16
Курэзэ раскопал всю землю около того места, где Хайретдин зарыл внутренности телки, но и следа золота не было видно, и теперь он с нетерпением ждал, когда вернется Гайзулла. Первые дни после похорон мальчик плакал не переставая, он дичился чужого человека и стремился, уединиться во дворе, чтобы предаться своим горьким думам. Но через несколько дней подул с севера резкий, пронизывающий насквозь ветер; он комьями швырял наземь листву, гнал пыль по дороге, по утрам трава казалась от инея седой, как голова старого человека, и стало невозможно прятаться во дворе. "Вот, у земли тоже горе, раз она поседела, – думал мальчик, сидя у окна, затянутого брюшиной. – Умерло лето, и земля по нему тоскует… Может, лето для земли все равно что муж или отец? Или она за меня так убивается, за то, что я сиротой остался…" От этих мыслей слезы навертывались на глаза, Гайзулла отворачивался к стене и вытирал кулаком лицо, стараясь, чтобы чужой мужчина не заметил его слез. Однажды вечером, когда Гайзулла сидел так у стены, курэзэ подошел к нему и обнял за плечи.
– Ну что, браток? Опять мокрый нос? – ласково спросил он.
– Ничего не мокрый, – сдерживаясь, проговорил мальчик, но от ласкового полоса курэзэ, от того, что похоже с отцом взял его за плечи этот большой человек с черной бородой, что-то вдруг словно растаяло в нем, и, уткнувшись в широкую грудь курэзэ, мальчик заплакал, всхлипывая и бормоча:
– Как же? Без отца?.. Я не могу… Мама и сестры голодные, а я…
Курэзэ гладил его по голове и шептал:
– Ну, что ты, не надо… Я говорю, не изводи себя. Никто не может сказать, когда придет его последний час. Думаешь, ты один такой несчастный? Все бедняки такие… Я говорю, живые не могут уйти вместе с мертвыми, значит, надо тер петь. Может, еще все переменится… Давай-ка вместе подумаем, как нам дальше жить… Я бы взял тебя с собой, да на кого тогда мать и сестер оставить? Хотя ты и так им не в помощь с такой– то ногой!
Мальчик постепенно затих у него на груди, успокоился и задремал. Курэзэ осторожно придерживал его голову, и от того ли, как тепло и доверчиво дышал, уткнувшись в него, этот чужой ему ребенок, от того ли, как обмякли во сне его худенькие беспомощные руки, горячая волна нежности вдруг поднялась к горлу. Курэзэ вспомнил разом и свое бесприютное одиночество, и скитальческую сиротскую жизнь, все беды и обиды. Гайзулла безмятежно посапывал носом, и курэзэ боялся пошевелиться, чтобы не тревожить сон мальчика, который вдруг стал ему роднее всех людей на свете...
"Сыночек", – тихо, чтобы не слышала Фатхия, прошептал курэзэ на ухо мальчику. Гайзулла вздохнул во сне и, протянув руку, обнял курэзэ за шею. "Возьму с собой, – решил курэзэ. – Все равно он здесь ничего не сделает, а матери поможем как-нибудь…" В эту минуту он и думать забыл о золоте. Горе этих простых людей и мальчик, лежавший у него на коленях, – все это стало ему таким близким, как будто случилось с ело семьей. Он осторожно поднял Гайзуллу, переложил его на чары и лег рядом, все еще чувствуя на груди прикосновение вихрастой мальчишеской головы с тонкой голубой жилкой на бледном виске.
Утром, чуть только выпили чай, дверь распахнулась, и в дом, запыхавшись от быстрой ходьбы, покраснев от мороза, шагнул Нигматулла. Он постоял немного, привыкая к сумраку комнаты, и, заметив курэзэ, который сидел, положив руку на плечо мальчика, громко расхохотался.
– Ой, умру от смеха! – держась руками за живот, захлебываясь, сказал он. – Так это ты и есть курэзэ? Ха-ха-ха! Ну и плут же ты, Кулсубай!.. – Видно было!, что он никак не в силах остановиться, и каждый новый знак, что подавал ему курэзэ, казалось, только больше распалял его. Длинные, желтые, похожие на лошадиные, зубы Нигматуллы обнажились, глаза сощурились, и сжавшийся в комок при его появлении Гайзулла чуть не вскрикнул от страха, узнав гостя.
