Утром Гайзулла проснулся от шлепанья босых ног по полу. Наташа в белой рубахе, подбитой простым кружевом, с распущенной косой выбежала в сени. Тотчас там звякнул о ведро ковшик, и послышались звуки льющейся воды. Гайзулла перевернулся на другой бок и опять задремал. Сквозь сон мальчик слышал, как встает, потягиваясь, Кулсубай, негромкий разговор, затем чья-то рука легонько потрясла его за плечо.
– Вставай, соня! -весело говорил Кулсубай. – Все на свете проспишь!
Гайзулла открыл глаза. Утреннее солнце заливало избу светом, желтые зайчики прыгали по стенам, по дощатому полу, снег за окном искрился тысячью золотых крупинок. Наташа хлопотала у печи, двигая ухватом. Кулсубай сидел на лавке у окна и натягивал сапоги. Солнце пронизывало его бороду так, что казалось, видна была каждая волосинка. Гайзулла рассмеялся, спрыгнул с печи и подбежал к Кулсубаю.
– Агай, мы здесь останемся?
– Нет, дружок, дальше пойдем. А тебе что, понравилось на русской печке спать? – хохотнул Кулсубай.
– Понравилось, – ответил Гайзулла, опуская глаза.
– Ничего, еще наспишься! Здесь везде такие, в каждом доме! – Кулсубай натянул сапоги и встал. – Ну, попьем чаю, и айда! Я говорю, пора нам….
Уходя, они долго оглядывались и махали рукой Наташе, которая, провожая их, вышла на крыльцо. Она улыбалась и кричала что-то, но скоро уже не было слышно, что она кричит, а потом дорога свернула, и скрылась за поворотом ласковая, светловолосая женщина в накинутом на плечи полушубке, и маленький домик, и собака, вилявшая хвостом…
От дома к дому, от деревни к деревне ходили хромой мальчик и мужчина с черной бородой. Гайзулла скоро привык к тому, что каждую ночь спал на новом месте, к тому, что везде их встречали радушно, кормили, оставляли на ночь и часто просили Кулсубая пойти к больному, заговорить боль, прогнать нечистую силу. Обычно Кулсубай оставлял мальчика у хозяев и ходил по деревне сам. В каждом доме спрашивал он о своей жене, но никто не знал о ней, и надежды найти ее становилось все меньше. Кулсубай приуныл, а Гайзулла все сильнее скучал по дому и долгими зимними вечерами, сидя у печки, вспоминал мать, сестер, низенький дом с покосившимися воротами, чувал, отбрасывающий яркие блики на лица сестер и матери, хрупкую березку над могилой отца, знакомые деревенские улицы.
Однажды, когда они выходили из небольшой русской деревушки, их догнала старая женщина в зипуне и валенках. Запыхавшись, еле переведя дух, она схватила Кулсубая за рукав и, еще не в силах сказать что-нибудь, мотнула головой.
– Отдышись, тетушка, – сказал Кулсубай. – Куда торопишься? Я ж от тебя не бегу!
– Ты тот знахарь, что вчера ходил? – прерывистым хриплым голосом заговорила наконец старуха.
– Ну, допустим, я.
– Ох, догнала, слава богу! Дочь у меня старшая захворала, сделай милость, помоги! Я тебе заплачу, чем смогу…
Женщина привела их к большому дому с резными наличниками и деревянным подзором вдоль крыши, суетливо распахнула дверь:
– Проходи, проходи! В жару лежит, уже не сколько дней…
Миновав большие стены, Кулсубай, не раздеваясь, вошел в избу, оставляя за собой талые грязные следы. Больная лежала в углу, на деревянной кровати. У нее было желтое лицо, большие голубые глаза ввалились. Не обращая внимания на вошедших, она негромко и монотонно стонала, положив руки на живот.
– Катерина, лекарь пришел, – шепнула ей старуха.
На лице больной появилась страдальческая улыбка, она повернула голову и поглядела на Кулсубая.
– Где болит? – спросил Кулсубай.
– Здесь, – тихо сказала Катерина и нажала на живот.
– Ясно. Теперь слушай внимательно – мой заговор поможет тебе, только если ты мне поверишь, поняла? Если ты хоть чуть-чуть усомнишься, еще хуже заболеешь! Все, кого я лечу, выздоравливают, и ты поправишься, только верь. Я говорю, пока буду читать молитву, думай про себя: "Я поправлюсь, я поправлюсь". Поняла?
