"Здравствуй, моя толстуха-женка… ну, как ты там? Шли хорошо, твой старик молодцом, выпили с ним здесь джину. И Педрошка здорово по парусам. И все у нас горит. Взяли на Бордо каната и 5 тонн сушеных фруктов, калифорнийских, полны. Из Бордо будет тебе гостинец, уж сыщу, "лионский". Чортов карбит бесит старика, он привык к маслу, огни опознавательные намедни сгасли, не карбит, а чертово г….. Чуть нас купец не срезал, входимши в порт. Старик здорово накостылял мне: выдумал карбит, нет вернее масла! Жульнический карбит, приеду, покажу подлецу Мигуэльке, чего он мне отсыпал. Небось скучаешь. Ну, погоди, я тебя развеселю"… Дальше стояла песенка:
Ах, мой милый, чернорылый,
Хочешь спелый апельсин?
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
Ирина задохнулась: билось сердце. Вот уже две недели мучило ее сокровенное, - радостное и страшное, - тайна, еще неясная ей самой. Господи, неужели - это? Ни на минуту не забывалось в ней. Сколько усилий стоило н е сказать. И теперь ей казалось страшным, что она так и не сказала. Ему - не сказала. Но как же это могло?.. Это тогда, в августе, встретил ее на берегу, в чудесном, розовом, "весеннем"… и не узнал. Розовый отель на берегу, "Пти Пэн"… кутили…
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
Читала дальше:
"Ми Уника" наша, будто живая чайка, прыгает на волне - ух-ты, так сигает, как ты, помнишь, как я за тобой гонялся, маис-то помнишь? Как не помнить тебе, заполучила здорово, теперь с нагрузкой, такая же брюхатая, как шхунка, за фрахт здорово получим. Старик твой хоть и здорово сосет джин, а мы с ним, как за святым Петром, море знает, как ты свои горшки-плошки. Карбит только не задался, да купим новый. Завтра на Бордо, там заберем галантери, парусины, чего найдем… старик знает, чего знает, так обернем, что карабинеры-черти …… а тебе добуду таких духов, из самого Парижа! Говорят, такие есть духи, что монахи на стенку лезут… надушишься, до самого Мадрида донесет… будет дело! И Микаэлке купим, туфли парижские, пятки оттопает, ногу бы только не сломала, каблучки во-какие! В Бордо проканителимся дней десять, как раз и пибаль прихватим, начнет ловиться, ночи-то потемней пойдут. До пибали в Мадриде много охотников, лучше закуски нет. Прожарим в масле, спрессуем, крепкая же замазка будет. Кило 30-40 заберем.
В Мадриде можно спустить по 20 пезет, а то и по 30, а по берегу скупим по 10, ну по 12, денежки верные, вот они! Говорят, лучше русской кавьяр, кто ел. Попробуем… Ты и не нюхивала пибали, а это ребятенки-угорьки, чисто иголочки, насквозь видно, будто стеклянные, старик все знает, дошлый. Ну, а пока целую тебя взасос и во весь мах. Завтра идем на Бордо, только бумаги выправим, отштемпелюемся. Лупил твоего старика, зачем ты мне такую Мануэльку подсунул, с первого разу на мель села, а он мне - "ты ее посадил, не умеешь лавировать, надо бы верхний парусок закрепить, а ты…." Ну, другой раз суме-ем… на якоре покачаешься…"
Этот "человеческий документ" растрогал Ирину нежностью, которая в нем светилась. И сжалось сердце, как вспомнила, что уж и нет никого из них. Томительно-тревожно, в равномерном выстукиваньи колес звучало -
Молодайка, отгадай-ка,
Дочка будет - или сын?
…Бу-дет-бу-дет-бу-дет-будет… Боже мой, что же будет?.. Ей представлялось страшное. Пылким воображением она надумала всяких ужасов. Белый балахон Виктора, залитый алой кровью, оставался в ее глазах. Она вспомнила "Таганаш", и теперь Виктор ее хрипел, озираясь померкшими глазами: "дышать… дайте…" Так это было страшно, что она не могла сдержаться, охнула и закрыла лицо платком. Сидевшая рядом с ней пожилая монахиня, в синей юбке и с белокрыльем на голове, участливо спросила:
- У мадам горе?