– Я говорю, хватит! – Яростно сжав кулаки, курэзэ вскочил с места и двинулся навстречу Нигматулле, который сразу прекратил смеяться и попятился к чувалу.
– Все, агай, все, – примирительно забормотал он. – Я же не знал, что ты курэзэ… Давай поговорим по-хорошему, дело есть. – Он под мигнул и вышел во двор. Курэзэ последовал за ним.
– Что же ты делаешь? – зло зашептал Кулсубай, как только они вышли во двор. – Ух, от резал бы я тебе язык поганый!
– Ну, прости, не сердись, Кулсубай-агай, – оправдывался Нигматулла. – Откуда же я мог знать? А вообще-то ты для этой роли как раз подходишь! – Он оглядел курэзэ с головы до ног и прищелкнул языком: – Здорово сработано!
– Ладно, ладно, говори, чего надо! – пре рвал его Кулсубай. – Сам хорош! Вон Шарифулла из-за тебя, как безумный, по деревне носится – ведь всю жизнь не ел человек, копил, а ты что с ним сделал?
– Я ж не крал. – Нигматулла рассмеялся: – Я ему предлагал даже деньги назад, можно сказать, в карман совал, да он не согласился и деньги вернул, и лошадь еще дал в придачу!..
– Хоть половину верни, жалко человека..
– Какая разница? Не я, так другой его на дул бы… Брось, агай, о себе лучше подумай. Я тут на днях у прииска был, там зимогоров развелось – страсть! За крупинку золота глотку друг другу перегрызть готовы! Наше время та кое – или ты съешь, или тебя со всеми потроха ми, а я не хочу, чтобы меня надували, понял? Мне дай только развернуться – заживу, как бай, есть и пить вволю буду, жену красивую заведу, а таких, как Хажисултан, и на порог тогда не пущу, пусть, если хочет, идет ко мне в собаки, во дворе служить, на прохожих лаять! А чтоб так оно и было, знаешь, сколько мне денег на до? – Нигматулла помолчал. – Одному промышлять плохо, идем опять со мной, ты же здесь только зря время тратишь! А еще говорил, что Машу найти хочешь… Дело такое, пойдешь со мной – она в твоих руках.
Услышав имя жены, Кулсубай изменился в лице, слезы навернулись ему на глаза. Пока он жил у Хайретдина, горести и заботы этой семьи заставили его не думать о своих бедах, и теперь Нигматулла внезапно коснулся самого больного его места, отчего все внутри у него больно заныло.
– Покаешься, агай, – небрежно сказал Нигматулла. – Если греха боишься, тогда, конечно, ладно, сиди тут, сопли женские утирай. Мне, грешнику, такое не подходит, все равно никто не скажет, что я хороший. Говорят ведь: съел волк или не съел, а губа все равно в крови! А я не хочу, чтобы только в крови, мне еще барана съесть… Не хочешь идти со мной, хоть помоги тогда… Хорошо поживимся, и тебе для Маши хватит…
– Чем же я могу тебе помочь?
– Ты здесь давно живешь, они тебя знают, верят тебе, вот и расспроси мальчишку, где он золото нашел. Все равно ведь без пользы в земле лежит и лежит. А узнаешь, мы с тобой его промоем – и поровну. Конечно, мальчишка раз болтать может… Да его, чтобы не трепал язы ком, потом в удобном месте – кэх! – и все дела! – Нигматулла провел по шее ребром ладони и сплюнул.
– Ты это что мне предлагаешь? – нахмурился Кулсубай. – Я говорю, я еще не дошел до то го, чтобы на живую душу руку поднимать!
– Ишь какой ты невинный стал… Забыл, что ли, что мне рассказывал, когда за Кэжэн мясо ели? Сынка-то богатого, что хотел твою Машу взять, пристукнул, а? Смотрю я, память у тебя что-то короче стала!
Кулсубай покраснел и, опустив голову, буркнул:
– То другое дело…
– Почему же другое? Разве душа у него мертвая была, не живая? – с издевкой возразил Нигматулла.
– Ребенок, невинный еще совсем, как можно сравнивать? Да. и не виноват ни в чем… И так из-за тебя калекой остался!
– А что же делать, если без этого не проживешь? Я же сказал – или ты съешь, или тебя слопают, выбора нету! Конечно, руку поднимать не обязательно, верно ты говоришь, что грех. Но разве не может он, к примеру, в шахту свалиться? У нас их тут кругом хоть пруд-пруди – упал случайно, и нету его, а?