– Поняла, – слабо улыбнулась Катерина. – Я тебе верю…
– Ну вот и хорошо! – Кулсубай погладил бороду, возвел глаза к потоку и запел, на ходу складывая слова в лад:
Поправляйся, не болей,
Девушка пригожая,
С женкой бедною моей
Ты немного схожая...Знать бы, где она теперь,
Во какой сторонушке,
То ли плачет обо мне,
То ль забыла, женушка?Раскачайте, раскачайте
Белую березоньку,
Ненаглядной с белых щечек
Оботрите слезоньки...
Гайзулла, стоявший у дверей, изумленно посмотрел на Кулсубая.
– Агай, нельзя обманывать, алла тебя накажет! – вдруг вырвалось у него.
Кулсубай даже не обернулся и продолжал напевать, шепча что-то и отплевываясь после каждого куплета Катерина, глядя на него широко раскрытыми голубыми глазами, сначала вздрагивала, потом порозовела и вздохнула.
Сел бай на коня и поехал в зеленя,
Там он с лошади упал и навек в земле пропал
Раз наелась я овсу во зеленом во лесу
И похвасталась, что вскоре жеребенка понесу!
Гайзулла не выдержал и громко рассмеялся, но Кулсубай, не меняя тона, пропел дальше:
Зря смеешься ты, дружок,
Запри-ка смех свой на замок,
А коль не можешь удержаться -
Иди на улицу смеяться!
Иди отсюда, не мешай,
А то получишь нагоняй!
Гайзулла тут же перестал смеяться и отвернулся к стене, а Кулсубай плюнул еще несколько раз, встал и, глядя на больную, спросил:
– Ну как, полегчало?
– Спасибо, правда стало легче… Мама дай чего-нибудь холодненького, молочка, что ли? – попросила женщина. Старушка облегченно пере крестилась и пошла за молоком.
– Что ж ты делаешь? – недовольно сказал Кулсубай, чуть только они вышли на улицу. – Разве так можно? Чуть не испортил все! Больше никогда так не делай, понял?
– Ты сам, агай, говорил, что обманывать грех… – обиженно возразил Гайзулла.
– Так-то оно так… – Кулсубай почесал в затылке и некоторое время шел молча, раздумывая. – Только ведь больше ничем не поможешь… Думаешь, мулла или настоящий курэзэ знают больше меня?
– Все равно плохо. – Гайзулла отвернулся и смотрел теперь куда-то в сторону, лицо у него было нахмурено, губы сжаты, и шагал он решительно, как взрослый, который выговаривает маленькому за какую-то провинность. Кулсубай по краснел.
– Зря ты так говоришь, – опять начал он, откашлявшись. – Ведь эта женщина все равно по правится…
– Как так? – Гайзулла даже остановился и смотрел на Кулсубая недоверчиво, исподлобья.
– А человек так создан, дружок, ему обязательно нужно поверить, чтобы победить болезнь! Я говорю, вот она мне поверила и теперь поправится, ты же видел, ей уже стало лучше!
Гайзулла смотрел все так же недоверчиво.
– Ладно! – махнул рукой Кулсубай. – Под расти сначала, а потом уж суди, где правда, а где ложь… Давай-ка закусим, что ли? Заморим червячка, я говорю! – Не дожидаясь ответа, он вынул из мешка кусок хлеба и колбасу. – На-ко!
Гайзулла стал с аппетитом есть хлеб.
– Колбасы возьми! – с набитым ртом посоветовал Кулсубай. – Так вкуснее!
– В ней сало свиное, она нечистая, – брезгливо сморщился мальчик. – Грех есть свинину, я сам слышал, как мулла говорил!
– Не говори так, дружок! Еда никогда не бывает грязной! Ты же ешь колбасу из конского сала? Чем же свинья хуже лошади? Все одно – животина… Даже коран разрешает есть сало, если ты голоден. Возьми! – он протянул Гайзулле колбасу. – Одним хлебом сыт не будешь…
Первый кусок Гайзулла проглотил через силу, не прожевав, давясь и все время думая, что это еда грешников. Но уже второй не показался ему таким страшным, и, шагая, он сам не заметил, как съел весь кусок.
– Ну, как? – с интересом спросил Кулсубай.