Ирина схватила ее руку и, приникнув к ее плечу, вздрагивала в немом рыданьи, - нервы совсем разбились. Монахиня сидела неподвижно, молча, не тревожа расспросами. Рабочий, в плисовых штанах, вымазанных известкой, скручивал сигаретку, раздумывал, оглядывая элегантный наряд Ирины, шелковое плечо ее, на котором переливались-дрожали складочки.
- Ничего… придет и хорошая погода… - сказал он к окну раздумчиво, будто с самим собой.
Ирина пришла в себя, помахала в лицо платочком, осмотрелась.
- Извините, матушка… - сказала она монахине, смущенно, - я так расстроена…
- Господь с вами. Хотите капель успокоительных, есть со мной?
Ирина поблагодарила, отказалась. Рабочий сказал - это ничего. Ирина смущенно улыбнулась, и тот улыбнулся ей. Ей стало легче, и она поведала им доверчиво, какое у ней горе.
- Это, мадам не горе, - сказал рабочий, оглядывая лакированные ее туфли и шелковые чулки, телесные. - Если бы помер, тогда горе. Да и молодая вы, недурны собой, и денежки, может, есть… другого себе найдете. Горе… это другое дело, поправить когда нельзя. У меня вот отец, сошел с ума… и все сбережения в печке сжег! семьдесят тысяч в билетах было!.. Вот это горе, уж поправить никак нельзя… и номера не записаны, я справлялся, к нотариусу ходил, а он говорит, конечно… ничего поделать нельзя! Главное, если бы номера были записаны, на актовой бумаге… а то никак нельзя. Вот это го-ре.
Плюнул на сигаретку и задавил. Ирина стала смотреть в окошко. Монахиня молчала.
Сходя на пересадке, Ирина подала ей десятифранковую бумажку, на общину, - помолиться о болящем Викторе. Монахиня ласково кивнула и погладила по плечу. И стало совсем легко, тяжесть с души упала: сняла ее молчаливой лаской неведомая монахиня.
* * *
Ирина не написала мужу о самом важном. Она боялась, что и то, что пришлось написать ему, может его встревожить. Тайн у ней не было от него, но теперь, когда нужен полный ему покой, сообщать о встрече с иностранцем, о волнующем разговоре с ним, - решительно было невозможно.
Кончив письмо, она долго сидела и думала о "странном" человеке. Ей было его жалко, и было тревожно на душе. Но что же дальше… что она может сделать, и чем помочь? Она не знала.
* * *
После "истории" в "Крэмлэн д-Ор", - это было на пятый день, - Ирину позвали к телефону: просили "артистку Снэшко", звонили из первоклассного отеля. Горничная сказала название отеля подобострастным тоном: в этом отеле останавливались короли и принцы, магараджи и самые важные особы, даже не все министры. Никогда из этого отеля не звонили, - никто не помнил. Когда встревоженная Ирина сошла к телефонной будке, поджидавшая ее хозяйка мадам Герэн, по прозванию "О-ля-ля", - всегда она сокрушалась о чем-нибудь, - таинственно зашептала, закинув рыжие брови под самые кудряшки, от чего ее кислое лицо стало еще кислей, - "мада-ам Катьюнтзефф… вас вызывают из… из….. - отеля!.." - с таким оглушенным видом, точно это звонил сам господин президент республики, или, по меньшей мере, министр финансов. Ирину она считала дамой высшего общества и была искренно опечалена, не найдя в ее карт д-идантитэ ни "прэнсэсс", ни "контэсс", ни даже "дэ". Но рассказывала соседям, что убитый большевиками отец мадам Катьюнтзефф занимал очень высокий пост в России, имел "золотые земли" и все "мины", и когда уйдут "эти большевики", мадам Катъюнтзефф будет самой богатой во всем свете. Она сама отворила Ирине дверцу будки и, таинственно пошептав, - "вас, мадам, никто не потревожит", закрыла осторожно и отошла на цыпочках.
Ирина была взволнована: ей вдруг представилось, что с Виктором случилось что-то ужасное, и ее вызывает директор санатория.
- Алло… - упавшим голосом сказала она в трубку, как в черную страшную дыру, и услыхала, как тукается сердце.
В трубке тревожно зашуршало, задышало.
- Алло?.. - нервно окликнула Ирина, глотая воздух, - у аппарата Снежко… кто меня спрашивает… это откуда, из санатория?.. господин директор?..