У Кулсубая защемило сердце. Он вспомнил, как мальчик заснул вчера у него на руках, как доверчиво, беззащитно прислонился к его груди, и вскинул голову.
– Пока я жив, и он со мной жить будет! – решительно сказал он. – Я говорю, не допущу я такого! А посмеешь что-нибудь сделать, и тебя не пожалею, понял?
Нигматулла тут же принял обиженный вид.
– Что ты, агай, да я нарочно, испытать тебя хотел… Разве я зверь? Да ты сам вспомни, я же никогда руки на мусульманина не поднимал! А насчет золота стоит все же с ним поговорить, и сами намоем, и мальчишке поможем – ему ведь еще сестер и мать кормить надо…
– Вот это другой разговор, – смягчился Кулсубай. – Лучше добром к человеку, тогда и он к тебе добром обернется…
Нигматулла вынул из кармана три рубля:
– На, дай ему, и денег еще пообещай…
Сговорившись отдать Гайзулле пятую часть того, что намоют, они вошли в дом. Гайзулла по-прежнему сидел у окна, бросая на Нигматуллу испуганные и ненавидящие взгляды. Кулсубай подошел к нему и тихо заговорил.
Издали Нигматулла видел, как мальчик отрицательно качает головой. Съеженный, испуганный, как бы готовый каждую минуту вскочить и убежать, Гайзулла был похож на одичавшую кошку. Чтобы не мешать разговору, Нигматулла отошел подальше, к нарам, где спала Нафиса. Девушка лежала на боку, подложив руку под голову. Одна коса упала с нар и свешивалась до самого пола. "Красивая, -подумал Нигматулла, глядя на нее. – Хажисултан хоть и старик, а губа у него не дура! Эх, жаль, что не девка, взял бы ее". В это время Кулсубай окликнул его и, когда Нигматулла обернулся, подмигнул, указав глазами на дверь. Нигматулла нехотя вышел во двор. Но и после того, как он ушел, мальчик продолжал молчать и коситься на дверь.
Кулсубай обратился к Фатхии, только что пришедшей от соседей:
– Апай, скажи Гайзулле, зачем он меня боится? Я ничего, роме добра, ему не хочу…
Фатхия погладила сына по голове:
– Ну, чего ты? Знаешь, сколько агай принес нам в дом добра? Без него мы совсем пропали бы! Не бойся агая, сынок, он хороший… Брить бы тебя пора, нехорошо ходишь. – Она еще раз провела ладонью по голове сына и опять ушла к чувалу. Мальчик подсел ближе к курэзэ, обхватил руками его голову и стал шептать ему на ухо. Курэзэ кивал головой.
– Агай, забыла тебя спросить, – заговорила опять Фатхия. – Что нужно от нас этому Нигматулле? Иду сейчас, смотрю, а он в сенях стоит…
– Молодой, видно; нашу Зульфию высматривает, – отшутился Кулсубай.
Гайзулла тем временем оживился и говорил уже громко, не скрываясь, он то и дело хватал курэзэ за руку и даже покраснел от возбуждения. Когда он кончил говорить, Кулсубай встал и поставил у нар самовар.
– Чайку, что ли, апай? – сказал он, обращаясь к Фатхии. – И Нафисе надо дать, она утром не пила.
Пока он возился с самоваром, мальчик выскользнул за дверь, вдруг там послышался шум упавшего ведра и какая-то возня. Кулсубай подбежал к двери, распахнул ее и оцепенел от неожиданности: Нигматулла держал мальчика за горло и говорил ему что-то сквозь стиснутые зубы. За спиной Кулсубая вскрикнула Фатхия. С минуту стоявший столбом Кулсубай очнулся от крика женщины, схватил Нигматуллу за плечи, приподнял и швырнул его на пол.
– Ты что? Совсем стыд потерял? – бешено закричал он.
– У тебя научился! – Нигматулла поднялся с пола, не зная, куда девать душившую его злобу.
Кулсубай схватил его за руки и вывернул их.
– Знаем, что ты за курэзэ! -прошипел, извиваясь, Нигматулла. – Попомнишь у меня! Я тебе за все отплачу, шельма бородатая!
На улице послышался звук колокольчика, и в дом вбежала запыхавшаяся Зульфия.
– Мама, к нам солдаты едут! -закричала она еще с порога.