– Вкусно! – ответил мальчик. – Только ты правду говоришь, что это не грех?
– Не грех, не грех, в еде греха нету! – успокоил его Кулсубай.
Гайзулла улыбался, щеки его порозовели от еды и мороза, черные волосы мальчика отросли с тех пор, как они ушли из деревни, и падали на лоб черным, блестящим чубом. Гайзулла тряхнул головой и вприпрыжку, прихрамывая, побежал дальше.
– Не поскользнись! – крикнул Кулсубай.
Гайзулла оглянулся, рассмеялся и побежал еще быстрее, то и дело подскакивая на одной ноге.
20
Больше месяца Хисматулла не мог прийти в себя. У него была пробита голова и сломаны два ребра, он кашлял кровью и метался на узких нарах. Сайдеямал сбилась с ног, ухаживая за ним, и под конец свалилась сама.
Гульямал настояла, чтобы Хисматуллу перенесли к ней в дом. Теперь она уже не бегала, как раньше, в гости к соседкам посудачить о деревенских делах, похудела так, что даже глаза стали больше, посерьезнели Целыми днями просиживала она возле больного, то прикладывая к его горячей голове мокрое полотенце, то принимая у себя знахарок, чтобы они своими заговорами помогли парню. Даже за водой не ходила, а бежала, боясь хоть на минуту оставить Хисматуллу одного! Только однажды она отлучилась надолго со двора, когда ходила просить муллу прийти и почитать молитву над больным.
Выслушав ее, мулла презрительно оглядел с ног до головы.
– Раньше тебе не нужен был мулла, ты звенела косами и смеялась над ним! А теперь ты не нужна мне, красавица! Как ты можешь просить меня, чтобы я шел к человеку, нарушившему ко ран, продавшему нашу веру русским? Иди, иди от меня, нечистая!
Гульямал опустила голову:
– Я буду каждый день ходить в мечеть и молить за вас аллаха, пожалуйста, придите ко мне! – прошептала она.
– Я же оказал тебе, женщина, в доме неверных и ноги моей не будет! – замахал руками Гилман.
Плача, Гульямал вернулась домой. В тот же вечер у Хисматуллы началась лихорадка. Стуча зубами, он с головой заворачивался в одеяло, и, не зная, чем помочь ему, Гульямал легла рядом на нары и обняла его.
– Почему ты мерзнешь? – говорила она. – Ты же горячий, как печка! Ну, родной мой, что ты дрожишь?
Гульямал прижималась к нему, чтобы согреть его своим теплом. Всю ночь она гладила его, целовала, шептала ласковые слова. К утру Хисматулла уснул, и Гульямал заплакала от жалости и любви к нему, глядя на осунувшееся бледное лицо с испариной на лбу.
С тех пор она уже почти не сходила с нар, лежа рядом с Хисматуллой. Даже когда входила Сайдеямал, Гульямал не обращала на нее внимания, как будто в мире не существовало никого, кроме нее самой и больного Хисматуллы. Парню как будто становилось легче. Он все больше спал и только иногда вскрикивал и терял сознание. Однажды утром открыл глаза и, хотя чувствовал, как он слаб, попытался поднять голову. Увидев в окне ярко блестевший на солнце снег, он бессильно откинулся на подушки.
– Где я?
– Слава аллаху! – Гульямал подошла к нему и радостно улыбнулась. – Ты очнулся!
– Ты, енга?
– Да, ты у меня, твоя мать прихворнула, и я взяла тебя к себе…
– А почему снег? Сколько я лежу? Я ничего не помню…
– Самое главное, что ты пришел в себя! Не беспокойся, ты лежишь уже здесь целый месяц. Сейчас я дам тебе поесть… Хочешь молочка? Вечером придет мать, то-то обрадуется!
– Спасибо. – Хисматулла закрыл глаза и добавил шепотом: – Мне стыдно…
– Дурачок! Я же люблю тебя, кого ты стыдишься?
– Нелегко пришлось тебе со мной…
Гульямал промолчала. По-своему поняв ее молчание, Хисматулла продолжал:
– Ради аллаха, не сердись, ведь я уже при шел в себя и больше не буду тебя беспокоить! Завтра пойду опять на прииск, как только заработаю – за все с тобой расплачусь…
– Эх, кайнеш, кайнеш. – Гульямал закрыла передником лицо и выбежала из дому.