И вспомнила, что это из важного отеля, и сейчас же себя поправила, пугаясь, что директор мог сам приехать и позвонить.
- О, Боже мой… алло-о!.. я слушаю…
- Гм… - тяжело задышало в трубке, - вы… говорите по-английски?
Говорил глуховатый голос, одышливый, с ужасным произношением, - у директора был жирный и мягкий голос, кокетливый. У ней отлегло от сердца, и сразу озарило, что это - тот.
- Да, говорю, - сказала Ирина по-английски, - кто говорит… что вам угодно?
- Э… говорит Эйб Паркер, из Торонто… - в трубке опять заскрежетало, - Алло! вы слушаете?
- Да… я не понимаю, что… откуда - из Торонто?..
В волнении ей представилось, что говорят из какого-то Торонто, - что-то далекое.
- Говорит Эйб Паркер из отеля в Биаррице… - ответил голос мягче, слышалась в нем улыбка, - а Торонто… это мой город, откуда я. Прошу прощения… позвонил обеспокоить вас… но я сейчас объяснюсь. Видите… я хотел бы… вернее, мне очень важно… просить вас, где-нибудь с вами встретиться…
Ирина хотела повесить трубку: подобное не раз бывало. Она сказала раздраженно-резко:
- Вы ошиблись. Я не встречаюсь с незнакомыми людьми, прошу оставить меня в…
Голос возбужденно перебил:
- Это совсем не то!.. уверяю вас, это… вы поймете, когда я объясню. Я отлично понимаю и прошу извинить, но… это так трудно все объяснить по телефону. Одну минутку… прошу вас… я сейчас, как это?.. я сознаю неловкость, и мне теперь так стыдно, что так сразу, но… я чувствую, вы меня извините, когда я… Мои намерения совершенно другого рода, совершенно другого!..
Голос был искренний и - показалось Ирине - грустный. Она сказала:
- Я совсем вас не знаю… и так странно… о чем нам говорить? Я решительно отклоняю, это совершенно…
- Позвольте мне сказать. К вам я отношусь с глубоким уважением… и так и думал, что вы так мне и скажете, что… прошу встретиться! Не был вам представлен, и… Но вы меня поймете и извините. Только разрешите говорить с вами откровенно… я привык откровенно, и всегда… Дело вот какое… Правда, дело это личное… к вам никакого отношения, хотя есть одно… Уделите только две минутки, и я постараюсь вам ясно… хотя это трудно ясно в две минутки… но вы поймете… Бывает…
"Должно быть, пьяный, - подумала Ирина, слушая путаную речь, прерывавшуюся вздохами и хрипом, - повешу трубку?.."
- …бывают такие состояния… душевные переживания, когда отходят эти… условности… и когда все уже не имеет значения. И вот, такое у меня… Я… сколько вас слушаю, как вы поете, и чувствую, что…
"Нет, сейчас повешу… невозможно… пьяный"…
- …вы не можете не понять… чувства… когда у человека… Это не объяснение в чувствах, а я про душевное состояние, вне вас. Хотя, конечно, не вне вас, но… Я не из тех, каких здесь много, и ничего не добиваюсь. Я прямо: вам я посылал цветы, как посылал бы дочери… от искреннего сердца, поверьте мне! И еще… но тут самое важное, о-чень важное… для меня.
"Что за чушь! - подумала Ирина, раздражаясь, - несомненно, пьяный"…
Она сказала резко:
- Извините, я прекращаю этот странный разговор…
- Ни в каком случае!.. прошу вас!.. - воскликнул, прерываясь, голос, - вы ошиблись! уверяю вас, что вы ошиблись, подумали, что я… Я потому так, что знаю вас, и потому…
"Надо было давно повесить"… - подумала Ирина, и все же не повесила:
- Как вы можете меня знать?
- Это трудно объяснить, но я вас знаю. Я умею разбираться в людях, и понимаю, что вы не певица из кабарэ, и… но это теперь трудно, и…
- Для посещающих наше кабарэ, я только "певица из кабарэ", и прекращаю этот странный разговор!.. - оборвала Ирина, задетая этим - "певица из кабарэ".
- Я вас оскорбил? но чем же, чем?!.. - воскликнул голос, и она почувствовала в нем горечь.