При слове "солдаты" Кулсубай, вздрогнув, выпустил своего противника, и Нигматулла тотчас скрылся.
В дом вошли управляющий прииском и черноусый урядник в сдвинутой набекрень папахе.
Аркадий Васильевич огляделся, поздоровался и, подойдя к Фатхии, протянул ей сверток:
– На-ко, хозяюшка, здесь гостинцы твоим ребятишкам.
И управляющий улыбнулся, как бы немного смущаясь, стыдясь собственной доброты. Стекла его пенсне незряче блеснули. Видя, что Фатхия не смеет взять подарка, и зная местные нравы, он положил сверток на передние нары и, вынув из кармана конфету в бумажной обертке, протянул ее Гайзулле. Но Гайзулла тоже, как и мать, не двинулся с места, настороженно глядя на управляющего и следя за каждым его движением. Фатхия, прикрыв лицо концом залатанного платка, отвернулась к стене. Управляющий слегка пожал плечами и обернулся к Кулсубаю:
– А ты что здесь делаешь? Родственник?
– Нет, я мальчика лечу… – несмело ответил Кулсубай.
– Ну, тогда, раз посторонний, выйди и посиди во дворе. – Аркадий Васильевич потер руки. – Разговор есть.
Но как только Кулсубай приподнялся, Гайзулла бросился с криком схватил его за руку:
– А-ага-ай, боюсь! Не уходи-и!
– Да что ты, тебя никто не тронет, – успокаивал Кулсубай. Но Гайзулла все теснее прижимался к нему, не сводя с управляющего наполненных слезами глаз.
– Ну, ладно, останься, коли так, – поморщился управляющий. – И ты, хозяюшка, подсаживайся к нам. – Он достал из портфеля бутылку водки и поставил ее рядом с самоваром на старенькой скатерти с красными узорами. – Вы пьем за твоего старика, чтоб земля была ему пухом! Знал я его, хороший был человек, работящий…
Но Фатхия по-прежнему сидела, отвернувшись к стене, боясь заговорить.
– Ну, если надумаешь, сядешь, – сказал Ар кадий Васильевич, откупоривая бутылку. – Ты– то, я думаю, не откажешься? -обернулся он к курэзэ.
Кулсубаю очень хотелось выпить, но, стесняясь Фатхии, он стал отказываться.
– Я говорю, грех это… – смущенно говорил он, поглаживая бороду, – Я мусульманин, нам этого нельзя, аллах накажет…
Чувствуя, что Кулсубай отказывается только ради приличия, Аркадий Васильевич стал угощать еще настойчивее:
– Какой там грех! Одна пшеница, чистого сорта! Это ж не самогон какой-нибудь, видишь этикетку? Пей, –один вкус, никакого греха!
– Ну, если из пшеницы, тогда вправду… – согласился Кулсубай. – Я говорю, из пшеницы можно и мусульманину! Он опорожнил до дна чашку с крепким напитком и почти сразу захмелел на пустой желудок. Выпив вторую чашку, он взял со скатерти конфету и протянул ее Гайзулле: – Не бойся, возьми! Вкусная! Видишь, в бумажке, с картинкой!
Заметив, что Кулсубай выпил достаточно, управляющий вынул из кармана какую-то бумагу и обратился к Фатхии:
– Апакай! Тебе муж перед смертью ничего не говорил?
Фатхия, не отвечая, молча пряла шерсть.
– Хайретдин должником умер, хозяину нашему должен остался. Вот его расписка, – он расправил бумагу, сложенную вчетверо. – Старик обещал баю золотое место показать и деньги за это взял, а сам направил нас в другое место… Наша разведка на Кундузском перевале пятнадцать дней пробыла и с пустыми руками вернулась, так что, апакай, придется тебе заплатить убытки, слышишь? Давай говори, где золото нашли, малайке скажи, он знает…
– Да они по-русски не кумекают, – подсказал Кулсубай. – Дай-ка я ей скажу.
Фатхия внимательно выслушала курэзэ и, не оборачиваясь, еле слышно проговорила:
– Не знаю… Старик ничего не говорил. Ты, сынок, ничего не слыхал?
– Отец не велел говорить, где золото, хозяин горы рассердится, – сказал Гайзулла, лицо его не по-детски нахмурилось и посуровело.
Кулсубай перевел, и управляющий от души рассмеялся над мальчиком.
– Ну, коли так, то придется нам тебя с со бой взять, – сказал он, вдоволь насмеявшись, и позвал урядника.