Спустя час пришла Сайдеямал. Увидев, что сын пришел в себя, она так обрадовалась, что за-, плакала, по-детски всхлипывая, прижалась к его плечу.
– Ну что ты, мама! Ведь все уже хорошо…
– Не буду, не буду, – мать отерла слезы сухонькой ладонью и огляделась: – А где Гульямал?
– Не знаю…
Сайдеямал, хотя и знала, что сыну не нравится Гульямал, лелеяла в душе мысль о том, чтобы сноха и сын жили вместе. Что ни говори, а у Гульямал и скотина есть, и хозяйство, да и молода она еще: Что из того, что вдова? Разве двадцатидвухлетнюю женщину можно считать старухой? Всего на три года старше Хисматул-лы… К тому же по обычаю полагается: когда умирает старший брат, младший должен жениться на его жене, а не отдавать ее на сторону! И собой хороша, и одета лучше всех, чем не жена? Что ему еще надо? И добрая, всегда помочь готова, – думала мать, но, не желая огорчать сына, ничего не сказала ему.
Хисматулла тем временем наблюдал, как она хлопочет в доме – разжигает огонь под казаном, выливает остатки воды из самовара, вытряхивает пепел, вытаскивает из-за чувала коромысло.
– Ты что, за водой собралась?
– В ведрах мало для самовара, надо сходить…
Хисматулла поглядел на постаревшую, сгорбленную мать, на ее худую спину и большие ведра, достающие ей до колен, и скинул ноги с нар:
– Эсей, я сам схожу! Тебе тяжело, – но го лова у него тут же закружилась, и пол ходуном заходил под ногами.
– С ума сошел! – подхватила его мать. – Разве так можно? Лежи, лежи, поправляйся! – Она вскинула коромысло на плечи: – За водой ходить – бабье дело, сынок…
– Я же тебя жалею, мама!
– Не верю я тебе, сынок…
– Почему?
– Если бы ты меня жалел, давно уже женился бы!
– Подожди еще немножко, эсей. Знаю, дол го ты терпела, да что сделаешь? Даст аллах, Нафиса поправится, вот и приведу ее к нам, и заживем мы втроем припеваючи: вы дома, по хозяйству, а я на прииск ходить буду…
– Что ты, сынок! Выброси эти мысли из го ловы! Один раз взял грех на душу, и хватит, – мать даже в лице изменилась. Она сняла коромысло, поставила ведра и подсела к сыну. – И думать забудь о Нафисе! Разве она одна на свете?
– Но почему, мама? Разве Нафиса плохая невестка? Ты же сама хвалила ее…
– А разве я сейчас ругаю? Но ведь она законная жена Хажисултана-бая!
– После того, что было, Нафиса – не жена ему…
– В том-то и дело, сынок, что пока ты болел, все изменилось! Нафиса ждет ребенка, Хажисултан-бай целыми вечерами у них сидит…
– Не может этого быть! – У Хиоматуллы потемнело в глазах.
– Зачем мне обманывать тебя, сынок?
Хисматулла в бешенстве вскочил с кровати…
– Я ему отомщу!
Сайдеямал вцепилась руками в его рубаху:
– Успокойся, сынок, успокойся! Подумай о себе! Если ты поднимешь руку на бая, он не простит тебя, ведь Нафиса ему и вправду жена!
Видя, как волнуется мать, Хисматулла послушно лег в постель и повернулся к стене. Но не прошло и пяти минут, как опять повернулся к Сайдеямал:
– Какое право он имеет ходить к Нафисе?! Ведь он сам опозорил нас!
– Мулла не разводил их, – грустно сказала Сайдеямал. – Ты же знаешь, пока муж не скажет при мулле: "Талак, талак", Нафиса не может идти за тебя…
Однако Хисматулла уже не слушал ее. Заметив это, Сайдеямал все же продолжала говорить, надеясь хоть как-то успокоить сына:
– Хажисултан-бай еще пятую жену себе взял, совсем молодую девушку, из соседней деревни, кудайскую…
– У, старый ишак, утроба ненасытная, – Хисматулла заскрипел зубами. – Бабий царь!
Желая во что бы то ни стало отвлечь сына, Сайдеямал спросила:
– Гульямал не сказала, куда пошла?
– Нет.
– А ты ее не обидел, случаем?