- Нет, вы меня нисколько не оскорбили. За цветы благодарю… и верю, что это из чистых побуждений, как и… та дикая история. Кажется, я не ошибаюсь, это вы тот иностранец… который "боксом"?.. - спросила она насмешливо-певуче, и тут же рассердилась: "зачем я это!.."
В трубке заскрежетало, задышало.
- Да, это я. Но почему вы говорите - "дикая история"? разве вас это оскорбило? Правда, я реагировал поспешно, но… я не мог!.. Бывают обстоятельства, когда…
- Я понимаю, что вы не хотели оскорбить меня… и я… - она подыскивала слово, - и меня, правду сказать это даже тронуло, этот ваш "жест"…
- Видите, вам передалось мое… - перебил голос, - мое… нет, не чувство, а… мое… состояние. Иногда такой "жест" необходим. Я не выношу, когда в моем присутствии, и… И, главное, почему так вышло? Одну минутку… Смотрел я тогда на вас, и вот, подумал, ясно себе представил: а вдруг бы это?.. Ну, да … я вдруг подумал: "а что, Эйби… если бы это была твоя Мэри… девочка твоя!.." - в трубке закопошилось, захрустело, - "как бы ты поступил?" Ах, сударыня… надо знать. Вы слушаете?
- Да слушаю… вы говорите - "надо знать". Говорите, говорите… - отозвалась Ирина.
- Да, надо знать все. Но сейчас трудно вам объяснить в двух словах. Это очень сложная… сфера чувств. Передалось мне… чем-то, звуком вашего голоса, вашим… чувством… что вы можете все понять! Ну, как объяснить, например, что человек… простите, я должен говорить невольно о себе… человек всем обладающий… в материальном смысле…
"К чему он это?.."
-…в массе дел, в кипении этом… деловом, когда ни минуты не остается для себя… и вдруг, все бросил и оказался… в пустоте? Я чувствую, как странно вам слушать в телефон такое, и от человека, совсем вам неизвестного. Действительно, со стороны, это очень странно, и вы могли бы принять меня за не совсем нормального или, даже, за… пьяного или дурака. Простите, что я так грубо… Правда, я, пожалуй, что и не совсем уравновешен. И сейчас мне ясно, как неосторожно, нетактично я поступаю, что вдруг решился и позвонил вам, не имея на это никакого права. Но был момент, когда мне это совсем не казалось странным и нетактичным… И это, может быть, так и есть, так и нужно было… тогда мне это казалось самым важным, безвыходно-необходимым. Я не наскучил вам? Благодарю. Но почему я решился позвонить вам? Мое письмо вы оставили бы, пожалуй, без ответа… наверное бы оставили, насколько я вас знаю. И в письме не скажешь… Случается такое в жизни, что никак не передать в письме… в письме могло бы показаться, ну, бредом! Тут как раз такое, как бред… такое… совпадение!
- Простите, - перебила Ирина нервно, - я не расслышала… вы сказали, мне показалось, "совпадение"?..
- Да, совпадение. Но тут нельзя… это, как в письме… об этом надо лично. Надеюсь, вы мне поверите, что это не пустой предлог, не выдумка. Тут я не могу даже коснуться этого… по телефону… - голос упал до глухоты и стал невнятен. - А пока я должен… Позволите? Благодарю вас, я так и знал. Видите… я вас слушал, много слушал, проверял себя… У меня и сейчас звучит в душе мотив, тот напев… как вы поете, про снега. В программе напечатан перевод. Я понимаю, это не то, конечно… но я все понял. Мне снега хорошо знакомы по Канаде. Все снега, снега, и… как это выразить?..
Ирине показалось, что в трубке сухо щелкнуло, будто говоривший прищелкнул пальцами. Она шатнулась, чуть не выронила трубку, забилось сердце: этот щелк, за этими словами - "как это… выразить?.." - и этот голос, с напряжением, исканьем слова, напомнил ей отца, его гримасу, глаз с прищуром, запах его духов и белые, сухие пальцы … - "ну, как это… Ирок?.." - бывало скажет, забудет слово.