Урядник твердым шагом подошел к Аркадию Васильевичу и козырнул, уставившись на него, ожидая приказания.
– В контору их, – управляющий показал на Кулсубая. – Его и малайку. Угостить коньяком и конфетами. А ты, хозяюшка, за сына не горюй! Покажет, где самородок нашел, завтра же привезу обратно!
– Не пойду! Там хозяин горы! – закричал Гайзулла и прижался к Кулсубаю.
Забыв прикрыть лицо перед посторонними мужчинами, Фатхия бросилась к сыну:
– Не пущу! Лучше вместе умрем! Сыночек, не отда-а-ам!
Управляющий кивнул, и урядник, грозно шевеля усами, вырвал мальчика из рук женщины. Фатхия упала на пол и зарыдала, хватаясь руками за землю. Кулсубай, хорошо понимая, что сопротивляться бесполезно, сам пошел следом за урядником.
У ворот на улице стоял тарантас, запряженный двумя холеными лошадьми серой масти. Как только все уселись, они вихрем вскинулись с места, заскрипели колеса, зазвенели подвешенные к дуге медные колокольчики. Вслед удалявшейся повозке исступленно, как по убитому, кричала мать…
17
Выбежав из сеней, Нигматулла увидел урядника и заметался. Урядник стоял спиной, поджидая управляющего, сходившего с тарантаса, и вот-вот должен был обернуться. Судьбу решали короткие доли секунды. Нигматулла быстро огляделся и вдруг заметил у стены старую ступу, на которой в беспорядке лежали лыко и корье…
Аркадий Васильевич и урядник прошли так близко, что Нигматулла мог бы спокойно дотронуться до них, но свесившееся вниз лыко надежно прикрывало его голову сверху, и приехавшие ничего не заметили. Как только папаха урядника скрылась в проеме дверей, Нигматулла лег на землю и быстро пополз вдоль редкого плетня. Приподняв голову, он увидел тарантас, запряженный двумя лошадьми, и солдат, стоявших рядом. Решившись, Нигматулла схватился за нижнюю жердь, подтянулся, перемахнул через плетень и задворками побежал к оврагу. Сзади кто-то крикнул, и он припустил еще сильнее, вовсю работая руками и ногами, перепрыгивая через ямы и петляя.
Только добежав до оврага, Нигматулла оглянулся и, увидев, что никто не преследует его, рухнул в траву. Он долго не мог отдышаться и все смотрел в сторону поселка, но постепенно тишина и безлюдье успокоили его. Он вспомнил, что забыл в доме Хайредтиновых свою войлочную шляпу, крепко выругался и по обыкновению сплюнул. "Ч-черт, чего же я мчался, будто мне пятки каленым железом жгли? – сообразил он. – Кулсубай обо мне все равно ничего не скажет, сам в дерьме будет, если о наших делах заикнется! А с Шарифуллой это еще доказать надо, что я ему что-то продавал..."
Не торопясь, он зашагал вверх по оврагу к ручейку, журчавшему неподалеку. Напившись, он стряхнул с себя пыль и пошел быстрее, стремясь скорее попасть на то место, о котором слишком неосторожно шептал Гайзулла Кулсубаю.
"Так-то, субчики-голубчики, – злорадно посмеивался Нигматулла. – Пока вы там будете гадать да прикидывать, я столько тут намою золота, что мне на всю жизнь хватит!"
Лес был полон тревожного шуршания опавшей листвы, стволы деревьев в сумерках раскачивались и поскрипывали, и Нигматуллой овладевало смутное беспокойство, оно стискивало сердце, заставляло оглядываться на каждый звук – стук упавшего сучка, резкий порыв ветра, крик птицы…
Над лесом ползли тяжелые дымные тучи, верхушки деревьев гудели угрожающе и мрачно, как перед бурей, и каким-то чудом среди этой пасмурной наволочи мигала, прорываясь сквозь копотные наплывы облаков, одинокая звездочка, то появляясь, то исчезая, точно лохматая лапа тучи соскребала ее с неба.
Нигматулла продрог и проголодался, и, чтобы немного согреться, он стал собирать сухие ветки и хотел было уже разжечь костер, когда где-то совсем недалеко взвыла волчица – протяжно и лающе. По спине Нигматуллы побежали мурашки, он привстал и насторожился, чувствуя, что спину сводит от холода.