– Кажется, немножко обидел, – признался Хисматулла. – Сказал, что расплачусь за то, что кормила, вот она и рассердилась…
– Ой, сынок, всегда-то у тебя язык не на привязи! Ведь она к тебе всей душой, жизнь от дать готова, пока ты болел – ни на шаг не отходила, сама не ела, а тебе приберегала, с ложки тебя кормила, пусть даст ей аллах здоровья! Что бы мы делали без нее – не знаю! Как ты мог ее обидеть? Ведь она жена твоего брата!
– Какая она жена? У них и детей-то не было!
– Она в этом не виновата!
– Пусть опять замуж выходит! Ее уже раз десять сватали, а она все хвостом вертит, хиханьки-хаханьки разводит, а жила бы с мужем, и я бы к ней по-другому относился!
– Как ты можешь судить о том, чего не знаешь? Не так уж весело ей живется одной, и не тебе судить о том, что у нее на душе! Сколько люди ни стараются, все равно ничего дурного о ней сказать не могут, хоть к ней и сватаются, и женатые липнут, а она ведет себя так, что комар носа не подточит!
– Что это ты так ее расхвалила? Как сваха! Не за меня ли сватаешь?
– А что? Если и сосватаю, не ошибусь, она нам не чужая, как-никак жена твоего брата!
Хисматулла опять засмеялся:
– Спасибо, эсей, только, кроме Нафисы, мне никого не надо!.. Не люблю я никого, кроме нее, и любить не хочу…
– Вместе жить начнешь, сынок, тогда и любить начнешь, привыкнешь!
– Нет, мама, не заставляй меня жить с Гульямал, не говори об этом!
Мать сходила за водой, вернувшись, молча вытащила из-под нар старый сапог, стала голенищем раздувать огонь в самоваре. Почти сразу из нижних отверстий полетели искры, и самовар затянул свою веселую песенку. Скоро вернулась со двора и Гульямал. Чтобы некто не видел ее заплаканного лица, она взяла веник, подоткнула платье с оборками и стала подметать пол.
– Доченька, попей с нами чаю, – ласково сказала Сайдеямал. Гульямал покачала голо вой – Иди, иди, – продолжала Сайдеямал, – что ты все работаешь да работаешь! Пора и от дохнуть! Садись рядышком, я сама тебе налью… Где твоя чашка?
Гульямал послушно присела на краешке нар и разломила испеченную в золе лепешку. Половину лепешки она положила перед Хисматуллой, а половину еще раз разделила пополам. – Для себя и Сайдеямал, и каждому дала по кусочку корота.
Пили молча. Хисматулла даже не прихлебывал, как обычно, словно боясь разогнать тишину, наступившую в доме; только плескался разливаемый в чашки кипяток… Сайдеямал посмотрела на сына, перевела взгляд на невестку и не выдержала:
– Что вы молчите? Что за черная кошка между вами пробежала?
Гульямал улыбнулась:
– Хисматулла молчит, что же мне говорить?
– А я думал, это ты язык проглотила, – неловко отшутился Хисматулла. – Ну, раз он на месте, тогда все в порядке…
Напившись чаю, Сайдеямал ушла, а Гульямал принялась хлопотать по дому: вымыла и поставила сушить чашки, сбила масло из собранной за два дня сметаны, развела огонь в чувале, зарезала курицу, выпотрошила ее и опустила в казан… Хисматулла уже спал, а она все продолжала возиться у чувала, тихонько мурлыкая себе под нос и поглядывая на спящего. Наконец, устав, она присела к нему на нары и осторожно, чтобы Хисматулла не проснулся, погладила его по голове, провела ладонью по лицу, вздохнула:
– Почему ты меня не любишь?.. Ну, почему?..
Хисматулла беспокойно заворочался, и она поспешила отойти к своим нарам…
Чуть свет Гульямал снова поднялась и по привычке сразу поглядела в ту сторону, где спал Хисматулла. Нары были пусты. Ушел… – подумала Гульямал. – Аллах, я же умру без него! Она поднялась и скорее взялась за работу, чтобы отогнать дурные мысли. Замесила тесто в деревянной кадке, раскатала на доске большие, размером со сковороду, лепешки, затем размешала щипцами в чувале дымящиеся головешки, сгребла угли, положила лепешки на очищенное место и покрыла их горячей золой. Зола, как вода, разлилась по тесту.
– Какая горячая! – удивилась, входя, Сайдеямал.