-… как это?.. - опять прищелкнуло. - Да… и не перейти эти снега, не пройти через них… к родному! Так я понял, верно? Ну, вот, я понял. И не услышать больше, никогда не услышать.. родного голоса… ни-когда! Ваш голос … я так запомнил!.. было легко запомнить… милый голос!.. Вы простите, это не вольность, не лесть, не… комплимент… вы все поймете, когда я… все!.. Что же вы теперь мне скажете? Не сейчас, я понимаю, я готов долго ждать, я не смею и не могу вас… это в вашей воле. Когда вы захотите мне ответить, можете меня вызвать, я дам номер…
- Погодите… - оборвала Ирина нервно, ища решения.
Она почувствовала в этом необычном разговоре что-то… не больное, не пошлое, - что-то, идущее из сердца, к сердцу. Эти слова - "твоя Мэри, девочка твоя", - сказанные так горько-нежно, остались в ее сердце.
- Вы слушаете?.. Я вам отвечу… сейчас…
В ней не определилось, чего-то не хватало.
- Ах, да, кстати… - сказала она не прежним холодным тоном, чуть свысока, а своим голосом, домашним, точно говоривший был ей знаком, - вы послали мне белые цветы недавно, орхидеи… и в них… - почему-то она не захотела сказать - "веночек", - незабудки, и вырезано на плато "Свет во тьме". Мне сказали, что это вы. Меня это заинтересовало, - так это нешаблонно. И удивило, - что это значит? Что вы хотели этим…
- Выразить? Это объяснить и просто, и… непросто. Просто, это - от вас мне свет. Но это, я подчеркиваю это, н е комплимент, не… это очень сложно. Когда вы узнаете все, тогда вы все поймете, почему я так… Мне так легко с вами говорить. Вообще я не умею много говорить, и отвык я говорить теперь. Я вырос в лесах, мало общителен, такой характер. А с вами разговорил-ся, и мне легко. Простите, все о себе я… и сам себя ловлю на мысли: ну, какое дело до тебя, до твоего? Я чувствую, что вы сами отличнно поняли, что вы - свет, и - светите. Не принимайте это за лесть, слишком мне не до этого, поверьте. Но так я чувствую. Я весь свет объехал, все бросил… а света так и не увидел. И вот, где уж никак не ожидал, и - свет. В этом и главное, почему мне необходимо объясниться с вами… Простите, - не объясниться, а высказаться…
- Но вы же все объяснили, и я себе не представляю, почему вы ищете встречи со мной? Говорю вам совершенно откровенно, это для меня стеснительно, и… непонятно. Ну, прекрасно, я очень рада… песня наша дошла до сердца иностранца, что-то в нем всколыхнула… Потому и песни, чтобы до сердца доходило. Вот мы и объяснились. А дальше… очевидно, личное. Согласитесь, что я не в праве… Еще я вам должна сказать, что мои отношения с внешним ограничиваются моей семьей… помимо, конечно, выступлений в кабарэ, - и только.
- Да, я знаю. Я знаю, и уже сказал вам, что я вас знаю. Но я прошу вас сделать исключение, и снизойти… Если бы вы все знали, вы снизошли бы. Вы чутко угадали, что - личное. И я знал, что так вы и поймете… и в то же время я сознавал, что моя навязчивая просьба покажется вам странной, неделикатной, даже двусмысленной. Ну, назовите меня "странным", только скажите откровенно, считаете ли вы меня… как это… - в трубке опять пощелкало, - ну, "веселым иностранцем", что ли, каких здесь много, или почтите меня доверием, чего, конечно, я не заслужил?
- Во всяком случае, вас я не считаю "веселым иностранцем", - ответила Ирина, - но "странным" - да.
- Благодарю за откровенность. Но что же остается? Значит, есть что-то, что заставляет меня так… "странно" поступать. Бывает, когда привычное, нормальное, отступает перед чувством… перед чувством вообще, не в личном смысле, и уступает "странному". Это как раз мой случай. Если вы мне поверите, держу пари - вы скажете: так же поступила бы и я. Я прошу у вас какой-нибудь час, в сомнительное положение вас не поставлю… если верите, назначьте час и место, где вам угодно. Я понимаю, не здесь, конечно, где вас все знают. Откажите… что делать, покорюсь.
Голос поник, и в трубке тяжело вздохнуло.
У будки ждали, видела в стекло Ирина. "О-ля-ля" вскидывала бровями, разевала рот, - упрашивала потерпеть. Прерывали не раз со станции. Это Ирину волновало. Голос окликнул:
- Алло!.. вы у аппарата?
- Да, сейчас…