есть", нежно ее утешила и сунула двадцать франков - "за ее чуткую заботу о ман-сиере капитэне". Микаэла взглянула на нее по-детски, бархатно-черными глазами, в блеске горючих слез, и прошептала всхлипами - "мадам… мадам…".
- Ну, милая… ну, Господь поможет… - сказала ей Ирина, сливая ее боль со своей.
"Боже мой, сколько горя… - думала она, остро чувствуя свою боль, спотыкаясь на гравии площадки, - ах, на автокар не опоздать бы". Обернулась, не видно ли веранды. Виктор махал платком. Она грустно послала поцелуй и покивала грустно, торопилась: автокар призывал гудком к отъезду. Из главного салона, где теперь пили сливки, грамофон наигрывал под танцы истомно-пряно - "Не счесть алмазов в каменных пещерах"…Её перепугало это - "будет применено все решительно, чем только располагает медицына", и она опять плакала дорогой.
В Баньер дэ Бигорн она пересела в поезд. Как легко было ехать туда, и как томительно возвращаться в одинокую комнатку отеля. Тарб, пересадка в По, Ортер… потом этот еще… Пейреорад, Байона, Биарриц… как длинно! И все же, ехать легче, чем там, одной. Она достала свежий платок из сумочки, увидала знакомый, милый почерк. Да, то письмо, испаночка…
Она читала: